II. А соловей-то заливается!..
Вечером того же дня, с которого началось наше повествование, по одному из глухих проулков, выходивших к Арбату, осторожно пробиралась закутанная в теплый охабень высокая фигура мужчины. Легкая соболевая шапочка так была низко надвинута к самым бровям и ворот охабня так поднят и с затылка и выше подбородка, что лицо незнакомца трудно было разглядеть. По всему видно было, что он старался быть незамеченным и неузнанным. По временам он осторожно оглядывался -- не видать ли кого-либо сзади. Но переулок, скорее проулок, был слишком глух, чтоб по нем часто могли попадаться пешеходы, особливо же в такой поздний час, когда Москва собиралась спать или уже спала.
Но северные весенние ночи -- предательские ночи. Они не для тайных похождений: ни для воров, ни для влюбленных. Впрочем, глядя на нашего незнакомца, смело можно было сказать, что это не вор, а скорее политический заговорщик или влюбленный.
По обеим сторонам проулка, по которому пробирался таинственный незнакомец, тянулись высокие каменные заборы, с прорезями наверху, оканчивавшиеся у Арбата и загибавшиеся один вправо, другой влево. И тот, и другой забор составляли ограды двух боярских домов, выходивших на Арбат. При обоих домах имелись тенистые сады, поросшие липами, кленами, березами и высокими рябинами, только на днях начавшими покрываться молодою яркою листвой. Из-за высокой ограды сада, тянувшегося с правой стороны, по которой пробирался ночной гость, неслись переливчатые трели соловья. Незнакомец вдруг остановился и стал прислушиваться. Но не трели соловья заставили его остановиться: до его слуха донесся через ограду тихий серебристый женский смех.
-- Это она,-- беззвучно прошептал незнакомец,-- видно, что ничего не знает.
Он сделал несколько шагов вперед и очутился у едва заметной калитки, проделанной в ограде правого сада. Он еще раз остановился и прислушался. Из-за ограды слышно было два голоса.
-- Только с мамушкой... Господи благослови!
Тихо, тихо щелкнул ключ в замочной скважине, и калитка беззвучно отворилась, а потом так же беззвучно закрылась. Незнакомец исчез. Он был уже в боярском саду.
Русские женщины, особенно жены и дочери бояр XVI и XVII века, жили затворницами. Они знали только терем да церковь. Ни жизни, ни людей они не знали. Но люди -- везде и всегда люди, подчиненные законам природы. А природа вложила в них врожденное, роковое чувство любви. Любили люди и в XVII веке, как они любят в XIX и будут любить в XX и даже в двухсотом столетии. А любовь -- это божественное чувство -- всемогуща: перед нею бессильны и уединенные терема, и "свейские замки", считавшиеся тогда самыми крепкими, и высокие каменные ограды, и даже монастырские стены!
А если люди любят -- а любовь божественная тайна,-- то они и видятся тайно, находят возможность свиданий, несмотря ни на какие грозные препятствия.
Недаром юная Ксения Годунова, заключенная в царском терему и ожидавшая пострижения в черницы, плакалась на свою горькую долю:
"Ино мне постритчися не хочет.
"Чернеческого чина не сдержати,
"Отворити будет темна келья --
"На добрых молодцов посмотрити"...
Хоть посмотреть только! Да не из терема даже, а из монастырской кельи...
-- Воинушко! свет очей моих!-- тихо вскрикнула девушка, когда, сбросив с себя охабень и шапку, перед нею, словно из земли, вырос тот статный молодой человек, которого утром мы видели в столовой избе и которого царь Алексей Михайлович назвал Иваном Воином.
Девушка рванулась к нему. Это было еще очень юное существо, лет шестнадцати -- не более. На ней была тонкая белая сорочка с запястьями, вышитыми золотом и унизанными крупным жемчугом. Сорочка виднелась из-за розового атласного летника с широкими рукавами -- "накапками", тоже вышитыми золотом с жемчугами.
-- Вот не ждала -- не гадала...
Пришедший молчал. Он как будто боялся даже заговорить с девушкой и потому обратился прежде к старушке-мамушке, вставшей со скамьи при его появлении.
-- Здравствуй, мамушка,-- тихо сказал он.
-- Здравствуй, сокол ясный! Что давно очей не казал?
Пришедший подошел к девушке. Та потянулась к нему и, положив маленькие ручки ему на плечи, с любовью и лаской посмотрела в глаза.
-- Что с тобою, милый? -- с тревогой спросила она.
-- Я пришел проститься с тобой, солнышко мое! -- отвечал он дрогнувшим голосом.
-- Меня государь посылает к батюшке и к войску,-- отвечал тот.
Девушка как подкошенная молча опустилась на скамью. С розовых щечек ее медленно сбегал румянец. Она беспомощно опустила руки, словно плети.
Теперь она глядела совсем ребенком. Голубые ее с длинным разрезом глаза, слишком большие для взрослой девушки, смотрели совсем по-детски, а побледневшие от печали губки также по-детски сложились, собираясь, по-видимому, плакать вместе с глазами.
-- Для тово я так давно и не был у тебя,-- пояснил пришедший,-- таково много было дела в посольском приказе.
Девушка продолжала молчать. Губы ее все более и более вздрагивали. Пришедший приблизился к ней и взял ее руки в свои. Руки девушки были холодны.
-- Наташа! -- с любовью и тоской прошептал пришедший.
Девушка заплакала и, высвободив свои руки из его рук, закрыла ими лицо.
-- Наташа! -- продолжал он с глубокой нежностью. -- Если ты любишь меня...
При этих словах девушка быстро встала как ужаленная...
-- А ты этого не знал?-- глухо спросила она, вся оскорбленная в своем чувстве этим "если".
-- Прости, радость моя! Мое сердце кровью исходит, ум мутится,-- быстро заговорил пришедший,-- сил моих нету оторваться от тебя... Коли ты любишь, ты все сделаешь.
Девушка вопросительно посмотрела на него. Но он, по-видимому, не решался продолжать и стоял, потупив голову, словно бы прислушиваясь к соловью, который изливал свою безумную любовь в страстных трелях любовной мелодии.
-- Наташа! обвенчаемся ныне же, сейчас! -- и поедем вместе к батюшке! -- вырвалось у него признание, как порыв отчаянья.
Девушка, казалось, не поняла его сразу. Только глаза ее расширились.
-- Я уже и священника знакомого условил,-- продолжал пришедший,-- я уже совершенен возрастом -- могу делать, что Бог на душу положит; а мне Бог тебя дал, сокровище бесценное! Мы обвенчаемся и поедем к батюшке -- он благословит нас: он знает тебя.
Безумная радость блеснула в прекрасных глазах девушки, но только на мгновенье. Русая головка ее, отягченная огромною пепельного цвета косою, опять беспомощно опустилась на грудь.
-- А мой батюшка? -- с тихим отчаяньем прошептала она,-- как же без батюшкова благословенья?
-- Твой батюшка опосля благословит нас.
Девушка отрицательно покачала головой.
-- Бежать отай из дому родительского... отай венчаться без батюшкова -- без матушкова благословенья... да такого греха не бывало, как и свет стоит,-- говорила она словно во сне.
Молодой человек опять взял ее холодные руки.
-- Не говори так, Наташа. Вон в польском государстве -- сказывал мне мой учитель, из польской шляхты -- в ихнем государстве молодые барышни всегда так делают: отай повенчаются, а после венца прямо к родителям: повинную голову и меч не сечет. Ну -- назад не перевенчаешь -- и прощают, и благословляют. Так водится и за морем, у всех иноземных людей.
Девушка грустно покачала головой.
-- Али я бусурманка? али я поганая еретичка? -- тихо шептала она. -- Беглянка -- сором-от, сором-от какой! Как же потом добрым людям на глаза показаться? Да за это косу урезать мало -- такого сорому и греха и чернеческая ряса не покроет.
к отцу духовному: коли он согласен обвенчать нас -- какой же тут грех и сором?.. А коли и грех, то на его душе грех, не на нашей. Ты говоришь -- сором! -- сором любить, коли сам Спаситель сказал: "Любите друг друга, любитесь!" Но сором ли то, что мы с тобою любилися в этом саду, аки в раю, сердцем радовалися! Ах, Наташа, Наташа! ты не любишь меня...
Девушка так и повисла у него на шее.
-- Милый мой! Воин мой! свет очей моих! я ли не люблю тебя!
-- Ты идешь со мной?
-- Хоть на край света!
-- Наташа! идем же...
-- Куда, милый? -- не помня себя, спохватилась девушка.
-- В церковь, к венцу.
-- К венцу! -- Девушка опомнилась. -- Без батюшкова благословенья?
-- Да, да! ноне же, сейчас, со мной, с мамушкой!
-- Нет! нет! -- И девушка в изнеможении упала на скамейку.
Молодой человек обеими руками схватился за голову, не зная, на что решиться.
А соловей заливался в соседних кустах. Песня его, счастливая, беззаботная, рвала, казалось, на части сердца влюбленных. Мамушка сладко спала на ближайшей скамье, свесив набок седую голову.
-- Наташа! ласточка моя! -- снова заговорил молодой человек, нагибаясь к девушке и кладя руки на плечи ей. -- Наташечка!
-- Что, милый? -- как бы во сне спросила она.
-- Всемогущим Богом заклинаю тебя! святою памятью твоей матери молю тебя! будь моею женой -- моим спасеньем.
-- Буду, милый мой, суженый мой!
-- Так идем же -- разбудим мамушку.
-- Нет! нет! не тяни моей душеньки! Ох, и без того тяжко... Владычица! сжалься.
-- Так нейдешь?
-- Милый! суженый -- о-ох!
-- Последнее слово -- ты гонишь меня на прощанье?
-- Воинушко! родной мой! не уходи!
-- О! проклятая Москва! ты все отняла у меня... Прощай же, Наталья, княженецка дочь!-- словно бы прошипел он. -- Не видать тебе больше меня -- прощай! Жди другого суженого!
И, схватив охабень и шапку, он юркнул в калитку и исчез за высокой оградой.
А соловей-то заливается!..