XXII. НАПАЛИ НА СЛЕД
Когда Атала пришла несколько в себя, то продолжение допроса оказалось немыслимо.
Поддерживаемая одним из писцов-старичков Маи, она говорила как бы сама с собой, в каком-то горячечном бреду, повторяя бессвязно, и, по-видимому, бессмысленные слова: "восковой фараон"... "боги из воску"... "старый Пенхи сделал восковых богов"... "маленькая Хену"... "Апис глянул в очи Хену"... "воск от свечи богини Сохет"... "жрец Ири дал воск"... "фараона Рамзеса лишат души, а фараон Пентаур меня посадит рядом с собой на престоле"... "Лаодика-чаровница"... "фараон не любит царицу Тию"... "Изида-хеттеянка украла сердце фараона"... "единый бог"... и тому подобное. Но этот болезненный бред ясно обнаруживал, что существует какой-то заговор, и заговор против самого фараона. Дело принимало страшный оборот, и судьи не могли не видеть всей опасности своего положения: они нечаянно открыли чудовище, и это чудовище могло поглотить их самих. Надо было разобраться во всем этом, обдумать, взвесить и решить, что предпринять. Было несомненно, что они ощупью напали на след государственного заговора. Но след этот терялся в безумных словах потрясенной до потери рассудка молодой девушки.
Приказав увести ее домой и, отослав под стражу Абану, судьи начали обсуждать положение, в котором они очутились. Положение было критическое.
Многое стало теперь для них ясным. Они, да и многие в Фивах давно замечали, что между фараоном и царицей Тией существует холодность. Тайно поговаривали в городе и при дворе, что Рамзес слишком приблизил к себе белокурую, со светло-каштановыми волосами, хорошенькую Изиду-хеттеянку (еврейка) и, видимо, оттолкнул от себя Тию и ее любимца-сына, царевича Пентаура. Эта немилость к наследнику престола еще более огласилась в самый день венчания на царство. Рамзеса: в этот день он назначил младших сыновей -- принца Рамессу начальником всей пехоты, принца Прахиунамифа -- главным начальником военных колесниц, юного Меритума -- великим жрецом солнца в Гелиополисе и, объявив поход в Либу, взял их с собой на войну, равно и трех царевен -- Нофруру, Ташеру и Аиду, а также еврейку Изиду, тогда как Пентаура оставил в Фивах для наблюдения за поступлением государственных податей, 33 ссыпкой в царские магазины полбы, дурры и других припасов.
Вырвавшееся в болезненном бреду Аталы упоминание о старом Пенхи, бывшем когда-то начальником стад фараона и удаленном от должности по доносу, о "восковом фараоне", о "богах из воску" и прочем имело также глубокое тайное значение. Это -- намек на страшное колдовство, на смертоносные чары. Маленькая его внучка Хену, которой в очи глянул бог Апис, -- и тут дело идет о страшной, таинственной силе. Бред Аталы о том, будто Пентаур обещал посадить ее с собой на троне фараона -- это не бред, а указание на новую тайну.
Очевидно также, что заговору этому причастен и Бокакамон, под ведением которого находилось все женское население дворца фараона. Несомненно, что и убийство Лаодики находилось в связи с заговором! Выгораживая себя в этом преступлении, Атала давала знать, что она действовала по внушению других лиц.
А при чем тут Ири, верховный жрец богини Сохет! Атала и его имя упомянула. Какое отношение имеет к заговору Адирома? Впрочем, он сын старого Пенхи и отец этой девочки Хену. Он же был и в плену у троянцев и жил во дворе отца Лаодики. Все это так сложно и запутанно. Нити заговора, по-видимому, разбросаны широко. А в руках судей только одна ниточка -- это Атала, хрупкое существо, которое окончательно может потерять рассудок, и тогда нитка эта окончательно порвется, и клубок, ядро заговора, к которому можно было бы добраться с помощью этой нити, совсем укатится, пропадет из виду. Остается разве Абана? Но он, может быть, и не причастен к заговору.
Вообще судьи находились в большом недоумении. Тревога отражалась на лице каждого. В этой тревоге, в той неожиданности, с которой Атала поставила их лицом к лицу с таинственным и, по-видимому, обширным заговором, они не заметили одного странного обстоятельства. Когда Атала заговорила о какой-то опасности, угрожавшей будто бы жизни Рамзеса, на лице одного из судей выразилось глубокое волнение, скорее даже ужас. Это был именно Хора, знаменосец гарнизона, который уличил Абану в том, что он видел Лаодику во время возвращения процессии с похорон царевны Нофруры и говорил о бывшей своей рабыне с вождем воинов гарнизона, с Таинахттою, отцом Аталы. Когда эта последняя в припадке отчаяния сказала, что "он" решились погубить его святейшество, фараона Рамзеса"! Хора задрожал и побледнел. Вероятно, он знал что-нибудь о заговоре, даже, может быть, принимал в нем участие, и вдруг он член верховного судилища!
Рассуждая о неожиданном, поразившем всех открытий судьи, однако, не могли не видеть противоречий в словах и действиях Аталы. В самом деле, если существовал заговор в женском доме, -- а что оттуда именно исходили его нити, в этом они не сомневались, -- то какое отношение к этому заговору могла иметь Лаодика, совершенно чужое лицо, и притом почти девочка, недавно принятая в женский дом? И главное, какое отношение к заговору имело убийство Лаодики? Ведь нельзя же было верить словам Аталы, будто бы Лаодика готовилась стать орудием гибели фараона. Тут нет истинной логики, логика тут чисто женская -- ревность, и по этой логике надо было избавиться от соперницы. В самом деле, если Лаодику кто-то предназначил быть орудием погибели Рамзеса, то ближе всего и естественнее было выдать головой это самое орудие или его руководителей, и фараон спасен. Для чего же убивать?
Остановившись на самом вероятном предположении, что Лаодика сделалась жертвой женской мести из ревности, судьи неизбежно должны были прийти к такому заключению: Атала, получив от Абаны меч, напитанный смертельным ядом, убила свою соперницу; преступление открылось; преступница видит свою гибель -- все кончено! Преступление ни к чему не привело: Атала чувствует, что тонет. И вот тут-то в ней проснулась чисто женская логика -- инстинкт не умеющего плавать -- он хватается за других. Атала ухватилась за тех, кто участвовал в известном ей заговоре: пусть же все тонут! А если они не утонут, то и она спасена.
Теперь оставалось передопросить Абану, не найдется ли в его показаниях той нитки, которая с болезненным припадком Аталы ускользнула из рук судей.
И Абану вновь ввели в палату суда.
-- Абана, сын Аамеса! -- снова начал Монтуемтауи. -- Ты видел и понял, что многое открылось пред лицом Озириса из того, что ты хотел скрыть от нас и от всевидящего божества. Теперь скажи, что тебе известно из того, что открыла пред очами суда Атала?
-- Я все сказал, что знаю, -- отвечал Абана.
-- Да, ты признался в том, что скрывал пред нашими очами и в чем тебя уличили, а уличили тебя в том, что ты видел Лаодику уже в Фивах и для убийства ее дал свой меч Атале. А что ты знаешь о том, будто ее подвинули на убийство, кроме тебя, еще и другие? Кто они?
-- Я не знаю.
-- Какие твои отношения к женскому дому?
Никаких. Из всего женского дома я лично знал Атаулу, с которой познакомился в доме ее отца.
-- Никаких. Я видел ее только издали, в священных процессиях.
-- А с начальником женского дома, Бокакамоном?
-- Никаких.
-- А с Пенхи, бывшим смотрителем стад фараона?
-- Никаких. Я его совсем не знаю.
-- Скажи еще, Абана, сын Аамеса, какое участие в убийстве Лаодики мог принимать верховный жрец богини Сохет, Ири? Его имя также упомянула Атала, твоя сообщница.
Признавайся.
-- Я ничего не знаю, больше мне не в чем сознаваться, -- угрюмо отвечал Абана, видимо утомленный и физически, и нравственно.
Монтуемтауи помолчал несколько. Из ответов Абаны он мог заключить, что этот преступник или упорно отмалчивается, или изворачивается, или же совсем не причастен к заговору, а замешан в одном лишь убийстве Лаодики. По крайней мере, по отношению к заговору его ни в чем нельзя было уличить или поймать на противоречии, на сбивчивом показании. И Монтуемтауи снова приказал отвести его в комнату ожидания.
Но надо же было что-нибудь предпринять для раскрытия заговора. Но что предпринять? Атала указала на таких лиц, что даже страшно было подумать о привлечении их к следствию. Тут замешаны супруга фараона, наследник престола, верховный жрец богини Сохет и начальник женского дома. Необходимо об этом страшном открытии доложить Рамзесу.
-- Но имеем ли мы какие-либо основания заподозрить ее святейшество? -- решился возразить Хора.
-- Это правда, -- согласился Монтуемтауи, -- но имеем ли мы право скрыть что-либо от его святейшества фараона?
-- А если Атала говорила все это в болезненном бреду? -- снова возразил Хора. -- Или еще хуже: если она думала свое преступление взвалить на плечи таких особ, о которых нам и думать страшно?
-- Как же быть? -- спросил носитель опахала Каро.
-- Но уж и без фактов слова ее слишком важны.
-- Потому нам и следует быть еще более осмотрительными, -- настаивал на своем Хора, -- надо Аталу допросить обстоятельнее, в ее показании я не вижу смысла, девчонка убила соперницу из ревности и вдруг к своему личному делу припутывает священные имена.
-- Мне также кажется, что докладывать об этом теперь же его святейшеству преждевременно, -- заметил еще один из судей, худой и сморщенный, как старый финик, по имени Пенренну, занимавший должность царского переводчика.
-- В таком случае надо допросить Аталу, -- сказал председатель. -- Пригласите сюда Бокакамона, смотрителя женского дома, -- обратился он к писцам.
-- Суд Озириса снова требует пред лицо свое девицу Аталу, дочь Таинахтты, -- сказал пришедшему председатель.
-- Дочь Таинахтты не может явиться пред лицо Озириса, -- отвечал Бокакамон.
-- Почему?
-- Боги помешали ее рассудок.
-- Да, говорит несообразности... Полное безумие...
-- Какие же несообразности? -- допытывал председатель.
-- Говорит речи, противные богам, -- уклончиво отвечал Бокакамон.
-- Какие же? Все относительно убийства дочери троянского царя?
-- Отчего же? Пред лицом Озириса мы обязаны все говорить.
-- Но она бредит.
-- Мы, смертные, бредом называем иногда то, что устами смертного говорит само божество; боги говорят к смертным иносказательно, таинственно, и мы должны разгадывать скрытый в этом таинственный смысл -- волю божества. Что же Атала говорит? -- настойчиво спросил Монтуемтауи, следя за выражением лица Бокакамона. -- Мы Должны все знать -- такова воля его святейшества, носителя царского символа справедливости пред лицом царя богов, Аммона-Ра, и пред лицом князя вечности, Озириса, священное изображение которого глядит теперь на тебя и ждет твоего ответа.
Бокакамон с тревогой взглянул на изображение Озириса.
-- Она говорила это и здесь, перед лицом Озириса, сказал Монтуемтауи, -- это не бред -- это в ней говорил дух божества. А что еще говорит она?
-- О богине Сохет и ее верховном жреце Ири... а потом о Пенхи, об Имери...
-- Об Имери! О верховном жреце бога Хормаху?
-- Да, о нем... поминала и о советниках его святейшества -- о Пилока и о ливийце Инини, что участвовали в похищении у Абаны дочери троянского царя, Лаодики...
-- Сюда жалует его святейшество фараон Рамзес!
Минута была критическая. Как должны были поступить судьи?