XXVI. На Москву шапок добывать!
Вести, привезенные из Черкасска женою Разина, были действительно тревожного свойства.
Из Москвы прибыл на Дон бывший недавно в "жильцах" стольник Еремей Сухово-Евдокимов, который так отличался в прошлом году, во время последнего купанья стольников и жильцов в Коломенском пруду, что Алексей Михайлович пожаловал его двумя обедами разом. Еще тогда же дворские завистники говорили, что Еремей шибко пойдет в гору после такой "царской ествы, о какой у него и на уме не было".
Действительно, в Сухово-Евдокимове учуяли ловкого малого, который в одно ушко влезет, а в другое вылезет, и раннею же весною ему уже дали серьезное поручение: ехать на Дон с милостивою царскою грамотою, а под рукою разузнать -- не затевает ли вновь чего Разин. В Москве уже известно было и о варварском его поступке с дочерью хана Менеды -- Заирою, и о том, что он не соединился с прочими донскими казаками, а основал свой особый стан на Кагальнике. Все это очень беспокоило Алексея Михайловича.
Вот с этим-то двойственным поручением и явился в Черкасск Сухово-Евдокимов "с товарищи".
-- Я знаю, Еремей, твое усердие: ты и там сух из воды выдешь,-- сказал ему на милостивом отпуске "тишайший", остроумно намекая игрою слов и на его "сухую" фамилию, и на его умение плавать.
-- Ну, как бы там из "сухово" не вышло мокренько,-- процедил себе в бороду Алмаз Иванов, который лучше других понимал всю серьезность дел на Дону.
Эти-то вести и сообщила Разину жена, которая оставалась все время в Черкасске, когда муж ее в течение многих лет рыскал с своею "голытьбой" то по Дону и Волге, то по Яику и Каспийскому морю.
В ту же ночь Разин с частью своих молодцов отправился в Черкасск. На Дону в это время начиналось весеннее половодье, и потому удобнее было ехать в Черкасск на лодках. Столица донских казаков, как известно, в половодье была неприступна ни с луговой, ни с нагорной стороны Дона, так как ее со всех сторон окружала вода, и весь Черкасск -- его курени, сады и церкви, казалось, плавали на воде.
Утром флотилия Разина неожиданно окружила Черкасск. В станице все переполошились, когда услыхали три вестовых пушечных выстрела с атаманского струга и когда молодцы Разина стали высаживаться на берег и гурьбой, с криками и угрозами по адресу Москвы, направляться к соборной площади.
Разин тотчас же приказал бить "сполох", и соборный колокол оповестил всю станицу, что готовится что-то необычайное. Все спешили на площадь -- одни, чтоб узнать, в чем дело, другие -- чтобы только взглянуть на Разина, имя которого успело покрыться так быстро небывалою славою и который представлялся уже существом сверхъестественным: его ни пуля не брала, ни огонь, ни вода, ни сабля; на Волге, например, он расстелит на воде войлочную кошму, сядет на нее и, точно в лодке, переплывает реку; когда в него стреляют, он хватает пули рукою и бросает их обратно в неприятеля.
Но за то станичные и войсковые власти все спешили прятаться от страшного гостя. Войсковой атаман Корнило Яковлев укрылся в соборе, в алтарь, думая, что нечистая сила, с которой знается Разин, не посмеет проникнуть в храм Божий.
На соборной площади, или на майдане, собрался между тем круг. Разин вышел на середину круга, махнул бунчуком на колокольню, и набатный колокол умолк. Тогда Степан Тимофеевич с свойственным ему красноречием, с глубоким знанием своего народа и его инстинктов, начал говорить образным, самым пламенным языком о том, как Москва посягает на их казацкие вольности, как бояре задумали обратить весь Дон и все казачество в своих холопей, сделать холопками их жен и дочерей; напомнил им, как князь Долгорукий самовольно казнил их атамана, а его родного брата Тимофея. Он говорил страстно, убежденно. Это был один из тех народных ораторов, которые родятся веками и за которыми массы идут слепо. Он был грозен и прекрасен в своем воодушевлении, особенно когда говорил о том, что он видел, исколесив русскую землю от Черкесска до Соловок,-- что везде страшная бедность, голод, болезни, притеснения, а зато на Москве, в царстве бояр,-- какие палаты, какая роскошь! -- и все это награблено с бедных, с подневольных, с голодных. И вдруг теперь то же хотят сделать с вольным Доном, с вольными казаками.
Вся площадь, казалось, замерла, слушая страстные речи человека, в котором виднелась уже сверхъестественная сила.
Среди слушателей была и его жена. Она робко затерлась теперь в толпе и из-за широких спин казаков жадно и благоговейно глядела на своего бывшего мужа. Она теперь не узнавала его, но зато никогда не любила так, как в этот момент, хотя он вчера и смертельно обидел ее.
"Степанушка! Степанушка мой!" -- молитвенно, беззвучно шептали ее губы.
-- Где этот московский лазутчик, что хочет казаков в дурни пошить? -- вдруг оборвал свою жгучую речь Разин, обратившись к своим молодцам. -- Подать мне ево сюда!
Казаки бросились исполнять приказание атамана. Через несколько минут Сухово-Евдокимова и его товарищей, московских жильцов, ввели в казачий круг.
-- Долой шапки! -- крикнул Разин. -- Здесь вам не кабак!
Оторопелые послы московского царя сняли шапки.
-- Я приехал с царскою милостивою грамотою,-- отвечал последний.
-- Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком -- за мною подсматривать и про нас узнавать! Так вот же тебе!
И Разин со всего размаху ударил царского посланца по щеке.
-- Чево вам от нас нужно? -- продолжал атаман. -- Али и без нас мало вам с кого кровь высасывать! Мало вам холопей ваших, да крестьян, да оброшников, да ясашных! Мало вам на Москве палат, что на холопских костях сложены! У нас вон нет каменных палат -- одни курени да мазанки. Чево ж вам надо? Наших голов? Так нет же! вот тебе грамота!
И он снова ударил посла.
-- В воду его! -- махнул он бунчуком.
Казаки набросились на несчастного и избили его до полусмерти. Затем потащили к Дону и, еще живого, бросили с атаманского струга в воду.
-- Ну-ка, боярин, полови стерлядей у нас во Дону! У вас на Москве их, слышь, нету,-- издевались казаки над своей жертвой.
-- Пущай плывет к туркам -- они добрее Москвы!
Искусный пловец тотчас же пошел ко дну.
-- Ишь -- только ножкой дрыгнул...
-- Постой, атаманы-молодцы! погоди! не топи его! -- кричала с берега голытьба.
-- Што так, братцы?
-- А цветно платье зачем топить? У нас зипунов нету -- сымем с боярина цветно платье.
Казаки согласились с доводами голытьбы и тотчас же бросились в другие лодки, чтоб баграми отыскивать утопленника.
Труп скоро был вытащен из воды, не успев еще окоченеть. Зато тем легче было его раздевать -- и его действительно раздели донага.
-- Эко зипун завидный! да и рубаха и порты знатные!
-- А то на! эко добро да в воду! Жирно будет.
-- А сапоги-ту! сафьян рудожелт -- загляденье!
-- Только чур, братцы; -- и зипун, и рубаху, и порты, и онучи, и сапоги -- все в дуван! -- по жеребью.
-- Знамо! мы не бусурманы: на нас, чаю, тоже хресты. И обнаженное тело московского посла снова бросили в Дон.
-- Чать и ракам надо чем-нибудь кормиться.
-- Вестимо...
-- А шапка, братцы, боярска иде? -- спохватилась голытьба. -- Шапки и не видать!
-- Да! шапка! шапка! иде шапка? неужто утопили?
-- Шапка, должно, в кругу осталась,-- там его атаманы били.
Бросились в круг искать шапку.
-- Иде боярска шапка? Подавай шапку в дуван! Разин, увидев мечущуюся голытьбу, лукаво улыбнулся.
-- Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! -- сказал он задорно.
-- На Москву, братцы! на Москву -- шапок добывать!-- закричала голытьба.
-- На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем -- шапки, зипуны добывать! -- стонал майдан.
И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.
Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагальник. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия: почти весь Черкасск ушел теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.
С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия ее далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчетливо выводил:
"Как во городе, во Черкаскием,
У одной-то вдовы было семь сынов,
А восьмая -- дочь несчастная.
Возлелеяв-то сестру, все в розбой пошли,
Своей матушке все наказывали:
Не давай-ка без нас сестру в замужье"...
Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство... А теперь? Он грустно покачал головой...