XVII. По дороге в Боровск
Прошло несколько недель.
Жарким летним утром от Москвы по калужской дороге к Боровску шагом двигалась телега, запряженная в одну лошадь и сопровождаемая по обеим сторонам стрельцами. Это следовал из Москвы арестантский этап. В телеге, казалось, никого не было, но это казалось так только издали: в телеге лежало что-то живое, прикрытое рогожкою.
День был тихий. Белая пыль, взбиваемая копытами лошадей и колесами, клубилась над телегою и позади ее, усыпая рогожу белым слоем.
Стрельцы шли лениво, босиком, уложив сапоги и ранцы в телегу. Ворота рубах расстегнуты, потому жарко, упека, ни облачка на небе, так и марит. Скучно. Один, наиболее других, по-видимому, скучающий, вот уже с полчаса как тянет монотонную и скучную, как это голое поле, песню:
На-до-е-ли ночи, на-до-ску-чи-ли, да на-до-ску-чи-ли;
Со ми-лым, со ми-лым друж-ком раз-лучили, со милым
дружком разлучили...
Вдали виднеется сельская церковь, но до села еще немалое пространство, еще поле, а там пригорок, а там еще поле. На том поле что-то метлешится: не то стадо, не то табун коней... Но не стадо и не табун: что-то в воздухе мотается, словно бы ширинки на шестах... Кой там прах!
Эх и надоскучили,
Со милым дружком разлучили!..
Чем ближе подвигались туда стрельцы с телегою, тем яснее видно было, что там народ, много народу. А то не ширинки на шестах, а церковные хоругви.
-- О дожге, знать, молебствие,-- решил певучий стрелец. -- Ух и надоску-учили!..
-- А ты выплюнь песню-то, али не видишь! -- строго заметил певуну старый стрелец.
-- Что ее плевать! Не скоромная...
-- То-то, не скоромна, а тебе бы все с родительницей!
-- Зачем родителей поминать? Не чай на мне крест. Пододвигаясь еще ближе, стрельцы заметили, что вся дорога и часть поля по обе стороны дороги заняты сплошною массою народа -- мужиками, бабами, девками, ребятишками. Над ними возвышались хоругви и образа на шестах.
Телега остановилась. Стрельцы подошли к толпе. Народ кучился вокруг хоругвей и образов, и там же, в середине, виднелся старенький поп в бедном облачении, с книгою в руках и такой же завалящий, в стареньком крашенинном подрясничке и с косичкой в крысиный хвост, пономарь с кадилом. Поп стоял на шибко пожелтевшей от засухи полосе ржи и, нагнувшись с некоторыми из мужиков к ниве, что-то рассматривал.
-- А ты, бачка, не трошь ево,-- предостерегал попа седой мужичок,-- он не скрючит...
-- Мене не скрючит: я ево
-- Ево, братец ты мой, не скрючит: на ем, на бачке-то, свята одежа,-- говорит другой мужик.
Стрельцы втерлись в круг, оставив у телеги только одного товарища.
-- Что у вас тутай-ка, братцы, али о дожге? -- спрашивали стрельцы.
-- Како об дожге? Вон видишь ево, дьявола?-- отвечал бойкий парень-боровлянин.
-- А что, милый?
-- Вон, залом заломил аспид.
-- Ой ли? Ах!.. Эко дело!
-- Да, брат, не в дожге сила... дожгя нам боженька даст... а вон он анафемской.
-- А кто ж он будет, милый человек? -- любопытствовал стрелец.
-- Знако, из никониан, што щепотью крестются... Вон у нас от того хлебушка и не родит, третий год голодуха, пухнем без жратвы, и скотинка падает, помирать пришло... А все никонцы...
Оказалось, что это было общественное молебствие, заклинание нечистой силы в "заломе", найденном бабами на одной полосе ржи. От этого страшного "залома" и неурожай, и голодуха, и мор на скот. А от кого самый "залом" -- знамо от кого: от недоброго человека, что по-новому молится, тремя перстами "воображает", так толковал старый пономарь своим боровлянам. А от "залома" одно спасение: молебень крепонькой со "всепетою", да чтобы сам батюшка "сквозь патрахиль залом-от вырвал с корнем"... Тогда и все крепко будет...
-- А ты, батька, молебенец-то покрепче загни,-- упрашивали мужики...
-- Со всепетою, слышь, родной.
-- Да чтобы и меч, и глад, и трус; вверни, кормилец, и глад, потому с голоду помираем.
-- Да, да, кормилец, уж не пожалей, поядреней молитву закати...
-- А уж мы все окарач молиться будем...
-- До поту, что и говорить!
-- И еще тебе, родной, гривну миром накинем...
-- Ладно, ладно, православные,-- успокаивал их попик,-- свое дело знаю, не занимать-ста этого добра.
-- Да ладанцем, батька, не скупись: кури в нашу голову, чтобы тошно яму стало, больше дыми...
"окарач"; все так покатом валялось по дороге и по межам, крестясь и колотясь головами о пыльную дорогу, о колючую траву. Это была детская, невинная, но жаркая молитва, голодный, болезненный стон.
Когда началось пение, рогожа на этапной телеге приподнялась, и оттуда выглянуло бледное, но все еще прекрасное женское лицо. Оно смотрело с недоумением и широко крестилось, обратив глаза на старые, неподвижно висевшие в пыльном воздухе хоругви и закоптелые иконы.
-- Миленькой, а, миленькой! -- тихо обратилось бледное лицо к молившемуся тут же стрельцу.
-- Что, матушка Федосья Прокопьевна?-- отозвался он.
-- Помоги мне, миленькой, встать и помолиться.
-- Сичас-сичас, матушка.
Стрелец бережно приподнял арестантку за руки. Зазвенели ножные кандалы.
-- Спасибо, миленькой братец.
Колодница при помощи стрельца вылезла из телеги и стала на колени. Глядя на хоругви и на голубое небо, она горячо молилась и плакала. К ней подошли дети, что не могли протолпиться в середину серой массы, и с боязнью глядели то на ее бледное, нежное лицо, то на заржавелые кандалы.
-- Молитесь и вы, деточки,-- обратилась к ним колодница,-- ваши молитвы скорее дойдут до бога.
Дети, косясь на нее, крестились и кланялись. Из толпы доносились скрипучие, надтреснутые голоса старенького попика и такого же старенького пономарика. "Услыши ны, боже, спасителю наш, и сущих в мори далече..."
-- О-о-о! -- стонала толпа, колотя себя двумя пальцами по запотевшим лбам и подтянутым голодом животам и колотясь этими лбами оземь...
Наконец молебствие кончилось. Попик, передав дьячку кадило и книгу с крестом, нагнулся к пучку ржи, на вершине которой виднелось несколько помятых и как бы завязанных узлом колосьев. Мужики серьезно и сдержанно, а бабы со страхом и крестясь смотрели, что будет делать поп. Вот-вот он дотронется до "залома"... Вот-вот он ударит его оземь, скрючит, расшибет.
Но старый попина знал свое дело, не впервой-су! Он завернул руку епитрахилью и схватил "залом"...
-- О-о-ох! -- вскрикнули в ужасе бабы и попятились.
-- Не вой, бабы, брысь! -- накинулись на них мужики. Но хитрый попина, "уж и попина же, братцы! У-у! Дуй ево!", разом как рванет пучок ржи, так с корнем и вырвал. Все так и ахнули! А-ах! Н-ну! Уж и ловок же старый пес... Тьфу, окромя ево священства!.."
Между тем тут же другие мужики выкопали яму в аршин глубиною.
-- Копай глыбче, братцы, глыбче!
-- Чтобы не тово, не выцапался аспид...
-- Будет, братцы, не выцапается,-- успокаивал их поп.
-- Ну, будя так будя.
Попина, пошептав и трижды сплюнув на запад -- "в самую морду нечистому,-- пояснял дьячок,-- потому бес николи же на востоце не стоит, не смеет, и все на запад солнца",-- швырнул "залом" в яму.
яво, крепче будет,-- просили мужики.
Попина взял кадило, потрусил над ямой золой...
-- В зенки яму, анафеме,-- пояснял пономарище-старец.
-- Да уголек, родной, с огоньком вкинь в яму-то,-- упрашивали мужики,-- огнем яму святым в буркалы-те.
Попина и уголек из кадила вкинул в яму: таков поп, каков приход...
Засыпали яму золой, затоптали ногами, поплевали все на насыпь и на запад. А тут и кол осиновый готов.
-- Вколачивай, братцы, кол-от в спину яму, аспиду никонцу, щепотнику.
Вколотили и кол в землю.
В этот момент из Боровска послышался ямской колокольчик. Все оглянулись. По дороге скакала тройка, сопровождаемая парою всадников. Пыль стлалась клубами по полю.
-- Гонец царской, братцы,-- послышалось в толпе. Все знали, как ездят царские гонцы. "Кому бы быть? Откедова гонит? Не с Крыму ли, от самого ханишки, а может, из Черкас?"
В телеге ямской, с переплетом и верхом, что скакала от Боровска, сидел русый запыленный и загорелый средних лет мужчина в боярском одеянии.
Бледная колодница, увидав его, невольно всплеснула руками.
-- Федюшка! Братец!
-- Федосьюшка! Сестрица! Родненькая!
"Голубушка! Мученица!" -- "Братец! Соколик!" -- "Куда тебя, родная?" -- "В Боровск, в земляную тюрьму..."
Это был брат Морозовой, Федор Соковнин, возвращавшийся из Малороссии, от Дорошенка. Он обхватил сестру и страстно стал целовать ее... "Сестрица моя! Ягодка!"
-- Ох, братец! Ох, не целуй меня... мне нельзя! -- силилась защититься бедная женщина.
-- Я не Федосьюшка... братец! Ох! Я сестрица Феодора...
Он зарыдал и, припав головой к плечу несчастной сестры-мученицы, плакал голосом. Глядя на него, и бабы плакали.