XVI. Она узнала его
В один из июльских вечеров, когда уже начинало темнеть, от Москвы по Девичьему полю ехал одинокий всадник по направлению к монастырю.
Судя по богато убранному коню и по одежде, всадник принадлежал к богатому или знатному роду. Низкое, плоское, с вызолоченными луками седло, обшитое зеленым сафьяном с золотыми узорами, лежало плотно на богатом малинового бархата чапраке с серебряною оторочкою, из-под которой виднелся голубого цвета "покровец" или попона, расшитая шелками и с вензелевым изображением на задних, удлиненных концах с серебряными кистями. Вензель состоял из трех серебряных букв: В. О. Н. Уздечка на лошади также отличалась красотой и богатством: "ухваты" и "оковы" на морде коня были серебряные с такими же цепочками. Ожерелье на шее лошади унизано было серебряными же бляхами, узенькими поверх шеи и широкими снизу. Повыше копыт коня висели маленькие колокольчики, у самых щеток, и при движении издавали гармонический звон, который издавна москвичи называли "малиновым звоном". Сверх всего этого сзади у седла приделаны были маленькие серебряные литавры, которые при ударе об них бичом звенели, заставляя лошадь бодриться, красиво изгибать шею и вообще играть.
На молодом всаднике был также богатый наряд: и ферязь, и охабень, и ожерелья -- все блестело или золотом, или жемчугами.
По небу ходили сплошные тучи, но когда они раздвигались и из-за них выплывал на минуту полный месяц, то в молодом всаднике легко можно было узнать нашего бродягу -- Воина Ордина-Нащокина.
Он опять в Москве. Но сколько горя, сколько душевных мук дало ему это возвращение на родину. Он узнал здесь, что та, от которой он в ослеплении безумной страсти бежал, куда глаза глядят, бежал на край света, та, мыслью о которой он только и дышал эти полтора года, милый образ которой не отходил от него ни днем, ни ночью, о которой он думал, что она променяла его на другого, не захотев для него пожертвовать глупою девичьею славою,-- он узнал здесь и сердцем понял, что она не вынесла разлуки с ним и навеки похоронила свою дивную красу, свое девство, прикрыв свое прелестное личико и свою роскошную девичью косу -- черничьею ризой! Сердце его обливалось кровью, когда он думал об этом.
Об этом он думал и теперь. Он ехал туда, где она похоронила себя заживо.
"Все кончено",-- ныло у него на сердце. И он с тоской прислушивался, хотя вовсе не хотел этого, как где-то недалеко чей-то хриплый голос, вероятно, голос пьяного шатуна, напевал знакомую ему, любимую песню кабацких гуляк. Хриплый голос пел:
"Как рябина, как рябина кудрявая!
"Как тебе, рябинушка, не ст?шнится,
"Во сыром бору стоючи,
"На болотину смотрючи!"
Ему досадно было, что его чистые думы о ней, о том невозвратном прошлом, когда она давала ему свои горячие, хотя стыдливые ласки, что эти святые думы грязнятся этою пьяною песнею. А пьяная песня все терзала ему слух и душу...
"Молодица ты, молодушка!
"Молодица ты пригожая!
"Как тебе не ст?шнится,
"За худым мужем живучи,
"На хорошего смотрючи,
"На пригожего глядючи".
душа... Ведь при ней бы он этого не делал -- стыдно бы, не хорошо было...
А тот все тянул:
"Наварю я пива пьяного,
Накурю вина зеленого,
Напою я мужа д?пьяна,
Положу его середь двора,
Оболоку его соломою
Да зажгу его лучиною..."
-- Ишь нализался! -- слышится чей-то другой голос. -- Да еще под праздник.
-- С радости, милый человек: кто празднику рад -- с вечера пьян,-- отвечал певец и снова гнусил:
"Выду я тоды на улицу,
Закричу я громким голосом:
-- Осудари вы, люди добрые,
Вы суседи приближены!
А ночесь гром-от был,
А ночесь молонья сверкала,
Моего мужа убило,
Моего мужа опалило".
-- Это тебя-то, видно, пьяницу, жена подожжет лучиною,-- опять послышался нравоучительный голос.
-- Нет, шалишь! я сам ее за косы! я сам пропою! Он допел окончание песни:
"А ты, шельма-страдница,
А не гром убил, а не молонья сожгла,
А ты сама мужа извела*".
[ Песня эта выписана покойным историком, С. М. Соловьевым, из столбцов приказного стола. No 3313. См. "Историю России", XIV. 359. (Прим. Д. Л. Мордовцева.)]
Пение смолкло. А вот и монастырские стены, ворота. Молодой Ордин-Нащокин сошел с коня, погладил его лоснящуюся шею, потрепал за гриву и, привязав чумбуром к кольцу, вбитому в стену, сунул монету в руку старика-привратника.
-- Пригляди за конем, дедушка,-- сказал он,-- я пойду ко всенощной.
-- Добро, добро, батюшка-болярин, попригляжу,-- отвечал старик.
Воин вошел в ограду. Ему казалось, что он входит в обширный могильный склеп, в котором похоронено все, что только он имел дорогого в жизни. Церковь между тем горела огнями, которые лились на двор сквозь узкие окна с железными решетками.
С глубочайшим благоговением и каким-то страхом Воин вступил в церковь.
Навстречу ему неслось из царских врат: "Слава святей, и единосущней и животворящей и нераздельной Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веков!"
-- Аминь! -- как бы дрогнул весь клир тихими ангельскими голосами, и среди всего клира ему, казалось, отчетливо послышался милый, нежный, давно знакомый голос.
-- "Приидите поклонимся Цареви нашему Богу,-- опять неслось из алтаря вместе с дымом кадильным,-- приидите поклонимся и припадем Ему!"
Он действительно припал горячею головой к холодному полу, а слезы так и лились на этот пол, так и лились... А голоса клира звенели под сводами храма, высоко, точно пели невидимые ангелы:
-- "Благослови, душе моя, Господа!"
-- "Благословен еси, Господи!" -- отвечал припевом другой клир.
Воин не поднимал головы от пола: ему казалось, что он весь изойдет горькими и в то же время сладостными слезами, всю душу выльет, а с нею и свое горе...
А дивная мелодия все более и более наполняла своды храма, все неудержимее и неудержимее охватывала умилением растопившуюся в слезах душу...
-- "На горах станут воды..."
"О, Боже великий! для тебя все возможно, ты установил воды на горах, ты растопил мое окаменелое сердце",-- шептал несчастный, все еще не поднимая с полу мокрого от слез лица...
За псалмом "на горах станут воды" прошла великая ектения, потом первая кафизма, антифон, и "Господи воззвах", и стихиры,-- а он все молился и плакал.
Да, теперь он явственно различает ее голос... Из всего клира выделяется этот чистый голосок, когда клир запел вечернюю песнь: "Свете тихий!.."
Снова возглашение:
-- "Господь воцарися, в лепоту облечеся..."
Ему казалось, что все это он слышит первый раз в жизни: так все казалось ему святым, божественным, не от мира сего!
Но мало-помалу он несколько успокоился, слезы незаметно унялись сами собою, и он встал с колен, чтобы искать глазами ту, голос которой, как ему казалось, он узнал. Он глядел на клирос, который весь был занят то черными клобуками монахинь, то такими же черными покрывалами молодых черничек и послушниц. Но все их лица были обращены к алтарю, и только иные вполоборота глядели на местные иконы.
Где же она? Ему до этого казалось, что в тысяче незнакомых фигур, не видя лиц, он отличит ее головку, ее плечи, гибкий стан, изгиб белой шейки; но теперь все это было закрыто длинными черными фатами -- головы, шеи, плечи. Но она там -- он это чувствовал и слышал ее милый голос.
А служба между тем шла. Из алтаря уже неслось горячее моление:
-- "Услыши вы, Боже, Спасителю наш, упование всех концов земли и сущих в море далече!.."
"Он услышит, он помилует",-- беззвучно шептали его губы.
И в этих молениях, стояниях, кафизмах, поклонах протечет вся ее жизнь! Где же радости, где счастье? И сегодня так, и завтра, и послезавтра, а там... старость, усталость духа и тела,-- все то же, то же, то же!
А там, глядишь, и последнее возглашение, последние слезы: "Житейское море, воздвигаемое зря напастей бурею..."
Где же бури? И их здесь нет... "Тихое пристанище..." Да, тихое, могильное.
Но вот на клиросе произошло какое-то движение. Несколько темных фигур отделяются и, проходя мимо местных икон, делают земные поклоны. Через несколько времени они возвращаются одна за другою: в руках у них -- у одной кружка для сбора приношений, у другой блюдо, у третьей опять кружка, а там снова блюдо...
Это она! это ее лучезарное личико, полуприкрытое полями клобука, ее нежный овал, ее мраморное чело, оттененное клобуком... Совсем, совсем дитя в таком безнадежном одеянии -- в саване, в черном саване ребенок!
Он узнал ее. Но она не поднимает глаз от блюда -- длинные ресницы опущены.
Они идут посреди толпы, одна за другой, и кланяются. Впереди идет старуха, за ней другая. Последнею идет -- она! Слышно: то алтын с глухим стуком упадет в кружку, то копейка или полушка брякнет на металлическое блюдо. И на ее блюдо бросают алтыны, полушки. Но она все не поднимает глаз -- все личико ее словно мраморное, ни один мускул на нем не дрогнет.
Но как она изменилась, поблекла! Словно полузавядший белый ландыш с опущенною головкой.
В каком-то безумном отчаянье он с силою бросает крупную золотую монету на ее блюдо. Она дрогнула -- подняла удивленные глаза -- глаза их встретились на мгновенье... Она замерла на месте...
Блюдо со звоном повалилось на пол, и она упала на пол, как подкошенный колос.