XXIV. В куль да в воду
В то время, когда в Астрахани и в Москве происходили описанные нами события, как известно, заключен был с Польшею Андрусовский мир.
Виновником этого гибельного для Малороссии мира был старый наш знакомый, Ордин-Нащокин-отец. Этим постыдным миром Малороссия разрезывалась пополам, так сказать -- по живому телу: вся правобережная Украина, Волынь и Подолия, отдавалась Польше вместе с величайшею святынею русского народа -- Киевом!
Мало того! Ходили слухи -- и небезосновательные,-- что Ордин-Нащокин советовал царю совсем уничтожить казачество, как корень всех смут внутри государства и как начало всех несогласий и недоразумений с соседними государствами: долой Запорожье! долой донское и яицкое войско!
Когда эти слухи проникли на Запорожье и на Дон, тогда все казачество подняло голову.
-- Лучше жить в братстве с турками, чем с москалями! -- крикнул на полковничьей раде Брюховецкий, потрясая в воздухе гетманскою булавой.
Это он выкрикнул в Гадяче. Подобный же возглас раздался и на Дону, на небольшом острове Кагальнике.
-- Я вырежу до-ноги все московское боярство и всех господ и поставлю над Русской землею один казацкий круг! -- сказал Разин, когда к нему на Дон явились посланцы от Брюховецкого.
Посланцы эти -- наши старые знакомые, которых мы видели, в первой главе нашего повествования, в Столовсй избе Грановитой палаты, на отпуске у царя Алексея Михайловича: это -- Герасим Яковенко или "Гараська-бугай", Павло Абраменко и Михайло Брейко, тот самый великан, который растянулся во весь рост на ступенях державного места и восклицанием -- "оце лихо! николи с коня не падав, а тут, бач, упав!" -- вызвал общий смех.
Посланцы привели от гетмана в подарок Разину прекрасного белого арабского коня под богатым чапраком, а для казацкого круга пригнали сто превосходных черкасских волов, рога которых перевиты были красными, голубыми, алыми и зелеными лентами.
-- Уж и хохлы дошлые! Словно красных девок волов своих лентами изнарядили! -- удивлялись донцы, любуясь прекрасными волами.
Стан Разина в это время, как сказано выше, находился на острове Кагальнике. Стан был обнесен высоким земляным валом, на котором в разных местах поставлены были пушки очень внушительных размеров. За валом вся площадь острова, то есть внутренняя часть острова, состояла из массы небольших курганов с торчавшими из них плетеными трубами: это были земляные избы или "курени", в которых помещались казаки Разина и он сам.
-- Тебе бы, батюшка Степан Тимофеевич, особый куренек срубить,-- говорил ему есаул Ивашка Черноярец, когда рыли землянки для войск.
-- У Христа и норы лисьей не было, а он был царь над царями,-- отвечал Разин.
Гетманских послов Разин принял без всяких излишних церемоний, которых он терпеть не мог, говоря, что они служат "для отводу глаз дуракам", и только приказал стрелять из всех пушек, когда послы с берега садились в лодки, чтоб ехать на остров, и когда пристали к острову.
Присланных гетманом волов оставили на берегу, конечно, на время, для корму, а коня перевезли на остров и торжественно провели перед выстроившимися казаками
Разин тотчас же собрал "круг". В кругу стояли: Разин с своим есаулом и три гетманских посла. В руках у Разина была богатая атаманская "насека" или бунчук.
Гарасим Яковенко несколько отступил от товарищей вперед и подал Разину "лист" от гетмана Ивана Мартыновича Брюховецкого и всего войска запорожского низового к господину атаману Степану Тимофеевичу Разину и всему вольному войску донскому. Разин взял "лист" -- пакет, поцеловал печать, бережно разломал ее и, вынув из пакета бумагу, подал ее есаулу.
-- Вычитай, что пишет нам ясновельможный гетман и все славное запорожское войско низовое,-- сказал он, несколько преклоняя бунчук в знак почтения к посольству
В послании говорилось о нестерпимых утеснениях, делаемых Москвою и ее воеводами Украине, об отдаче Киева и всех печерских угодников полякам, о намерении уничтожить все казачество.
Казаки не дали есаулу дочитать послание до конца.
-- Не бывать этому! -- кричали они, хватаясь за сабли, точно бы враг стоял перед ними налицо.
-- На осину всех бояр! в куль да в воду! -- кричали другие.
Посланцы Брюховецкого объяснили, что заводчиком всего этого у царя -- Афонька Ордин-Нащокин.
-- Он и сына свово, проклятого Воинку, подсылал к нам лазутчиком,-- пояснял великан Брейко.
"Гараська-бугай".
-- Мы его и в Москве найдем!-- кричали казаки.
-- И батюшку и сынка в один куль!-- добавляли другие, "Майдан" долго волновался, пока Разин не махнул бунчуком. Все утихло.
-- Атаманы-молодцы и все вольное войско казацкое!-- возвысил голос Разин. -- Москва хочет утопить нас в ложке воды, отобрать от нас казацкие вольности...
-- Этому не бывать! -- опять послышались крики.
-- Не бывать! -- подтвердил и Разин. -- Мы сами зажгем московское государство с двух концов: мы с Волги, запорожские казаки и татары -- с Днепра, и тогда посмотрим, кто кого в крови утопит!
-- Любо! любо! Только не мы утонем!-- кричали казаки.
Между тем на кострах, разведенных еще с утра, на пищальных шомполах уже жарились огромные куски черкасской говядины, а из войскового подвала выкатывались бочки с вином.
Скоро на майдане начался пир.
И донские, и запорожские казаки все были горазды выпить, а потому гульня была жестокая.
Чей-то голос вдруг затянул:
"Как у нас на Дону,
Во Черкасском городу"...
-- К бесу Черкасский город,-- раздались другие голоса,-- там Корнилка Яковлев заодно с Москвою! В воду всех согласников!
Тогда другой голос запел:
"Как у нас на Дону,
В Кагальницком городу!"
-- Любо! любо! в Кагальницком городу!
Пьяные голоса перебивали один другого, никто никого не слушал. А какой-то казак с вырванною ноздрей, взявшись в боки, приседал пьяными ногами и приговаривал:
"А как наш-то козел
Всегда пьян и весел,--
Он шатается,
Он валяется"...
Ему вторила другая пьяная, тоже вырванная ноздря -- из "сибирных", которая, приставив сложенные ладони ко рту, дудела как на дудке:
"А-бу-бу-бубу-бу-бу,
Сидит ворон на дубу,
Труба точеная,
Позолоченая!"
Между тем Разин, который в это время разговаривал с запорожскими послами, вспомнив что-то, встал на ноги (он сидел и пировал с послами на разостланном персидском ковре) и крикнул таким голосом, который всех заставил очнуться.
-- Атаманы-молодцы! слушать дело! -- поднял он бунчук. -- Привести сюда бабника с бабой!
Несколько казаков бросились к небольшой земляной тюрьме и вывели оттуда рослого, широкоплечего и мускулистого казака и молоденькую девушку-казачку. За ними еще один казак нес длинный рогожный куль, в котором отчаянно метался и мяукал кот.
Приведенный из земляной тюрьмы молодой казак смотрел кругом смело, вызывающе, дерзко. Юная же подруга его была бледная, как мел, и едва стояла на ногах. Молодость и миловидность ее были таковы, что даже грубые, зачерствелые черты убийц при виде ее смягчались.
Несчастные обвинялись в тяжком для "казака в поле" преступлении. Тренька Порядин -- так звали молодого казака -- нынешней ночью стерег на войсковом лугу казацких коней. Когда же дозорные казаки обходили ночью войсковой табун и проверяли варту, то застали Треньку Порядина с этой девушкой, с Палагой Юдиной, с соседнего хутора. А по казацкому обычаю, "казак в поле" за сношение с бабой подвергался смертной казни: "в куль да в воду", притом вместе с бабой, если она поймана, и вдобавок -- с котом, который бы их царапал в куле.
Когда вины несчастных были сказаны есаулом в казацком кругу перед гетманскими послами, Разин сказал:
-- Вершите, атаманы-молодцы! в куль да в воду! Говоря это, он не сводил глаз с трепетавшей девушки.
В его душе вдруг встал другой милый образ, так бесчеловечно погубленный им. За что? за чью вину? И уже никогда, никогда этот милый образ не явится ему наяву, как он часто является ему во сне и терзает его душу поздним, напрасным раскаяньем. И его разом охватила такая тоска, такая душевная мука, что он сам, кажется, охотно бы пошел в этот куль и в воду...
-- В куль да в воду! -- повторили голоса в кругу, иные видимо неохотно.
Осужденный посмотрел в глаза своему атаману таким взглядом, что даже Разин смутился.
-- Тебя, вора, в куль да в воду! -- глухо произнес осужденный. -- Ты не по закону жил с персицкою княжной, бусурманкой, а Палага -- моя законная невеста...
Глухой ропот пронесся как ветер по майдану. Разин страшно побледнел и пошатнулся, словно бы от удара. Слезы и судороги сдавили ему горло...
-- Он прав... он прав, братцы! -- рыдая говорил он. -- Вяжите меня в куль... я не отец вам... я не жилец на этом свете... Ох, смерть моя!.. вяжите меня!..
Разин упал на колени и положил бунчук на землю.
-- Простите меня, братцы! -- И он кланялся в землю. -- А теперь вяжите... вот мои руки... в куль да в воду!..
Он говорил точно в бреду. Весь майдан онемел от ужаса...
Наконец некоторые из казаков опомнились, бросились к своему атаману, подняли его...
-- Батюшка! отец наш! не покидай нас, сирот твоих,-- умоляли они его,-- без тебя мы пропали.
Стон прошел по всему майдану. Разина обступили, целовали его руки, плакали... Плакал и он... В плаче этом слышалось глубокое отчаяние.
Но потом он быстро подошел к осужденному и горячо обнял его:
-- Прости меня, Тренюшка! прости, родной мой! И ты меня прости, Палагеюшка!
Он поклонился девушке в землю. Та бледная, все еще растерянная и трепещущая от ужасного над нею и ее возлюбленным приговора, силилась поднять валявшегося в ее ногах страшного атамана.
-- Прости! прости меня! -- повторил Разин. -- За твой девичий стыд! за мое окаянство -- прости!
Эта картина, полная глубокого драматизма, произвела сильное впечатление на запорожцев.
глядел оттуда своими круглыми, горевшими зеленым огнем глазами.