XXIII. Роковое пожатие руки
В то время, когда Алексей Михайлович выслушивал доклады дьяка Алмаза Иванова, а потом купал своих стольников, его любимица, царевна Софья Алексеевна, затеяла прогулку в лес по грибы. Она воспользовалась прекрасным, теплым сентябрьским днем и тем обстоятельством, что царская семья и весь двор на днях должны были переехать из села Коломенского в Москву.
Теперь Софья Алексеевна была уже не подросток-девочка, а настоящая девица -- "большая": ей уже семнадцать лет, и она выросла, пополнела и вполне развилась физически.
В это утро, по обыкновению, она училась с Симеоном Полоцким, который никак не мог удовлетворительно объяснить ей, отчего это бывает снег. Хотя он объяснял по-ученому, но ужасно туманно, и это раздражало царевну.
-- Егда пара восходит на воздух,-- толковал он,-- и ветр далече проженет, и та пара отолстеет, обаче же не может в камень смерзнутися, понеже тамо есть мгла посреди: все же строится судьбами Всесотворшего, и идет снег, дождь и град, роса и иней, мразь и зной, воздухом и солнцем, обаче же токмо един. Он всесильный творец весть.
-- Ах, Симеон Ситианович,-- зевала царевна,-- лучше пойдемте в лес по грибы: вон какое вёдро -- хорошо, зело хорошо; а то скоро в город переедем.
Конечно, учитель охотно согласился прогуляться в лесу с своей хорошенькой ученицей, и они, захватив корзинки, отправились небольшим обществом в рощу, примыкавшую к дворцу села Коломенского: с ними пошли за грибами и старая царевнина мамка, и случайно бывшая во дворце у царицы молоденькая Ордина-Нащокина, Наталья Семеновна, урожденная княжна Прозоровская.
Читатель, может быть, помнит, что княжну Прозоровскую, постригшуюся было с отчаянья, мы видели в последний раз три года тому, когда она вдруг неожиданно явилась в монашеском одеянии к Воину Ордину-Нащокину и решительно заявила, что в монастырь она больше не возвратится.
Происшествие это в свое время наделало много шуму в Москве, особенно в придворных сферах. Сделалось известным, что инокиня Надежда, урожденная княжна Наталья Прозоровская, отпросилась у игуменьи пойти в Успенский собор, во время службы, с кружкою для сбора пожертвований на святую обитель. Ее отпустили с одной почтенной старицей. Но в соборе, среди литургии, молоденькая инокиня Надежда попросила старицу подержать на минуту и ее кружку, пока она поставит свечку Николе Чудотворцу,-- и тотчас же исчезла! Из собора она поехала прямо к тому, кого она давно любила,-- к своему Воину.
Многих хлопот стоило родителям их спасти юную беглянку от жестокого наказания по "Номоканону" и по монастырскому уставу. Только личное участие царя в судьбе молоденькой преступницы и его любовь к старику Нащокину отвратили от ее пылкой головки суровую кару. Притом же Алексею Михайловичу проходу не давала его "непоседа", царевна Софьюшка, которую он иногда называл "запорожцем в юпке". Она с утра до вечера нудила над ухом: "прости да прости Наташу Прозоровскую"...
И пришлось простить. Но ее, конечно, по тогдашнему выражению, "обнажили от ангельского чина", другими слонами -- расстригли.
Потом любящаяся парочка сочеталась браком, и с той поры молодая Ордина-Нащокина, жена Воина, глубоко привязалась к царевне Софье Алексеевне за ее заступничество пред отцом и при всяком удобном случае являлась во дворец.
Все шли с корзинками в руках, и Симеону Полоцкому дали огромную корзину, потому что он хвастался, что у них в Полоцке он считался первым "грибонаходчиком".
Дорогой говорили о том, что занимало тогда умы московского общества -- о бывшем патриархе Никоне и о заключении его в Ферапонтовом монастыре, о ссылке протопопа Аввакума в Пустозерск, в земляную тюрьму, наконец, об изъявлении Разиным покорности.
-- А что он после того, матушка царевна, сделал! Не приведи Бог,-- заметила молодая Ордина-Нащокина.
-- А что такое, Наташа? -- спросила Софья Алексеевна.
-- Да вот что, государыня царевна. Вечор от батюшки с Астрахани гонец пригнал с гостинцами мне от родителя -- груши да виноград. Дак сказывал гонец: была-де в полонянках у Разина царская дочь, персицкого царя -- красавица! ни в сказке сказать, ни пером написать. И полюбись, матушка, та царская дочь атаману Разину -- уж так любил ее, так любил! -- и берег как зеницу ока. Пришло,-- говорит,-- атаману Разину пора-время говеть, и на духу его батюшка пытает: "что-де у тебя, раб Божий, дороже всего на свете?" -- А так и так, батюшка,-- говорит Разин: дороже мне всего,-- говорит,-- царска дочь. -- "Кинь,-- говорит батюшка,-- кинь ее в море, как кинул царь Соломон свой драгоценный перстень. Ежели,-- говорит,-- Бог примет твою жертву, то на третий же день рыба-кит, аки Иону, возвратит тебе царевну".
-- Ну, и что ж? -- в волнении спрашивала царевна. -- Кинул?
-- Кинул, государыня,-- отвечала Ордина-Нащокина.
-- Да так: был,-- говорит,-- у атамана Разина пир большой, у него на струге: был у него,-- говорит,-- в гостях и мой батюшка. Вышла,-- говорит,-- из своей светлицы к гостям и царска дочь -- вся в золоте да в камнях самоцветных, поднесла гостям по чаре, как закон велит. А Разин и говорит к гостям: "вот мое сокровище!" это на царскую-то дочь. -- "Царь Соломон,-- говорит,-- бросил в море свое сокровище -- драгоценный перстень, а я -- ее!". Да с этими словами схватил ее поперек и словно золот перстень бросил в море!
Все пришли в ужас от этого рассказа, дошедшего до Москвы уже в искаженном варианте.
-- Ну и что ж -- рыба-кит не принесла ее на третий день? -- спросила Софья Алексеевна.
-- Не принесла, матушка царевна.
Симеон Полоцкий полагал, что это просто бабья сказка, и потому больше думал о грибах, чем о царской дочери и ее участи.
-- А вот сыроежка! вот и белый гриб! -- радостно воскликнул он, нагибаясь, чтоб сорвать грибы.
Скоро и все увлеклись грибами.
В это время у опушки леса показались два всадника. По всему видно было, что это соколиные охотники, потому что у каждого из них на рукавице сидело по соколу -- один в красной шапочке, другой в голубой.
-- Да это никак князь Василий Васильевич Голицын? -- заметила Ордина-Нащокина.
-- Должно, с соколиной охоты едут,-- как бы нехотя сказала она.
Всадники подъезжали все ближе и ближе, и вдруг один из них, остановив лошадь, соскочил с седла, передал и лошадь и своего сокола другому всаднику, что-то наказал ему и торопливо пошел к грибоискателям.
Это был действительно князь Василий Васильевич Голицын, мужчина средних лет, широкоплечий и достаточно плотный. Он издали узнал Софью Алексеевну и, приближаясь к ней, почтительно снял шапку.
-- Здравствуй, князь Василий!-- ласково сказала царевна.
-- Точно,-- отвечала Софья, скользнув глазами по всей фигуре собеседника.
Голицын поздоровался и с другими.
-- А князь Василий был на соколиных ловах? -- спросила царевна.
-- Грешным делом, государыня... Что ж я смотрю! -- спохватился он. -- Позволь, государыня, я хуть кошницу буду носить за тобой.
Все занялись исканием грибов, изредка перекидываясь словами: "ай да рыжик!" -- "а у меня волнушка!" -- "грузди!". Усерднее всех лазил по кустам Симеон Полоцкий, желая поддержать свою старую репутацию.
Молодая Ордина-Нащокина, не сильная насчет грибной части, боясь набрать мухоморов вместо рыжиков, держалась профессора по грибной части -- старой мамки и не отходила от нее.
Софья же Алексеевна, порывистая, нетерпеливая, быстро переходила от одного места к другому, и Голицын должен был следовать за ней. Она вся раскраснелась от ходьбы, и грудь ее высоко поднималась. Часто взор ее скользил по лицу Голицына, но как-то украдкой, стыдливо. Она испытывала какое-то радостное волнение вблизи этого сильного мужчины, и ее все дальше и дальше тянуло в глубь рощи.
Они давно потеряли всех из виду и, кажется, забыли о грибах.
Нагнулась и Софья Алексеевна -- и глаза их встретились. Что-то горячее сказалось с обеих сторон в этих глазах, и когда рука Голицына потянулась было к грибу, она ощутила не гриб, а другую руку -- руку царевны. Руки соединились порывисто, судорожно. Но теперь они не смели взглянуть друг другу в глаза, хотя и чувствовали, что в этот момент они составляют одну душу, одно существо...
-- Ау! ау!-- послышался голос Ординой-Нащокиной.
-- Я не могу откликнуться,-- шептал в волнении князь Голицын,-- не хочу!
-- И не надо,-- прошептала и Софья, вставая и не выпуская из руки руку Голицына.
-- А вы? -- обратился он к царевне и к князю Голицыну.
-- Мы нашли всего одни гриб,-- отвечал последний.
-- А Симеон Ситианович помешал нам сорвать его,-- добавила Софья, лукаво глянув на Голицына.
-- Ау! ау! ау! -- повторились ауканья Ординой-Нащокиной.
"Теперь пущай ее идет".
Софья Алексеевна давно уже чувствовала влечение к Голицыну, часто встречая его во дворце. Еще девочкой она видела в нем образец мужчины, а чем старше становилась, тем очевиднее для нее самой росло в ней нежное и тревожное чувство к тому, кого она в душе называла "Васенькой".
И вот сегодня она в первый раз почувствовала, что одно прикосновение его сильной, мускулистой руки дало ей столько счастья и чего-то такого сладостного, чего она еще ни разу не испытывала в жизни. Это прикосновение точно обожгло ее, и между тем ей хотелось, чтобы он не выпускал ее руку, ей хотелось чувствовать ее теплоту, ее силу, ее близость.
Все пошли дальше, продолжая искать грибы и уже не разбиваясь на отдельные единицы. Софья Алексеевна теперь стала внимательнее к своему делу, и в корзинку ее, которую продолжал носить Голицын, все чаще и чаще попадали то рыжики, то сыроежки, то и настоящие белые. Она рассказала Голицыну о варварском поступке Разина с своею хорошенькой пленницей, и Голицын тоже принял было это за сказку, если бы рассказ царевны не поддержала молодая Ордина-Нащокина, сказав, что гонец, привезший эту весть из Астрахани, еще не выехал из Москвы обратно и может лично подтвердить все сообщенное князю.
Но пора наконец было возвращаться и по домам. Когда они выходили из рощи, у опушки ее, на дороге, ведущей в Москву, Голицына ожидал его сокольничий с лошадью и соколом. Голицын простился и вскочил на коня, взглянув последний раз на царевну.
Весь этот день и она и он постоянно вспоминали, как руки их встретились там, в роще; но они, конечно, не могли предвидеть, какие кровавые последствия в будущем проистекут для России и для них самих из этого рокового пожатия одной руки другою.