XXXVI. Монисто князя Юрия Борятинского
-- Кажись, он, соколик, глазки открыл?
-- И точно, матушка Ираида, смотрит: не подымает ли его Господь?
-- Ох, отец Варсунофей, я, кажись, уж не чаю.
-- Не говори, матушка, на все божья воля: уж коли меня, старца негодного, Бог вызволил с турской каторги да из Шпанской земли довел досюдова и сподобил меня приложиться к мощам святых угодников, преподобных Гурия и Варсунофия, так его, воина Христова, поднимет Господь.
Этот разговор осторожным шепотом вели между собой старый инок в черной скуфейке с старенькою живою монашкою, черные живые глаза которой так, по-видимому, не ладили с ее сухим, темным морщинистым лицом.
Они сидели в просторной горнице, в окна которой проникал нежный свет загоравшейся на востоке зари. В той же горнице, на высокой кровати у стены, полузадернутой зеленым тафтяным пологом, лежал средних лет мужчина, по-видимому, тяжко больной. Голова его, обрамленная спутавшимися волосами, и мертвенно-бледное, с следами сильного загара лицо резко оттенялись от белой подушки.
Больной действительно открыл глаза.
-- Где я?-- слабо прошептали его запекшиеся губы. Старый инок на цыпочках подошел к нему и осторожно нагнулся.
-- А! -- с горечью протянул больной. -- Так я все еще в Веницеи... а мне чаялось...
-- Нету, батюшка, ты не в Веницеи, а на святой Руси,-- с нежностью сказал старый инок,-- ты, должно, меня старого пса признал, што выкупил с полону, с каторги: тебе и мерещится Веницея.
-- Так где ж я?-- изумленно спросил больной.
-- В Синбирском, батюшка, у боярина и воеводы Ивана Михайлыча Милославского в опочивальне,-- проговорил старый инок.
Больной закрыл глаза. Ему казалось, что все это сон. Но между тем в уме его вставали новые неясные образы. Эти запорожцы, которых он видел в столовой избе у царя. Но это сон: он во сне, будто бы в Казани, на берегу Булака видел цыганку, и она много ему наговорила и о сыне, и о запорожцах. Только теперь он видел их не в столовой избе и не у Брюховецкого, а где-то здесь, близко... И тот еще, самый большой, что упал в столовой избе, закричал: "вот оно, аспидово отродье -- сынок Ордина-Нащокина!" А вот сам Разин... Он помнит, как он этого самого вора Разина хватил саблей по голове... Да, все это сон, хотя он, кажется, и лежит с открытыми глазами...
-- Он опять, соколик, открыл глазки,-- слышит он шепот.
-- Бредит, должно в огне.
-- Кто это говорит?-- спрашивает больной, силясь поворотить голову.
-- Я, соколик,-- говорит монашка, подходя к нему робко.
-- Опять цыганка!-- слабо простонал больной.
-- Я не цыганка, я старица Ираида, от Натальи Семеновны к тебе прислана.
-- От Натальи? А где она?
-- В Москве, соколик.
-- Так это не сон?
-- Не сон, соколик, опомнись... Припомни -- ты был в бою с вором Стенькою, тебя порубили в бою казаки воровские, и мы не чаяли видеть тебя в живых. А теперь, слава Господу, ты в память приходишь... Перекрестись, родной.
Воин (это был он) хотел было перекреститься -- и не мог, застонал: рука его была на перевязи; он был ранен.
Но эта боль заставила его вспомнить все или почти все. Рать воеводы и князя Юрия Борятинского из Казани подоспела к Симбирску в то время, когда симбирский воевода, боярин Иван Милославский, истомленный почти месячным сиденьем в облоге от воров, уже хотел было сдаться -- отворить ворота в кремль. Разин с казаками и татарами стремительно бросился на царское войско. Завязалась отчаянная борьба...
Лично он вспомнил, как на то крыло, где он находился, ударили татары под предводительством мурз Багая и Шелмеско; потом в середину лавы врезался сам Разин с тремя запорожцами... Запорожцы узнали его, он узнал их... Но тут все смешалось в его уме: мелькнул белый конь под Разиным, готовый, кажется, раздавить Воина; но Воин махнул саблей и угодил в голову Разину... Больше он ничего не помнит.
Теперь Воин осмотрелся кругом сознательно. Да, это не сон, и то не был сон.
Около его постели опять стояли старый инок и цыганка в монашеском одеянии. В первом он узнал бывшего полонянина Варсунофия, которого он выкупил в Венеции.
-- Ты как сюда, старче, попал? -- спросил его Воин, все еще смутно сознавая свое положение.
-- К тебе, батюшка Воин Афанасьич, приплелся я с Москвы,-- отвечал старик,-- тебе отслуживать за мою волю, што ты дал.
-- Как же ты узнал, что я здесь?
-- Я за тобой, батюшка, с самой Казани. Воин недоумевающе посмотрел на монашенку.
-- А меня прости Христа-ради, батюшка Воин Афанасьич, за Казань,-- сказала она, низко кланяясь. -- Я не цыганка: я старица Ираида из Новодевичьей обители.
-- Для чего ж ты в Казани цыганкой прикинулась? -- спросил Воин с удивлением.
-- Так, батюшка, приказала Наталья Семеновна,-- отвечала монашка.
-- Моя жена?
-- Она самая, батюшка.
-- А для чего? -- еще с большим удивлением спросил Воин.
-- Ее спытай, батюшка: ее это воля была,-- отвечала монашка. -- Для-ради ее супокою мы вот с Варсунофьюшком и пошли искать тебя, потому -- нас, людей божьих, старцев, кому охота обижать? А пошли она гонца с грамоткою, и по нонешнему времячку ему бы не сносить своей головы: ноне и царских гонцов по дорогам воры вешают. А мы што? -- мы та же каличь, нишшая братья убогая, с нас нечего взять. А мы-то с Варсунофьюшком в бродячем деле дотошны: он, сам ведаешь, с самой бусурманской веры, да с Шпанской земли доплелся до белокаменной; а я, родимый, с той самой поры, как нас с инокиней Надеждой, што ноне твоя благоверная, отпустила мать игуменья из Новодевичья за мирским сбором и как инокиня Надежда из Успенского собору ушла к тебе,-- с той поры я все брожу по свету, по угодничкам: и киевским угодничкам маливалась, и самого етмана Брюхатого видала, и соловецким угодничкам, Зосиме-Савватею, маливалась же, да и у казанских чудотворцев, у Гурия и Варсунофея, святые раки лобызала. Там мы с Варсунофьюшком и тебы, соколика, сустрели, да за тобою как псы верные и сюда прибрели. А все для-ради супокою матушки Натальи Семеновны. И цыганкой-то я обернулась для-ради ее же благополучия. А ноне вот Бог привел и за тобой походить. Как это пришел под Синбирской с ратными людьми с Казани князь Борятинский,-- и ты, батюшка, с ним же пришел, да как учинился у вас смертный бой с вором и антихристом Стенькой,-- с утра до ночи бой шел, а мы ни живы, ни мертвы ждем, чем кончится,-- коли к ночи слышим: побили-де царские рати вора Стеньку наголову, и сам-де он бежал в малом числе, и голова-де у него перевязана -- саблей рассечена, и рассек-де его, сказывают, Воин Ордин-Нащокин, а сам-де Воин убит лежит. Как услыхали мы это, батюшка Воин Афанасьич, что ты мертв лежишь, мы и света божьего за слезами не взвидели. Коли слышим: жив-де еще Ордин-Нащокин, токмо зело порублен. И велел тогда воевода и боярин Иван Михайлович Милославский снести тебя, голубчика, к нему в палаты, и лекаря к тебе приставил, а нас -- во хожалок место. И был ты все без памяти который день, а ноне вон божиим изволением в себя пришел.
Монашка радостно при этом перекрестилась на иконы. Перекрестился и старик Варсунофий.
-- Так вор Стенька, сказываете, разбит? -- спросил Воин с просветлевшим взором.
-- Разбит начисто, батюшка Воин Афанасьич,-- в один голос отвечали старица и старец,-- и тою же ночью бежал.
окно.
-- И запорожцев повесили, тех, что с тобой вместе, батюшка, в столовой избе у государевой руки были -- Гараську, да Пашку, да Мишку,-- добавила старица Ираида.
-- Да и татарские мурзы Багай да Шелмеско, што государю челом били на государевых воевод,-- и они повешены ж,-- присовокупил Варсунофий. -- А этот мурза Багай, сказывали, мало не заколол боярина и воеводу Ивана Михайловича Милославского: мы,-- говорит,-- помираем голодною смертью, с наготы да с босоты, а вы, говорит, вон какие жирные,-- дак его ратные люди с коня сбили и связали, а ноне вон он болтается у самой Волги, што твоя колода.
В это время в опочивальню, в которой лежал раненый Воин, вошел пожилой мужчина с окладистой бородой и широкой лысиной ото лба. На нем было богатое боярское одеяние.
-- Ба-ба-ба! -- весело заговорил вошедший. -- Да кажись наш богатырь Илья Муромец в добром здоровье?
Вошедший был боярин и воевода симбирский Иван Михайлович Милославский.
-- Слава Богу, слава Богу! -- продолжал боярин. -- Надо тотчас же еще гонца послать -- родителя и супругу твою порадовать весточкою, што ты в себя пришел наконец. Да и великий государь рад будет такой вести: вить ты саблей огрел вора прямо по башке -- зело добре назнаменовал!.. Может, от твоего знаменья он, вор Стенька, и плечи нам показал: бежал, аки тот Святополк Окаянный.
-- А где воевода князь Юрий? -- спросил Воин.
-- Да вон воров нанизывает на веревки -- шутка ли, боле шестисот зерен жемчугу бурмицкого нанизал уж на свое монисто... Самые крупные зерна у него -- три запорожца, што еще с Брюховецким воровали, да двое мурзишек татарских, Багайка да Шелмеско, кои всю татарву да черемису на нас подняли,-- знатное монисто! -- есть чем похвастать князь Юрью... А не подоспей он -- я бы попал в монисто к вору Стеньке... Никто как Бог!