XX. Бесноватый стрелец
То, что стояло на пороге темницы, действительно могло поразить ужасом всякого, даже Аввакума, который, кажется, ничего еще не боялся в жизни, а, напротив, и искал ужасов и смерти самой мучительной.
На пороге стоял человек -- не человек, с выражением на искаженном лице такого безумия, которое, казалось, согнало с этого лица все человеческое. Сбившиеся в войлок, беспорядочные пасмы волос падали на лоб и на виски, и из-за этих прядей безумием и бешенством горели глубоко запавшие глаза. Искаженное лицо было бледно-зеленоватого цвета с налетом загара и пыли. Из-под усов белелись широкие зубы и щелкали, как у огрызающейся собаки. Он и рычал по-собачьи...
-- Кириллушко! Что с тобой? -- едва опомнился Аввакум.
-- Гам! Гам! Гам! Гррр! -- залаял и зарычал бешеный человек, подступая к Аввакуму тихими шагами, понурив голову.
-- Господи Исусе! Господи Исусе! -- бормотал, крестясь, Аввакум. -- Кириллушко!
-- Я Полкан, не Кириллушко! Гам-гам-гам!-- залаял новь бешеный.
Аввакум торопливо схватил лежавшее в переднем углу распятие и замахал им перед собою.
-- Свят-свят-свят господь Саваоф! Изыди душе, лукавый! Именем распятого запрещаю ти!
Бешеный попятился от креста. Аввакум продолжал его рестить.
-- Перекрестись, раб божий Кирилл! -- закричал он. Бесноватый замотал головой...
-- Крестись, Кириллушко! -- настаивал Аввакум.
-- Я Полкашка-пес... Я человечью кровь лизал, человечину ел, у черкас еще лизал кровь,-- бормотал безумный.
-- Опамятуйся! Ты бредишь...
-- Хохлы убили етмана Ивашку Брюховецкого... ребра перебиты, торчат с-под рубахи... глаз выскочил, на ниточке висит... кровь, кровь, а я лижу кровь... а етманша волосы на себе рвет... у! Косищи какие! Пасмами рвет... а я лаю на нее... В Чигирин повезли ее... "Московка! Московка!"-- кричат ребятишки... А я на них лаю, гам-гам-гам!.. И в меня каменьем бросали... "Москаль!" -- кричат... Трава высокая, высокая, а на ей кровь, и в Днепре кровь, и Петрушко Дорошонок весь в крови!..
Аввакум приблизился к несчастному и, продолжая держать перед ним крест, шептал участливо:
-- Господь с тобой, Кириллушко! Перекрестись, прогони беса, одержащего тя...
Безумный смотрел растерянно, озираясь по сторонам...
-- А у Никона голова трясется, земля ево, проклятово, не держит...
-- А она, баба, черная, черница, как заголосит: "Микитушка!" А я на нее лаял, и на Никонку...
Несчастный весь дрожал и едва держался на ногах.
-- Присядь, сынок, присядь, Кириллушка,-- успокаивал его Аввакум.
-- Хрясть! Руку отсекли... хрясть! Ноги упали с плахи... А он, Стенька, как глянет на меня... глаза воловьи... Гуп! И глаза закрылись, и голова об помост -- бу-бух!
-- Господи! -- шептал Аввакум, крестясь. -- Спаси нас!..
-- Голову взоткнули на кол... не глядит уж, не видит меня... Нутры бросили наземь... я нутры ево ел... "Ешь ево, ешь ево!-- говорят. -- Возьми, Полкашка!" И я зубами вот так рвал...
И безумный показал, как он будто бы зубами рвал внутренности казненного Стеньки.
-- Владыко! Он совсем обезумел, миленькой...
-- У Лазаря-попа язык отрезали...
-- Отрезали, отрезали, миленькой.
-- Язык махонькой... бросили наземь... я его хам-хам, съел...
Аввакум испуганно перекрестился. Безумный продолжал бормотать:
-- Сруб высокий, и на срубе Исай стоит, крестится... поломя на него пышет, а он руку к небу, два пальца... не видать за дымом... говядиной жареной запахло...
-- Ох, господи! Ох, милостивый! -- стонал Аввакум.
-- И послали нас в Пустозерье... жена и детки бегут сзади, плачут... и я заплакал, пес заплакал, глядючи на махоньких деток... А они ручки подымают: "Не уходи, батя". И тот ручками тянется, что у жены на руках... О-о! И как мне нейтить! Я стрелец... о-о!
И несчастный, обхватив голову руками, глухо рыдал...
-- Ох, миленькой, миленькой! -- плакал и Аввакум, усаживая больного на солому. -- Да эдак не диви, что с ума сойдешь: вся Русь бедная обеснуется при страстях-те да гонениях эких. Господи! Не погуби землю православную!..
Больной продолжал плакать, качаясь из стороны в сторону.
-- Наташа... Наташечка... Наталенька моя!---повторял он чье-то имя.
-- Ай, батюшка! Где Кирилко? Не истерял бы себя,-- слышались тревожные голоса за дверью темницы.
-- Охте нам! Совсем ряхнулся малый...
-- Да он, поди, туточка, у Аввакума дверь-ту отворена...
В дверях показались стрельцы, сторожившие пустозерскую тюрьму.
-- Потише-потише, бога для, ребятки!-- предупреждал их Аввакум, показывая на больного. -- Не испужайте его, миленькие.
Стрельцы осторожно вошли в подземелье и испуганно искали в темноте товарища.
-- Где он? Что с ним? -- шептали они. -- Тутотка вон... бьет его...
-- Ой ли! Кто бьет?
-- Ноли не видите?
Стрельцы испуганно топтались на месте, боясь отойти от двери. Больной лежал на соломе и бился, как в злейшей лихорадке.
-- Али беспятой в ём? -- тихо спросил один стрелец.
-- Какой беспятой?
-- А что пяток-ту нету...
-- Рогатой?
-- Он... фу ево! Наше место свято!
-- Недаром он по Москве тосковал, про деток да про жену вспоминал...
-- Не от тово ему, не с кручины... на кручину он нейдет.
-- А с чево ж ему?
его, без креста пил, рот не перекрестил... Вот с чего!
-- С водой, чу, выпил? Ноли он с муху?
-- И помене живет, в игольно, чу, ушко, в проран махонькой входит.
-- Ай-ай-ай! Помилуй, Микола угодник!
Когда стрельцы шептались, с боязнью поглядывая на корчи больного, Аввакум стоял на коленях и молился, усиленно бормоча какие-то молитвы и отплевываясь.
-- Отчитыват старик.
-- Старик дока на это: что ни на есть отчитает.
-- О! На это он дюжой!
-- Одно слово, старик книжной: захочет, на ковре-самолете от нас улетит; захочет, в шапке-невидимке из-под замков уйдет.
-- Так-так... и лови потом... а мы ж в ответе будем... Аввакум встал с колен, достал из угла небольшую кружку, вынул из-за образа кропило из пучка травы и приблизился к больному. Тот лежал навзничь, закрыв глаза; казалось, он впал в беспамятство.
Взяв в одну руку крест, а кропило обмакнув в кружку, Аввакум нагнулся к больному и произнес медленно и торжественно, тряся бородой:
-- Аз ти о имени господни повелеваю, душе немый и глухий! Изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на место пусто, идеже человек не живет, но токмо бог прозирает...
Стрельцы попятились к двери и с ужасом глядели, что будет.
-- Изыди от создания сего, бес лукавый, изыди!
Больной лежал, не шевелясь. Грудь его тяжело дышала.
-- Именем господним, изыди! -- крикнул в третий раз Аввакум и брызнул в лицо больного кропилом.
Последний с криком вскочил с соломы...
Стрельцы в ужасе бежали из подземелья...
....................................................................................................................
исполнитель чужой воли, как и тот, что теперь лежал в тяжком недуге.
Физический, а в особенности нравственный недуг больного, по понятиям того времени, приписан был, конечно, бесу. Чему же иному! Как с одной стороны везде и во всем -- бог, так с другой во всем виноват и бес. Что в наше время приписали бы меланхолии, тоске по родине или просто нервам, то в доброе старое время исключительно относили к бесу: то бе искони враг роду человеческому, старый завистник, подстрекатель и соблазнитель. Зевнул человек, не перекрестил рта, бес уж и вскочил в рот, а оттуда в брюхо. Рыгнул человек и не перекрестился, опять бес тут как тут. В ухе зазвенело, это бес хочет дурно человеку учинить через ухо; ну, и крести его, беспятого, гони знамением распятого, что твоей метлой... Увидал в тонче сне бабу леповидну либо плясавицу, это уж верно, что бес фармагей хочет пакость велию сотворити... Куда ни кинь, везде бес!
Так и Кириллушко-стрелец, тюремщик Аввакумов, был тоже бесом одержим: это через Кириллушку бес хотел пакость учинить самому отцу Аввакуму. Но не на таковского наскочил! Аввакум хорошо знал все бесовские уловки, и черт остался посрамлен гораздо.
-- Я и не с такими бесами, дал бог, расправу чинил,-- говорил Аввакум другому стрельцу-тюремщику, приставленному к нему вместо Кириллы и принесшему ему утром положенное: хлеб и воду. -- Был у меня на Москве бешеный, Филиппом звали; как я из Сибири приехал, в избе в углу прикован был к стене, понеже в нем бес был суров и жесток, гораздо бился и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить. Егда же аз грешный со крестом и с водою прииду, повинен бывал и яко мертв падал пред крестом Христовым и ничего не смел надо мною делать, и молитвами святых отец сила божия отгнала от него беса, но токмо ум несовершен был!
-- Ишь оно! Ах ты! -- удивлялся стрелец и даже растопырил руки. -- А и больно дрался бес-от?
-- Где не больно!
-- Ай, ай! Чем же он бил, окаянный?
-- А вот чем, слушай с молитвою.
Стрелец набожно перекрестился и даже рот разинул от излишнего усердия.
-- Микола, Ягорий, матушка Предотеча,-- шептал стрелец.
-- Однова,-- начал Аввакум,-- пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе; а в моем дому в то время учинилося неустройство: протопопица моя со вдовою домочадцею Фетиньею между собою побранились, диавол ссорил их ни за что.
-- Это у баб плевое дело, зараз за косы,-- пояснил стрелец.
-- Ну... Так я пришел, бил их обеих и оскорбил гораздо, опечалил, согрешил пред богом и пред ими.
-- Это за что ж? Бабу учить бог велел,-- успокаивал стрелец.
-- А ты слушай, дурачок,-- осадил его Аввакум.
-- Слушаю-ста, прости.
-- Ну, бес и вздивьячился в Филиппе: и начал чепь ломать, бесясь, и кричать неудобно, и на всех домашних нападе ужас, и зело голка бысть велика. Аз же без исправления, без молитвы приступил к нему, хотел его укротить; но не бысть по-прежнему: ухватил меня бес и учал бить и драть и всяко меня, яко паучину, терзает, а сам говорит: "Попал ты мне в руки!". Я только молитву говорю, да без дел молитва не действует. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался, вижу, согрешил: пускай меня бьет! Но чуден господь: бьет, и ничто не болит!
-- Ай-ай!
-- Потом бросил меня от себя и сам говорит: "Не боюсь я тебя..." Мне в те поры горько стало. "Бес,-- реку,-- надо мною волю взял..." Полежал я маленько, с совестию собрался... Восстав же, жену свою сыскал и перед нею стал прощаться со слезами, а сам ей, в землю кланяясь, говорю: "Согрешил, Настасья Марковна! Прости меня грешного!"
-- Ну, это лишнее; бабу добру учил...
-- Ай, Ягорий, Предотеча! Н-ну! -- дивился стрелец.
-- Человек двадцать было в горнице... Ну, и жена, и дети, и все, плачучи, стегали меня. А я говорю: "Аще кто бить меня не станет, да не имать со мною части в царствии небеснем..." И они, нехотя, бьют и плачут, и я ко всякому удару по молитве. Егда же все отбили, и я, восставши, сотворил пред ними прощение. Бес же, видев неминуемую беду, опять вышел вон из Филиппа, и я крестом его благословил... И он по-прежнему хорош стал...
Больной, который лежал на соломе с закрытыми глазами, тяжело вздохнул и открыл глаза. Он был страшнее мертвеца. Глаза смотрели несколько более осмысленно, чем прежде.
-- Где я, братцы? -- тихо спросил он, взглянув на стрельца.
-- У меня, миленькой,-- ласково отвечал Аввакум, подходя к больному и осеняя его крестным знамением. -- Легче тебе?
-- Легко... я выспался... В Москве у жены был...
-- Господь с тобой, Кириллушко, это в сонии было... А перекрестись истово.
Больной перекрестился.
Но это Аввакуму только казалось так. Правда, больной начал понемногу вставать, иногда просил есть; но так как он иногда просил "без правила", то есть без молитвы, то Аввакум не давал ему ничего и, подозревая, что это все еще шутки беса -- просить есть "без правила", по целым часам морил несчастного на молитвах, на стояниях и совсем измучил его. Когда же больной, утомленный стоянием, падал в изнеможении, то Аввакум, подозревая опять-таки, что все это "диавол сон ему наводит", безжалостно "стегал" несчастного своими массивными каменными четками, будучи вполне уверен, что "стегает" самого беса, а не изможденное тело страдальца.
"Егда бывало стряпаю,-- откровенно признается в своем "Житии" ослепленный своею мрачною верою старик,-- в то время он, Кириллушко, ясть просит и украсть тщится до времени обеда, а егда пред обедом Отче наш проговорю и благословлю, так того брашна и не исть, просит неблагословенного, я ему силою в рот напихаю, а он и плача глотает..."
"Он же преставился, миленькой, скоро..."
Еще бы!.. За то перед смертью "отрадило" ему от беса... Как не "отрадить"!..
И вот он лежит на соломе, холодный, окоченелый... Солнце через тюремное оконце бросило на мертвое лицо последние лучи... Незакрывшийся правый глаз из-под длинных ресниц косится на молящегося перед распятием Аввакума, и синие раскрытые губы словно бы шепчут под русыми усами: "Ах, что я тебе сделал? За что ты четками стегал меня, безумный старик?.."
На окне, как и прежде, чирикал воробей, ища крошек...
Мышонок, выюркнув из-под соломы, на которой лежал мертвец, грыз сухарь, недоеденный мертвым... А на Москве жена и дети покойника просят Морозову написать в Пустозерье грамотку к их Кириллушке... В углу так жалобно жужжит пойманная пауком муха... Бедная муха... Бедные люди!..
"Лежал у меня мертвый сутки, и я, ночью встав, помоля бога, благословя его, мертвого, и с ним поцеловался, опять подле его спать лягу,-- говорит Аввакум в "Житии". -- Товарищ мой миленький был. Слава богу о сем! Ныне он, а завтра я так же умру!"1
Примечания:
1. Все это -- не измышления автора, а взято из "Жития" Аввакума. (Прим. Д. Л. Мордовцева.)