XIV. "Я ВОССТАНОВЛЮ ТРОЯНСКОЕ ЦАРСТВО"
-- Верь мне, прекрасная дочь Приама, что я возвращу тебе потерянную Трою, я сам с тобою буду на твоей родине, восстановлю троянское царство и отомщу всем врагам твоего отца, -- говорил Пентаур, продолжая, по-видимому, прерванный с приходом в сад разговор.
Сын Рамзеса, увлеченный красотой Лаодики, задумал обширный план -- план покорения Финикии, Фригии, Киликии, Пафлагонии и всех стран, лежавших на восточном берегу Великих зеленых вод (Средиземное море) вплоть до Трои и Дарданоса -- царства Анхиза и сына его Энея.
В этом молодом льве Африки давно пробудились инстинкты его великого прадеда, Рамзеса II-Сезостриса, и, поддерживаемый любовью честолюбивой матери, а с другой стороны, возбуждаемый явной нелюбовью к нему отца, -- он обдумывал в душе рискованное дело, сущность которого он не мог, конечно, доверить юной Лаодике, а потому говорил ей общими местами.
-- Ты видела в Рамессеуме, в доме моего прадеда Рамзеса II, изображение четырнадцати царей, которых победил он? -- спросил Пентаур, когда они удалились в глубь сада.
-- Да, мне показывал их Бокакамон, -- отвечала Лаодика.
-- Только я не буду воевать ни землю Куш, ни землю Либу; я пойду на север; часть моих войск будет следовать берегом Великих зеленых вод, чтобы покорить Финикию, Идумею, Амморею и Фригию до твоей родины, а другая часть воинов пойдет морем прямо до Трои и Дарданоса, чтоб оттуда идти на врагов твоего отца, -- с воодушевлением продолжал Пентаур. -- Я уже говорил сегодня с великим жрецом богини Сохет, который знает Трою и все тамошние страны.
Лаодика была поражена последними словами царевича.
-- Как! Неужели здесь есть кто-нибудь, кто бывал в Трое? -- невольно вырвалось у нее.
-- Есть, милая Лаодика, это -- Ири, верховный жрец богини Сохет. Он был в Трое.
-- Давно? -- спросила Лаодика, вся взволнованная.
-- Больше десяти лет тому назад.
-- Значит, до осады данаями нашего милого города?
-- Вероятно, до осады: он был у твоего отца послом от моего деда, фараона Сетнахта-Миамуна.
-- О боги! Как бы я хотела видеть этого человека.
-- Ты его увидишь, милая девушка. Он помнит твоего отца, твоих братьев и сестер и, вероятно, видел тебя маленькой на руках у твоей доброй Херсе.
За это одно известие она готова была полюбить Пентаура, как он ни был для нее несимпатичным по многим причинам, а главное -- потому, что он добивался ее взаимности, когда все помыслы ее принадлежали одному, которого она, казалось, навеки потеряла.
И неужели этот Пентаур исполнит свое обещание? Неужели она опять увидит родные места -- берег родного моря, знакомые горы, рощи и на горизонте -- острова, которые она видела в детстве? Кого найдет она там в живых? Не найдет только Энея! Он далеко, далеко где-то, в земле италов.
-- Да, я отомщу врагам твоего отца, твоим врагам! -- увлекаясь собственной мыслью, говорил сын Рамзеса III. -- Я в цепях приведу в Фивы всех царьков, о которых ты говорила моей матери-царице -- Агамемнона, Ахилла, Одиссея, Нестора, Аяксов, Неоптолема, Ореста! Я помещу изображения их рядом с изображениями царей земли Куш, Либу, Цита и других, которых ты видела в Рамессеуме.
Лаодика невольно поддалась честолюбивым мечтаниям своего собеседника. Вера его в свои силы вливала и в ее юную душу уверенность.
-- А ты знаешь, благородный царевич, где земля италов? -- робко спросила она.
-- А на что тебе, милая Лаодика? -- в свою очередь спросил Пентаур.
Лаодика несколько замялась: не могла же она выдать ему своих чувств, которые глубоко хоронила в своем сердце.
-- Этой земли, милая Лаодика, я не знаю, -- сказал Пентаур, -- но я спрошу у Ири, он исполнен всевозможных знаний.
Лаодика немного помолчала. Ее, видимо, подмывало еще что-то спросить. Наконец она решилась.
-- А в городе Карфаго ты бывал, царевич? -- спросила она.
-- Это где царствует женщина?
-- Да, Дидона.
-- Знаю. Я там был в третьем году с победоносными воинами моего покойного деда, фараона Сетнахта-Миамуна, -- жизнь, здоровье и счастье да будут ему вечным уделом в подземном мире!
-- И видел царицу Дидону?
-- Видел, прекрасная дочь Приама; царица Дидона поверглась в прах, принося дань моему деду и прося пощадить ее жизнь, так как она была союзницей презренных либу.
-- Она, говорят, прекрасна, как Афродита-Гатор, -- с дрожью в голосе сказала Лаодика.
-- Кто так говорит, тот не имеет глаз, -- сказал Пентаур.
Этот лаконический ответ был по душе Лаодике, но она умолчала о том, что слышала от Адиромы, о том, что из любви к Энею Дидона сожгла себя на костре.
-- Отец, вероятно, пройдет с войском и до Карфаго, чтоб получить вновь дань от Дидоны, -- прибавил Пентаур.
Как ни заманчивы, однако, были обещания Пентаура -- восстановить царство Илиона, отомстить всем врагам Трои и дать Лаодике возможность воротиться на родину, как ни самоуверенны были речи об этом наследника египетского престола, -- только Лаодике казалось все это едва ли возможным. Для нее непонятно было многое из того, что вокруг нее происходило. Чуялось присутствие какой-то тайны во дворце фараона, собственно на женской половине двора Рамзеса, и во главе этой тайны, по-видимому, стояли сама царица Тиа и ее любимец Пентаур. Что-то похоже было на заговор, и притом против самого фараона, все еще находившегося в отсутствии. Это сквозило из намеков, из недосказанных речей. Часто упоминались имена Бокакамона, Пенхи, какой-то девочки Хену, верховного жреца богини Сохет и многих других: о них говорилось как о "недовольных" кем-то, как о "своих". Упоминались еще какие-то "восковые изображения". Что все это значило?
Лаодика верила после всего того, что она видела в Египте, что этот всемогущий Египет со своими фараонами может восстановить Трою, что он в силах уничтожить всех врагов Илиона, что силы этих Агамемнонов, Ахиллов, Аяксов ничтожны перед силами одного фараона; но захочет ли этого сам Рамзес, которого Лаодика представляла себе каким-то страшным крокодилом?
Лаодика, слушая своего собеседника, не решалась, не смела задавать ему прямых вопросов. Она могла остановиться на единственной мысли: если боги были так милостивы к ней, к ничтожной единице священного Илиона, то отчего милость их не может снова излиться на всю бедную Трою? И отчего оружием этой милости не избрать всемогущих фараонов?
-- Но захочет ли его святейшество, великий Рамзес, помочь бедной Трое? -- проговорила как бы про себя Лаодика.
Пентаур сделал энергичное движение.
-- Не захочет! Боги повелят, и будет исполнено, -- сказал он загадочно.
В это время из-за ствола ближайшей пальмы выступила молодая, красивая женщина. Глаза ее с каким-то особенным блеском остановились на Лаодике.
-- Ты что, Атала? -- недовольным голосом спросил Пентаур.
-- Я пришла сказать господину, что царский кобчик, бросив одну добычу, устремился за другой, я боюсь, что стрела охотника поразит жадного кобчика, -- таинственно отвечала молодая женщина.
-- Скорее кобчик поразит охотника, -- гордо сказал Пентаур.
Молодая женщина что-то пробормотала и удалилась. Лаодике показалось, что она сказала какую-то угрозу, да и красивые глаза ее смотрели недружелюбно. Сердце или инстинкт подсказали юной троянке, что она должна остерегаться этой красивой египтянки.
-- Это одна из девушек дома царицы, -- неохотно отвечал Пентаур.
-- А о каком кобчике и каком охотнике говорила она?
-- Смысл этих слов дочь Приама узнает после, -- был неопределенный ответ.
Из него Лаодика поняла только, что в женском доме и при дворе Рамзеса затевается что-то неладное.
Атала была дочь начальника гарнизона в Фивах, Таинахтты, и состояла при женском доме Рамзеса в качестве почетной девицы -- нечто вроде современной фрейлины. Она отличалась от прочих почетных девиц женского дома красотою и всеми, если можно так сказать, африканскими качествами -- огненным темпераментом, подвижностью молодого тигренка и резвостью. Эти качества очаровали сердце наследника престола, и Пентаур перед всеми оказывал ей предпочтение, которое и перешло в бурную страсть. Ему отвечали тем же.
Но с тех пор, как при дворе Тии появилась Лаодика, Пентаур видимо охладел к своей страсти, и Атала уже не Раз втайне изливала слезы перед изображением богини Гатор в виде иносказательной жалобы, что "сердце ее осиротело, а постель ее не согревается солнцем ее души". На беду Пентаура, Атала была посвящена в тайну придворного заговора, потому что это был преимущественно "женский заговор".
Впрочем, Пентаур вполне надеялся на свои силы, а главное -- на союз некоторых влиятельных жрецов, которые всегда были всесильны в Египте, до того всесильны, что все фараоны заискивали перед ними, осыпая их богатствами под видом жертвоприношений божествам. На стороне Тии и Пентаура находились такие жрецы, как Аммон-Мерибаст, верховный жрец Аммона-Горуса, Ири, верховный жрец богини Сохет, и Имери, верховный жрец светоносного Хормаху.
В это время стремительно, как вихрь, подбежала к Лаодике хорошенькая Нитокрис.
-- Ах, милая Лаодика! -- заторопилась она. -- Ветер твоего севера шепнул мне в ухо хорошую новость для тебя.
-- Какую, милая Снат? -- удивилась Лаодика.
-- А что ты мне дашь, если я тебе скажу?
-- У меня, милая, ничего нет, что бы дать тебе, у меня есть только сердце, которое я уже отдала тебе с первого дня, как узнала тебя.
-- Нет, Лаодика, еще есть что-то у тебя.
-- Что же? Я не знаю.
-- А твои губы, дай мне их.
-- Возьми.
-- Ах, как сладко! Теперь скажу: вчера в Фивы приехал кто-то, кто носил тебя на руках.
Эти слова удивили Лаодику и встревожили: в несчастье люди всегда ожидают скорее дурных вестей, чем хороших.
-- Кто же, дорогая Снат? Меня Херсе носила на руках.
-- Нет, это мужчина. -- И плутовка коварно посмотрела на своего брата: она хотела мстить ему хоть чем-нибудь за то, что он отнимает у нее Лаодику.
-- Сын старого Пенхи, Адирома из Трои! -- почти крикнула шалунья.
встало, как живое.
Но тут же она вспомнила своего господина, Абану. сына Аамеса, у которого ее похитил Адирома с помощью того старого, доброго жреца, которого и имени она не знала.
Неужели Абана не разыскивает ее? А если узнает, где она?