Поиск по творчеству и критике
Cлова начинающиеся на букву "Ч"

1. Царь и гетман. Часть вторая. Глава VII

Входимость: 1. Размер: 23кб.

Часть текста: Что же делал в это время Мазепа, которого где-то в далекой Сибири, в неведомом ему городе проклинали люди, занимавшие не последнее место в воспоминаниях его долгой, как дорога до Сибири, жизни? Что думал он в то время, когда один из этих проклинавших его, самый несчастный, колотился головой о песчаный берег Енисея и тщетно звал к себе тени дорогих сынов своих, тоже погубленных Мазепою? Мазепа думал о скорой женитьбе своей, о хорошенькой Мотреньке, о том, какие у них пойдут дети от этого «малжонства», о том, как он наденет на свою сивую семидесятилетнюю голову и на черненькую головку Мотреньки венцы, да не церковные, не венчальные, а маестатные, настоящие владетельные венцы… И детки его от Мотреньки будут расти в порфирах да виссонах… Ведь она его любит — «сама сказала и рученьку биленькую дала…» Задумав жениться и не получив еще согласия на этот брак родителей невесты, он по какому-то сродственному сцеплению мыслей вспомнил, что и у него есть мать, о которой он редко думал, хотя и продолжал побаиваться — единственное существо в мире, которому Мазепа не мог смотреть прямо в глаза и робость перед которой не вышибли из него долгие семь с половиною десятилетий жизни. Может быть, он потому побаивался матери, что это опять-таки было единственное существо в мире, которое знало, что Мазепа всю жизнь фальшивил и лукавил — лукавил от первых проблесков в нем сознания, лукавил от колыбели. Она заметила начало этого лукавства в своем «Ивасе» еще тогда, когда «Ивась» спал в колыбельке, убаюкиваемый усыпительными детскими песенками и еще не имел...

2. Тень Ирода. Глава XVIII

Входимость: 1. Размер: 18кб.

Часть текста: друга, митрополита Димитрия Ростовского, сочинения этого последнего. Вспомнилось при этом далекое прошлое, молодость, незабываемая Украина, беседы о судьбах своей злополучной родины... Как раз раскрылось то место "Рождественской комедии" Димитрия Ростовского, где пастухи обращаются к младенцу Иисусу, лежащему в яслях: И подушечки нету, одеяльца нету, Чим бы тебе нашему сагретися свету! На небе, як сказуют, в тебе палат много, -- А здесь что в вертепишку лежиши убого?.. Почему-то это место напомнило ему убогую родину... "И подушечки нету, одеяльца нету!.." -- Что, сын мой, был в лавре? -- спросил он кротко. -- Был, владыко. -- Видел Прозоровского? -- Видел. -- И что ж? Левин упал на колени. Руки его поднялись как на молитву. -- Спаси меня, владыко! Спаси душу мою! -- говорил он страстно. -- Я нашел там вертеп разбойников... -- Не говори так, сын мой, -- остановил его митрополит. -- Не осуждай брата своего... Помни смирение -- велика сила его... Смирись, и громы послушают гласа твоего, в камне сердце взыграет, и скимен рыкаяй слезами оточится... Я знал, что ты здесь не останешься, здесь для братии соблазна море великое и пространное... Встань, подумаем вместе, помолимся вместе. Левин встал с колен. -- Благослови меня, владыко, в Соловецкий монастырь, -- сказал он. -- Хорошо. Я вот уже и письмо приказал написать к архимандриту Варсонофию, а тебе дам копию с онаго. Вот что я пишу отцу архимандриту. И старик, надев очки, стал читать: "Пречестные и великие лавры святые обители Зосимы и Савватия соловецких чудотворцев пречестнейшему отцу архимандриту Варсонофию, мне же о Христе брату и со-служителю и благодетелю: благословление от Господа Бога, мир, тишина, здравие, души и телу долгоденствие, беспечальное и безмятежное пребывание и многолетное безболезненное да будет, всеусердно желаю, а паче спасения...

3. Царь Петр и правительница Софья. Глава VII. «Щуку-то съели, да зубы остались»

Входимость: 1. Размер: 23кб.

Часть текста: под царскими престолами, и в опочивальнях цариц и царевен, и под постелями, и под церковными аналоями… Находчивый Цыклер распорядился, чтобы снаружи дворца у всех крылец и дверей, у всех окон и папертей поставлены были часовые и чтобы никого не выпускали из дворца. — Муха будет лететь с «верху», и муху не пущай, братцы, — пояснил Озеров. — А коли она, муха-то, на «верх» лететь будет, пущать ее, муху ту, аль не пущать? — спросил стрелец Кирша, добродушный, но глуповатый малый. — На «верх» пущать, а с «верху» ни-ни! Ни Боже мой — Теперь, стало, бояре-то, словно раки, в вершу попали, — улыбнулся Кирша, — ишь ты, и муху! — Муха, знамо, и муху не пущай! — рассуждали стрельцы, стоя на часах. — Може, он, Нарышкин — те, либо Гришка Ромодановский, мухой обернется, и был таков. Вон Маришка-то безбожница сорокой обернулась и была такова! А то муха! Муха мухе розь!.. — А вон Агапушка — блаженный шьет да песенки поет. — Божий человек, что ему! Между тем другие делали свое дело во дворце. Первая кровь, которая обагрила дворцовые сени, принадлежала отставленному стрелецкому начальнику Горюшкину. — А! И ты, лиходей, туда! — набросились на него с бердышами. — Сказывай, где Нарышкины? Горюшкин упал на колени, поднял руки. — Не знаю, милостивцы, не ведаю. — А! Не знаешь, не ведаешь! А как нами ведал, знал, как наши кормы утаивать! Вот же тебе! И бердыш раскроил голову несчастного до самой переносицы. Копья докончили остальное. Тут же, кстати, убили и Юренева, который тоже не мог ответить, где спрятаны...

4. Великий раскол. Глава XII. Морозова у Аввакума

Входимость: 1. Размер: 21кб.

Часть текста: всего этого в угол брошена была охапка соломы, на которой и сидел расколоучитель. По сырым стенам виднелась позеленевшая плесень, местами прохваченная морозом и заиндевевшая; оконце тоже промерзло так, что если б в него солнце и заглянуло, то оно не в силах было бы пробить своими лучами эту сплошную льдину, в которую превратилось стекло. На одной из стен каменной коробки, в переднем углу, виднелось подобие большого осьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением: эти символы Аввакум выцарапал в каменной стене своими когтями, которые отросли у него, как у собаки. Аввакум много, почти неузнаваемо изменился с тех пор, как мы видели его у Морозовой, а потом у Ртищевых вместе с Симеоном Полоцким. Седые, длинные и курчавые волосы его были острижены, как у арестанта: это была уже не поповская, не иконная голова, а простая колодницкая. Но тем рельефнее теперь выступала ее угловатость и ширококостность; в этой ширококостности темени и затылка и в этой сдавленности и вогнутости лобной кости сказывалось железное упрямство мономана, фанатически преданного мрачному, суровому идеалу непоколебимой...