XV. Морозова в заточении
Воротынский доложил царю о безуспешности "розыска" над Морозовой и ее сестрой. Он доложил это с такими потрясающими подробностями, что Алексей Михайлович невольно побледнел.
-- Палачей в трепет привела своим неистовством и стрельцов к своему суеверию наклонила,-- пояснил Одоевский.
-- Волосы ходили у меня, великий государь, по голове, аки живы -- доложил и Волынский. -- Дьяк Алмаз, великий государь, занеможе от виду твоей муки.
Царь оглянулся кругом: дьяка Алмаза Иванова действительно не было среди приближенных.
-- Что же делать с ними?-- обратился царь к сонму князей и бояр. -- И церковь, и земная власть бессильны над ними!
Все потупились, страшно было отвечать на такой вопрос...
-- Огонь осилит,-- послышался чей-то мрачный голос... Все поглядели на говорившего: это был краснощекий
Павел, митрополит крутицкий. Алексей Михайлович долго молча глядел на него.
-- Огонь? -- как бы не понимая этого слова, спросил он.
-- Огонь небесный, великий государь.
-- А в наших ли руках огонь-ат небесный? -- качая головой, снова спросил царь.
-- В твоих, великий государь: сказано бо, сердце царево в руце божий...
-- А бог милостив.
-- Милостив к верным, а на Содом и Гомору он сослал с небесе огнь и жупел.
Бояре безмолвно переглядывались. Долгорукий, князь Дмитрий, отец вдовы Брюховецкой, раздумчиво качал головой. Он вспомнил Морозову на свадьбе своей дочери, когда ее выдавали за Брюховецкого. Морозова была посаженой матерью и утешала плакавшую Оленушку... Сердце сжалось у Долгорукого при этом воспоминании: обеим не задалось счастье... та там, эта здесь...
-- Прикажи, великий государь, сруб поставить на Болоте,-- продолжал жестокий митрополит-"оладейник",-- затепли свечу пред господом, свеча эта будет Морозова...
-- Из живова тела свечу господу, ах!--отозвался кто-то.
-- И свеча та спасет православный народ,-- настаивал Павел.
Долгорукий не вытерпел! Морозова и его бедная погибшая дочь живыми стояли перед ним... одна горела, другая так таяла...
-- Али тебе, митрополит, мало свечново сбору, что ты вздумал нас свечами поделать? -- с дрожью в голосе заговорил он. -- Спасай словом, а не огнем... Христос не жег огнем неверующих, а молился за них, не ведают бо, что творят...
Царь ласково посмотрел на Долгорукого: ему самому тяжелы были эти пытки да казни.
Но так на этот раз ни на чем и не порешили.
Как бы то ни было, на другой день за Москвой рекой, на Болоте, как раз против теремных окон, с раннего утра ставили какое-то странное здание. Это был четырехугольный сруб из сухих сосновых бревен с одною дверью, но без окон. В срубе складены были костром дрова, а пол устлан был соломой и уставлен снопами, которые доходили до самых верхних венцов сруба.
Любопытствующие толпились около этой странной горенки.
-- Мотри-мотри, братцы, мышь бежит из сруба! -- кричал парень с лотком на голове.
-- То-то, подлая, знает, что в горенке-ту тепло будет,-- осклабился другой малый.
-- А вон и другия, ах ты курова дочь! Н-ну!
К горенке подошли две монашки. В старшей, с низко опущенным на глаза клобучком, можно было, хотя с трудом, признать мать Меланию, отыскать которую не могли никакими средствами. Другая была молоденькая, и бледное, изящное округленное лицо ее обнаруживало, что не простого роду эта монашка. Это и была боярышня сестра Анисья, которой писал когда-то Аввакум из своей тюремной кельи у Николы на Угреше, чтобы она забыла свое боярство и "сама месила хлебы да варила шти для нищих".
Мелания грустно покачала головой, глядя на странную горенку...
-- Уготована, уготована... постель брачная,-- тихо бормотала она.
-- Да, снопами уложена, как подобает на свадьбе,-- добавила Анисья.
-- Так-так, Анисьюшка, эти хоромы краше царских... Они заглянули и внутрь горенки...
-- Да-да... чинно, зело чинно устроено...
Молодая монашка дотронулась рукой до снопов, до бревен... Руки ее дрожали...
-- Ох, Федосьюшка! Помолись за нас!
Зато лицо ее молодой спутницы отражало на себе все волновавшие ее душу движения.
-- Пойти утешить Федосьюшку,-- сказала наконец Мелания.
-- Чем, матушка?
-- Да вот, горенкой новой.
-- О-ох! Помилуй господи!
-- Да письмом Аввакумовым.
-- Точно, точно, матушка... утешь ее, горемычную, порадуй... Вон она, мученица, что ту ночь вытерпела на пытке, Онисимко стрелец сказывал...
Молодая монашка нагнулась, выдернула из одного снопа небольшой пучок соломы и поцеловала его. Затем они поклонились ужасной горенке и пошли в город. Молодая монашенка шла с пучком соломы, словно бы она возвращалась с вербой от вербной заутрени... Она сама думала об этом...
-- И точно верба... И под Христа ваий метали пред распятием...
-- Только некого нам будет "плащаницею чистою обвить",-- многозначительно сказала Мелания.
Ночью Мелании удалось пробраться в темницу к Морозовой. Как она проникла в это никому не доступное место, это была тайна ее неотразимого влияния на всю поголовно подчиненную ей, притом тайным подчинением, Москву. Меланию все знали, начиная от князей и бояр и кончая последними стрельцами, тюремщиками и палачами. Ей все повиновались, она проникала всюду, перед ней расступалась стража, отмыкались замки; но когда царь требовал сыскать эту опасную женщину, грозил опалой за неотыскание ее, Мелания точно сквозь землю проваливалась...
Стража Морозовой пропустила к ней мать Меланию Морозова стояла у тюремного окошечка и, держась руками за железную решетку, смотрела на бледные, слабо мерцающие звезды. Ей казалось, что кто-то смотрит к ней в темничное оконце, смотрит с того далекого, неведомого неба... Ей представлялось оно населенным живыми, светлыми, родными ей существами: и Ванюшка, сынок ее, и тот княжич, что полег давно на литовских кровавых полях, и добрый муж ее Глебушко, и тот сильный, страшный, но не смирившийся Степанушко Разин... Где подели его голову, его кости? Куда ворон занес их?.. Дверь тихо визгнула и отворилась...
-- Федосьюшка! Дочка моя,-- послышался знакомый голос.
-- Матушка! Мати моя! Радость моя!
Морозова бросилась на землю и восторженно целовала руки своей учительницы. Мелания блатословила ее. Слышны были только не то радостные, не то горькие всхлипывания...
За окном завыл протяжный оклик часового...
-- Словно ангел, дверем затворенным, пришла,-- захлебывалась и радостью, и слезами Морозова.
-- Не плачь, дочь моя, а радуйся,-- внушительно сказала Мелания. -- Уж дом тебе готов, весьма добр, чинно устроен и соломою целыми снопами установлен, сама ходила на Болото посмотреть... Радуйся! Уже отходишь ты в блаженство ко Христу, а нас, сирых, оставляешь...
Что чувствовала при этих словах своей наставницы Морозова, это знают только те немногие, которые решались идти на вольную смерть за идею... Они чувствуют то, что чувствовал Христос в саду Гефсиманском, когда молился о чаше: страшна эта чаша, хоть избранники своею волею тянутся испить содержимое в ней, в этом сосуде смерти, хоть и сладко утешение там, глубоко где-то, в пламенеющей восторгом душе...
Морозова снова упала на колени и подняла руки к небу, которое слабо мерцало звездами сквозь тюремную решетку: она тихо молилась...
Морозова, казалось, не понимала, что ей говорили: первая "радость" была слишком велика, чтобы тотчас же ува-тило сил принять и вторую...
-- Аввакумово послание к тебе принесла я,-- пояснила старица,-- слово тебе великое, похвальное...
И она вынула из-под рясы сложенную в дудочку бумагу.
-- От Аввакума! Господи, благодарю тебя! Сподобил меня!-- каким-то подавленным голосом воскликнула узница. -- Перед смертью хоть... благословит меня...
Мелания подала ей сверток. У Морозовой дрожали руки, и она не могла развернуть послания...
-- Странничек в посохе принес из Пустозерья,-- пояснила старица,-- просверлили подожок и вложили туда послание страха ради никонианска: а то никониане отняли бы...
Морозова развернула свиток, пригнулась к нему, поцеловала; но читать еще было темно, хотя летняя ночь уже посылала в тюремное оконце бледно-розовую зарю.
-- Потерпи мало, миленькая, уже светает,-- успокаивала ее старица,-- светлый лик господа скоро глянет к тебе в оконце.
Морозова стала расспрашивать ее о том, что делалось в Москве, кого еще взяли, кто цел остался, кого замучили. Старица рассказывала, как плакал и целовал брат Акинфе-юшки кровавое покрывало, которое она прислала ему из застенка, прямо с пытки со стрельцом, как он призвал потом к себе стрелецких сотников, дарил их, угощал...
-- А все ухлебливал их для того, чтобы не свирепы были к вам, дети мои,-- пояснила старица.
Потом рассказала, как они с Анисьюшкой ходили на могилку к ее сынку, Ванюшке, помолились, панихидку отпели...
-- И таково хорошо там у него,-- прибавляла старица,-- цветики лазоревы, и аленьки, и синеньки посажены на могилке, таково хорошо цветут.
Все эти вести для заключенной казались принесенными из другого, далекого мира, в который для нее уже не было возврата.
-- А братца твово Федора царь послал с грамотами в черкасскую землю, к гетману Петру Дорошонку,-- сообщила старица. -- А тот Дорошонок держит в полону нашу бывшую княжну Долгорукову...
-- Оленушка, как же, бедная! Еще я у ей посаженой матерью была,-- горько покачала головой узница.
Заря уже ярко глядела в оконце, и хотя с трудом, но читать Аввакумово послание можно было. Морозова перекрестилась, снова поцеловала его, приблизила сверток к оконцу и стала читать.
-- "Аввакум протопоп, раб божий, живый в могиле темней, кричит вам, чада мои! Мир вам! -- начала она. -- Увы! Измолче гортань мой, исчезнете очи мои, свет мой государыня Федосья Прокопьевна! Откликнись в могилу мою: еще ли ты дышишь, или удавили, или сожгли тебя, яко хлеб сладок? Не вем и не слышу. Не ведаю живо, не ведаю, сконча ли чадо мое церковное, драгое? О чадо мое милое! Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты!"
Морозова невольно опустила бумагу на колени и утерла катившиеся из глаз слезы, которые, падая на лист, мешали читать...
-- Жива еще, дышу благодатию божиею,-- тихо сквозь слезы говорила она.
-- "Увы Федосия! Увы Евдокия",-- начала она снова и остановилась. -- А что Дуня? -- спросила она.
-- Вечор я заглянула и к ней,-- отвечала старица,-- земно кланяется тебе.
-- А что руки у нее, как?
-- Опадать стала опухоль в плечах, легшает.
-- А духом как?
-- Бодра... истинный воин Христов...
-- "Увы Феодосия! Увы Евдокия,-- продолжала читать Морозова. -- Два супруга нераспряженная, две ластовицы сладко глаголивыя, две маслины и два свещника пред богом на земле глаголивыя, две маслины и два свещника пред богом на земле стояще! Воистину подобии есте Еноху и Илии, женскую немощь отложивше и мужескую мудрость восприявше, диавола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: "Приидите, телеса наши мечи ссецыте и огнем сожгите, мы бо, радуяся, идем к жениху своему Христу". О светила великия, солнце и луна русския земли, Феодосия и Евдокия..."
Ах, матушка, мне стыдно читать,-- потупилась узница,-- я не стою этого...
-- Он, свет наш, знает, чего ты стоишь,-- успокоила ее старица,-- чти дале.
-- "О две зари, освещающие весь мир на поднебесней! Воистину красота есть церкви и сияние присносущныя славы господни, по благодати! Вы забрали церковные и стражи дома господня, возбраняете волком вход во святыя. Вы два пастыря, пасете овчее стадо Христово на пажитех духовных, ограждающее всех молитвами от волков губящих; вы руководство заблудшим в райские двери и вшедшим древа животного насаждение. Вы похвала мучеников и радость праведным и святителем веселие. Вы ангелом собеседницы и всем святым сопричастницы и преподобным украшение. Вы и моей дряхлости жезл, и подпора, и крепость, и утверждение, и что много говорю! Всем вся бысте ко исправлению и утверждению во Христа Исуса..."
Она припала лицом к ладоням и тихо плакала радостными слезами...
-- Не заслужила я, ох, не заслужила...
-- Полно-ка! Чти, скоро день,-- понуждала ее старица. -- Он знает, что говорит.
-- "Как вас нареку? Вертоград едемский именую и Ноев славный ковчег, спасший мир от потопления. Древле говаривал и ныне тоже говорю: киот священия, скрижали завета, жезл Ааронов прозабший, два херувима одушевленная. Не ведаю, как назвать. Язык мой короток, не досяжет вашей доброты и красоты. Ум мой не обымет подвига вашего и страдания. Подумаю, да лишь руками возмахну! Как так государыни изволили с такие высокие степени сступить и в безсчестие вринутися! Воистину подобны сыну божию, от небес сступил, в нищету нашу облечеся и волею пострадал. Тому ж и здесь прилично. О вас мне рассудить не дивно: яко 20 лет и единое лето мучат мя..." Двадцать лет! -- невольно воскликнула молодая узница, подняв глаза к потолку тюрьмы.
-- Двадцать лет и с годом,-- тихо поправила ее Меланин.
-- А я-то что противу него! Мне и году нет, как я в заключении.
-- Добро и то: нынешнюю ночь вспомяни...
-- Что, матушка, нонешнюю?
-- Вчерашнюю, дочь моя, как на виске-те висела: там миг един годом кажется.
-- "На се бо зван есмь, да отрясу бремя духовное,-- продолжала она читать,-- аз человек нищей, непородной и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред господом богом. Но чудно и пречудно о ващей честности помыслити; род ваш Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей день и ночь, покоя не имуще. Он супротив того, царь-от, племянника его родного, Ивана Глебыча, опалою и гневом смерти напрасной предал твоего сына и моего света..."
Дрогнули у несчастной матери руки при чтении этих слов; но она отогнала от себя образ сына и продолжала читать:
-- "Увы, чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная твой сын плотский, а мой духовный! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле преклонися и отыде в вечныя блаженства со ангели ликовствовати и со лики праведных предстоит святей троице. Уже к тому не печется о суетной многострастной плоти, и тебе уже некого четками стегать и не на кого поглядеть, как на лошадке поедет, и по головке некого погладить..."
Она не могла дальше читать... "Неково по головке погладить". ... Эта курчавая головка так и стоит перед нею... стоит, вот тут, в душе стоит, а погладить некого!
-- О мой сыночек! О мой крин сельный!..
Она обхватила голову руками и закачалась на месте как бы от нестерпимой боли.
-- Не плачь, Федосьюшка-свет, скоро сама с ним увидишься,-- бросила ей жестокое утешение мать Мелания. -- Он, светик, скоро встретит тебя...
-- Ох! Дитятко мое!
-- А ты полно, родная, чти... Он утешит тебя... чти, голубка!
Морозова оторвала руки от лица, подняла голову к небу и застонала, крепко стиснув руки.
-- Читай же, чти, золотая.
-- "Помнишь ли, как, бывало, миленькой мой государь,-- читала несчастная, захлебываясь,-- в последнее увидался я с ним, егда причастил его. Да пускай! Богу надобно так, и ты не больно о нем кручинься. Хорошо, право, Христос изволил. Явно разумеем, яко царствию небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно: с Федором там себе у Христа ликуйствуют. Сподобил их бог, и мы еще не вемы, как до берега доберемся. Поминаешь ли Федора и не сердитуешь ли на него? Поминай бога для, не сердитуй..." За что ж мне сердитовать на него? Божий был человек,-- горестно покачала она головой. -- Помню, как он раз со мной в карете к Ртищевым ехал, миленькой... Да что про то вспоминать!
Становилось совсем светло. Восток розовел, и на монастырском дворе и в зелени для мелкой птицы уже настал день радостей и забот, говорливый птичий день. Мать Мелания встала, на лицо ее легла особая тень...
Морозова все поняла чутким сердцем и, казалось, приникла, опустилась всем телом: сердце и лицо Мелании сразу сказали ей, что с нею хотят прощаться, прощаться в последний раз, навеки, прощаться, чтоб уж не свидеться более до страшной трубы ангела...
-- Матушка! Ты покидаешь меня! -- прошептала она словно бы чужими, дрожащими губами.
-- Не я покидаю тебя, а ты нас, отходишь в блаженство,-- резанули ее по сердцу беспощадным утешением,-- ты, свечечка наша воскоярковая, гаснешь...
-- О-о! Мать моя! Матушка!
Мелания незаметно вынула из своей черной рясы что-то блестящее. Звякнули ножницы.
-- Ножницы, сладкое чадо мое.
-- Зачем оне тебе?
-- А затем, дочушка моя, что ты отходишь от нас в жизнь вечную, покидаешь нас, сирых... А нас много, что будут вспоминать тебя да плакать по тебе: мы с Анисьюшкой, Анна Амосовна да Степанида Гневная, рабыни твои и сестры по боге, раб твой Иванушка, что злато-серебро твое, все сокровища твои скрыл от царя и никониан и за что ныне взят и мучению предан...
-- Так и Иванушку, старого раба дому моего, взяли? -- спросила, о чем-то думая, узница.
-- Взяли, милая.
-- А богатства мои, золото и серебро и камни многоцветные?
-- Сокрыты от всех... Иванушка и под пыткой не выдал тебя.
-- Кому же открыл он?
-- Мне, милая... Одна я, старая грешница, все знаю... Так вот нам на память о тебе хоть по прядочке волосочков твоих шелковых оставь, миленькая, чтоб было чем вспоминать тебя...
-- Зачем всю косу? С косою ты должна предстать жениху твоему, Христу богу...
-- Матушка! Святая моя!
-- С косою, с косою, дитятко... Эко коса у тебя!
И старая "наставница", распустив роскошную косу своей "послушницы", выбрала одну прядь и отрезала ее ножницами.
Морозова упала на колени, как бы на молитву.
-- Благослови меня, матушка! Подкрепи меня!
-- Не ноне подкрепа моя нужна тебе, милая, а после... там...
Старая "наставница" не договорила. Морозова глядела на нее заплаканными глазами и, казалось, не понимала, что ей говорили.
истово и покажи народу руку с двумя перстами: тут и меня увидишь... Я тоже подыму руку... по руке меня и узнаешь... Сквозь огонь и дым увидишь меня... тогда я подкреплю тебя...
Где-то за монастырской стеной послышалась песня:
Как журушка по бережку похаживает,
Шелковую травинишку пощипывает!..