III. Батюшка и сынок
Молодой человек, собиравшийся похитить девушку из родительского дома и так презрительно отзывавшийся о московских обычаях, был сын известного в то время царского любимца Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, по имени Воин.
Воин представлял собою только что нарождавшийся тогда в московской Руси тип западника. До некоторой степени западником был уже и отец его, любимец царя, Афанасий.
За несколько времени до того Нащокин послан был на воеводство в Псков, в его родной город. А по тогдашним обычаям московским воеводство -- это было в буквальном смысле "кормление": такого-то послали воеводою туда-то "на кормление", другого -- в другой город, третьего -- в третий, и все это -- "на кормление"; и вот для воеводы делаются всевозможные поборы, и хлебом, и деньгами, и рыбою, и дичью; даже пироги и калачи сносились и свозились на воеводский двор горами.
Нащокин первый восстал против этих "приносов" и "привозов". По тому времени это уже было "новшество", нечто даже богопротивное с точки зрения подьячих и истинно русских людей.
Мало того, Нащокин перевернул в Пскове вверх дном весь строй общественного управления, урезав даже свою собственную, почти неограниченную, воеводскую власть.
Ему жаль было своего родного города, когда-то богатого и могущественного, гордого союзника и соперника "Господина Великого Новгорода". Как пограничный город, стоявший на рубеже двух соседних государств -- Швеции и Польши, Псков еще недавно богател от заграничной торговли с этими обоими государствами. Войны последних лет почти убили эту торговлю. Между тем вся экономическая жизнь города и его области сосредоточилась в руках кулаков, богатых "мужиков-горланов", положительно не дававших дышать остальному населению страны.
-- Я не хочу только кормиться от моей родины,-- я сам хочу ее кормить!--говорил новый воевода в съезжей избе во всеуслышание.
-- Как же ты ее, батюшка воевода, кормить станешь? -- лукаво спрашивали "мужики-горланы".
-- А вот как, госп?до старички: с примеру сторонних, чужих земель...
-- Это с заморщины-то, от нехристей? -- ухмылялись в бороды лукавые старички.
-- С заморщины и есть: за морем есть чему поучиться. Так вот я и помышляю в разуме, что как во всех государствах славны те только торги, которые без пошлины учинены, то и для Пскова-города я учиню такожде: быть во Пскове-городе беспошлинному торгу раз с Богоявления по день преподобного Евфимия Великого, сиречь по 20-е число месяца януария; другой раз -- с вешнего Николы по день мученика Михаила Исповедника.
-- Так, батюшка воевода, так! Да какая же нам-от с той беспошлины корысть будет, да и казне-матушке? -- лукаво спрашивали горланы-мужики, по-нынешнему консерваторы.
-- А вот какая корысть! То, что вы ноне, стакавшись промеж себя, продаете втридорога молодшим и чорным людям и рольникам, то у иноземных гостей они купят за полцены.
-- Что ж, батюшка воевода,-- это корысть токмо подлым людишкам, смердьему роду, а казне-ту-матушке пошлинная деньга плакала,-- твердили свое старые лисицы.
-- И казну не обойду,-- отражал их доводы ловкий воевода. -- Ноне, ведомо вам буди, по всей матушке Русии торговые люди плачутся на иноземных гостей: гости-де, стакавшись промеж себя, как и вы вот, мошной своей -- а у них мошна не вашей чета! -- мошной своей всех наших торговых людей задавили. Вы сами не левой ногой сморкаетесь...
-- Хе-хе-хе! -- отвечали на шутку воеводы старики. -- Шутник ты!
-- Нет, я не шучу; а вы сами ведаете, что иноземные гости, чтобы проносить ложку с русской кашей помимо ваших ртов, стакались с вашим же братом, которые победнее, задают им деньги вперед, на веру, а то и по записи, и на эти-то деньги ваш брат, который победнее, и скупает на торгах, и по пригородам, и по селам товар малою ценою -- и все это им же, толстосумым гостям. Вот от такого-то неудержания русские люди на иноземцев, на их корысть, торгуют ради скудного прокормления и оттого в последнюю скудость приходят, а которые псковичи и свои животы имели, то и они от своих же сговорщиков с немцами для низкой цены товаров -- также оскудели.
-- Правда, истинная правда, боярин,-- соглашались старички и удивлялись: --И откуда это ты, боярин, в нашем торговом деле таково стал дотошен?
-- Откуда? Я не из княжеского роду, не из богатых бояр: знавал и я, почем ковш лиха, да ноне цены тому ковшу не забыл.
-- Так-так... Да как же ты, боярин, этого ковша изведешь, чтобы нас то-есть немцы не заедали?
-- А вот как: чтобы не было такого тайного сговора с немцами, чтобы маломочные псковичи не брали у них в подряд денег и не роняли цены русским товарам, вы, старички и молодшие, лучшие торговые люди, распишите сами, по свойству и по знакомству, во Пскове-городе и по пригородам, всех маломочных людей, распишите их по себе, и ведайте их торговлю и промыслы, а во место того, что они брали деньги у немцев и на них работали, на их колеса воду лили, будем давать им ссуду из земской избы. Когда таким изворотом маломочные люди на земские деньги накупят товару, то пущай везут его во Псков, к примеру, в декабре месяце, сдают товар в земскую избу, в амбары, где и записываются все подвозы в книги, а вы, лучшие люди, должны принимать тот товар каждый у своего, кто за кем записан, и давать им цену с наддачею для прокормления, и чтобы к маю месяцу они накупали новых товаров -- к самому Никольскому торгу; после же торгу вы, лучшие люди, продавши товары свалом иноземцам, должны заплатить маломочным людям ту цену, по какой сами продали.
-- Ну и дока же наш воевода,-- твердили после этого псковичи.
Но Нащокин в своих преобразованиях пошел еще дальше, урезав свою собственную власть, и опять-таки по образцу западному -- "с примеру сторонних, чужих земель".
Собравши в земской избе всех "лучших людей" Пскова, он держал к ним такую речь:
-- Госп?до псковичи, лучшие люди! уверились ли вы, что я хочу добра Пскову-городу?
-- Уверились! уверились! -- послышались голоса. -- В торговом деле ты уже утер носа немцам.
из себя пятнадцать человек добрых людей на три года, чтобы из них каждый год сидело в земской избе по пяти человек. Эти пятеро выборных должны судить посадских людей во всех торговых и обидных делах, а ко мне, к воеводе, отводить только в измене, разбое и душегубстве. Ежели же случится тяжба между дворянином и посадским, то судить дворянину -- кто будет у судных дел -- с выборными посадскими людьми. Пошлины же с судных дел, решенных пятью выборными, держать в земской избе для градских расходов. Люба ли вам моя речь?-- закончил воевода.
-- Люба-то, люба, только дай нам малость подумать,-- был ответ.
-- Думайте, думайте.
За этими думами Псков разделился на две партии: меньшие люди все примкнули к "новшеству" Нащокина, "лучшие" -- уперлись на старине, что для них было выгоднее.
Так и в ином другом Нащокин шел несколько впереди своего века. За это его и не любили старые бояре и подьячие.
Оттого, когда сегодня утром молодой Нащокин, Воин, шел из столовой избы через переднюю, его провожало злобное шипенье приверженцев старины:
-- Вон -- из молодых да ранний -- весь в батюшку.
-- А что батюшка! От него старым людям житья нет: все бранится, всех укоряет... все, по его, делается не хорошо... толкует о новых порядках, что в чужих землях!
-- Знамо! А каки-таки эти порядки? Что он завел во Пскове? Приедет воевода в город, а ему там и делать нечего, всем владеют мужики!
-- Да что ж будешь делать! Великий государь его жалует: грамоты шлет ему прямо из приказа тайных дел, и он, Афонька, пишет туда же. Уж коли заведен приказ тайных дел, так всякому бы можно писать великому государю, что хочет, обносить кого хочет -- никто не сведает.
-- И чему дивиться! Был бы из честного старого роду, а то откуда взять?
-- Умный человек! -- ядовито замечает кто-то.
-- Ну, а сынок, поди, шагнет еще выше! Вон и сейчас у великого государя у ручки был.
Действительно, сынок пошел дальше отца, только несколько в другом роде.
Во многом приверженец Запада и его общественных порядков, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, проникнутый благоговением к европейскому образованию, пожелал и сыну своему, Воиньке, дать по возможности отведать этого роскошного плода. Но какие были средства для этого в тогдашней московской Руси? Ни университетов, которыми давно гордилась Европа, ни высших, даже средних образовательных училищ, ни даже учителей -- ничего этого не было на Руси. Даже для царских детей приходилось брать учителей из Малороссии. Но Малороссию Ордин-Нащокин не любил. Он был приверженец монархических порядков. Не будучи сам знатного рода, он душою льнул к древней родовитости, к аристократизму. Он презрительно отзывался даже о Голландии и ее республиканском управлении.
-- Голланцы -- это наши псковские и новгородские мужики-вечники, те же горланы!-- отвечал он Алексею Михайловичу, когда тот желал знать его мнение о союзе французского и датского королей с голландцами против Англии.
-- Эти хохлатые люди еще почище наших вечевых горланов!-- говорил он о запорожских казаках. -- Они своих кошевых атаманов и гетманов киями бьют, словно своих волов.
Зато сердце его лежало к полякам -- к аристократической нации по преимуществу.
И вот из поляков, попавших к русским в плен, Ордин-Нащокин выбрал учителей для своего балованного сына Воина. Неудивительно, что вместе с мечтательной любовью к Западу учителя эти посеяли в сердце своего пылкого и впечатлительного ученика презрение к Москве, к ее обычаям и порядкам, даже к ее верованиям. Все московское было для него или смешно, или противно.
Под влиянием западноевропейских воззрений на жизнь он решился на самый отчаянный по тому времени шаг -- похитить любимую им девушку. Однако все усилия его разбились в прах об унаследованное московской боярышней от матерей и бабушек понятие о женской чести и стыдливости. Ни любовь, ни страх вечной разлуки, ни страдания оскорбленного чувства -- ничто не могло заставить девушку переступить роковую грань обычая. Она не перенесла страшного момента разлуки -- и потеря сознания облегчила на несколько минут ее муки, ее ужасное горе -- первое после потери матери великое горе в ее молодой жизни.
-- Где он? что с ним? -- были первые ее слова.
-- Не знаю, дитятко,-- словно он сквозь землю провалился. А что с тобой, мое золото червонное!
-- Я ничего не помню, мамушка: только он сказал, что мы больше с ним не увидимся.
-- Ах, он злодей! да как же это так? -- встревожилась старушка. -- Что тут у вас вышло? чем он тебя обидел, ласточка моя?
Девушка молчала. Даже старой мамке своей она не могла выдать того, что она считала святою, великою тайной. А соловей все заливался...