XIII. Мазепа практикуется
Если бы Соковнин, которому не спалось в эту чудную украинскую ночь, сидя у окна, мог своим взором проникнуть на противоположную сторону улицы, где из-за темной зелени сирени, бузиновых кустов, из-за пышных лип и серебристых и стройных пирамидальных тополей выглядывал гетманский палац, то он увидел бы, что и там, за одним окном, полузакрытым зеленью, обрисовывается женская головка с распущенною косою. В этой простоволосой головке он узнал бы свою землячку, боярыню и панию Брюховецкую, которой эта душная ночь не давала спать... Да и не одна духота гнала от нее сон: улица с неумолкаемой песнью, эти думы и воспоминания о Москве, воспоминания, которые особенно разбередили в ее душе рассказы Соковнина, и еще что-то жаркое, охватывающее ее, словно объятиями, волнующее кровь до краски в лице, что-то такое, в чем она сама себе не могла бы признаться,-- все это заставляло ее метаться в душной постели, разметать косу, которая давила ей голову своею тяжестью, и наконец привело ее к открытому окну, у которого хоть дышать можно было чем-нибудь, дышать этим дыханием ночи и зелени, запахом свежей травы, ароматом цветущей липы...
Вон какие-то звездочки мигают ей в окно с темного неба... Как много их, и не перечесть, словно песок морской...
А какой этот песок морской? Она никогда его не видала, да и моря не видала никогда... Говорят, и конца-краю нет морю, а Киян-море и того больше... И стоит вся земля на этом Киян-море, а не тонет она потому-де, что ее, землю-ту, держат на спине три кита... Вот велики, поди, киты-те! На что велика московская земля, а все еще не до край света раскинулась! Вон тут черкасская земля и тоже велика гораздо, у, велика! А то еще Польша, а там Литва, а там турская земля, и цесарская земля, и земля галанская, и земля аглицкая, и земля францовская, да еще Китай-земля, да Персида, да Ерусалим с святою землею... Эх, сколько земель! А Ерусалим-град, сказывают, на самом пупе земли стоит... Чудно! Аж стыдно подумать... И все это киты держат на себе, страшно и подумать! А все бог... А как киты эти, сказывают, маленько ворохнутся, и от того их вороху трус и потоп на земле бывает.
А звездочки все мигают, все мигают... Одна больше, другая поменьше, а то и в маковку росинку есть звездочки, и не перечесть их... А все божьи очи это -- все ими бог видит, что на земле делается: и ее, вдову горемычную, видит господь у окошечка, простоволосу, да ему что! Простоволоса ли, покрыта ли, все едино: он на душеньку смотрит, на помыслы... И Гришутку он видит, как спит Гриша в своей постельке, убегался с хохлятами да девчатами, в "кострубоньки" играючи... Чудной такой! "Дурна,-- говорит,-- мамо, московка!"
А на Москву, поди, другие звездочки глядят, где этим! Далеко больно Москва-матушка живет... А что царевна Софьюшка теперь? Спит, поди, и все Наверху, во дворце спят... Спала и она там когда-то, давно, когда в сенных девушках была...
Эк их заливаются полунощницы девчаты! Что им? Молоды, горюшка мало... Вон поют:
Йшли коровы из дибровы, а овечки з поля,
Заплакала дивчинонька, край козака стоя:
Ой, куды ж ты одъизжаешь, сизокрылый орле,
Ой, хто ж мою головоньку без тебя пригорне?..
Так и Ивась ее, гетман, отъезжал с войском, и она, провожаючи его в далекий путь, плакала... Недаром плакала... Так и не вернулся... Вернулся, только не он, а его тело, да и тела нельзя было узнать за кровавыми ранами...
Ой, хто ж мою головоньку без тебе пригорне?..
Да, некому "пригорнуть", некому приголубить...
И молоденькая вдова сама чувствовала, что она вспыхнула... жаром опалило ее...
Этот молодой козак, запорожец, что приехал от гетмана с вестями, тоже зовут Иваном, Ивасем, Иван Степанович Мазепа, какой хороший из себя, ласковый... Только несчастненький такой: все утешал молодую вдовицу, говорит: "Хорош-де человек гетман был Иван Мартынович Брюховецкий, так злые люди его погубили..." Таково ласково утешал ее, вдовицу Оленушку: "Сам-де я, говорит, не изведал доли-счастья в жизни, никто-де меня не любил, и я-де никого еще посейчас не любил, а уж третий-де десяток изжил, на свете маючись..." Таково жалко его стало, так бы она и положила его бедную голову на свою сиротскую грудь и поплакала бы вдоволь горючими слезами... А какие у него глаза добрые, и Москву-то он таково любит! "Нигде бы,-- говорит,-- и жить не хотел, окроме Москвы белокаменной..." И руки у нее так целовал... стыд какой! Она так вся и сгорела, так и пополовела со стыдобушки... И что это с ней сталось? Так вот в душу-то самое, в сердечушко в ретивое так и заполз лаской да печалию своею этот Мазепа... И Гришутка полюбил его, козака этого, все с ним играл...
Нехай тоби зозуленька, мени соловейко,
Нехай тоби там легенько, де мое серденько:
Мени буде соловейко рано щебетати,
Тоби буде зоауленька раненько кувати...
Это голосок Явдошки... Счастливая!
А на Москве-ту, на Москве что, и не приведи бог! И крест стал не крест, и молиться люди не ведают как... За крест в срубы сажают да огнем жгут... А Федосьюшка-ту Морозова, а Урусова Овдотьюшка, господи! Мученицами стали за крест святой... И что с Москвой поделалось? С чего все это? Знамо, нечистый насеял зла в Московском государстве... И Аввакума протопопа заслали, куда ворон костей не заносит, языки попам да монахам режут... Ах, горькая, горькая родимая сторонушка!.. Люди, сказывает Соковннн Федор, в лесах, что звери, прячутся, за рубеж бегут... Ах, Москва, Москва бедная!
Ой вийду я над ярочок, пущу голосочок:
Дзвонн, дзвони, голосочку, по всему ярочку,
Нехай мене то зачуе, що в поли ночуе...
Что она это машет, липовая веточка? Куда манит? Некуда... На родимую сторону запала дороженька, заросла горьким осинничком да разрыв-травой...
А там, за Тясмином, соловушки поют... И у них "улица" своя: и Явдошка такая ж там, и Петрусь... А может, есть меж ними и такая ж горькая сиротинка, как она, Оле-нушка Брюховецкая... Как не быть?! Может, коршун заклевал ее соловушка...
Добрый, добрый, ласковый Мазепа... Имя-то какое, Мазепа... Иванушка, Ивась Мазепинька... Кажись, и теперь руке жарко от его губ, и всей жарко, стыдно! Стыдно и хорошо таково...
Никто-то не любил его, бедненького, и он никого не любил также... Бедный Мазепинька!..
А может, и на Москве теперь поют, "просо сеют" девушки:
Уж я просо сеяла -- сеяла...
Где петь! Не до пенья ноне на Москве... плачут люди да молются отай, чтобы не увидали злые приставы...
Покатилась, покатилась по небу звездочка и сгасла... Которая это? Куда покатилась? Где сгасла? Точно она, горькая сиротинка, покатилась с московского неба и сгасла тут, в черкасской земле... Не светить ей больше с московского небушка...
А отсюдова Мазепа, сказывал, поедет с универсалами да с листами от гетмана Дорошенка к тогобочным козакам, и в Полтаве, сказывал, будет, и в Гадяче, и могилке, сказывал, покойного гетмана Брюховецкого поклонится... Добрый он, Мазепинька, добрый...
Просил в сумерки выйти в садочек побеседовать... Тоскует он, бедный, по матушке по своей. "Так,-- говорит,-- хоть об матушке, об родителях побеседуем..." Нет, стыдно... как можно в сумерки! Еще кто увидит да осудит... А жаль его, такой добрый...
Она встала и тихонько пошла в глубину комнаты: там в своей постельке что-то возился Гриць и шептал что-то... Она прислушалась; мальчик во сне бормотал:
А в нашего "Шума"
Зеленая шуба.
"Шум" ходит по диброви...
-- Ах, дитятко! Все "Шумом" бредит... наигрался, кажись, так нет -- мало: и во сне играет...
Она перекрестила его и, нагнувшись к постельке, тихонько поцеловала горячую головку мальчика...
-- Мама!
-- Что, сынку? Спи, дитятко.
-- Дядя Ивашечко прийде завтра?
-- Дядя Мазепа.
Молодая мать опять зарделась, опять ей жарко стало... Она натянула на плечи спустившуюся сорочку..,
-- Прийде, мамцю?
-- Должно, придет... А тебе на что?
-- Вин казав, що на свого коня мене посадить.
-- Добро, добро, сынок, спи, господь с тобой.
-- Я пойду на конику...
-- Добро, добро, баинькай... А-а-а-а...
У кота-кота-кота
Колыбелька золота...
-- Не хочу, мамо, московськои... не треба...
-- Ну-ну, добро...
-- Спивай нашои, мамо, про котика... про нашого, а не про московського котика...
-- Добро, добро... спи только...
А-а -- котино;
Засни, мала детино.
Ой на кота воркота,
На детину дремота...
Хоть она и знала уже украинские колыбельные песни, наслушалась их вдоволь, но выговором русила их...
-- Ни, мамо, спивай другой, як сон ходить.
-- Спою, спою... Спи тихохонько...
В червоненькой жупанине.
Кличет мати до детины:
Ходи, соньку, в колисоньку,
Приспи мою детиноньку...
Гриць, как в воду канул, спал уже: тихое, ровное дыхание обнаруживало, что он заснул безмятежным детским сном.
Мать перекрестила его и снова отошла к окну; сон все не шел к ней... Она снова задумалась о Мазепе, о Москве, о тамошней смуте...
"А ко мне нейдет сон и в "червоненькой жупанине",-- думала она, опять глядя на звездное небо и невольно прислушиваясь к неугомонной "улице". -- Сон нейдет, так Мазепа хотел приттить... ах, срам какой! Ко вдовушке-ту... А вот и Гришутка полюбил его, добрый он, хороший человек, а все ж стыднехонько мне... хоть, кажись, так бы и кинулась ему на шею, срамница... Что-то он завтра скажет? Говорит, что будет просить за меня гетмана Петра Дорофеича, чтоб на Москву меня отпустил. "Хоть и больно,-- говорит,-- будет оттого моему сердцу. Точно вы,-- говорит,-- родная мне, так по душе пришлись, словно бы я вас, как сестру родную, полюбил, жалеючи вас..." Да, добрый он, хороший братец мой родненький, Иванушка-светик... Приди он теперь, так бы, кажись, закрывши глаза со стыда, и повисла у него на шее, слезами бы вся изошла на радости... Такой он добрый! Нет, полно-ка! Не стану о нем думать; буду думать о Москве: что там ноне деется, как людей за крест мучат, как Федосьюшка страждет за веру...
Нет, горька эта думушка... горемычная моя родная сторонушка, вот и ты ноне, как в песне поется, горем горожена, а слезами поливана...
Ах и не томите же вы мое сердечушко вашими песнями! И без того мне горько-тошно, а они, как нарочито, про меня поют, как из "вишневово садочку зозуленька вылетала" да как она на сине море поглядала, как на том море козаченько потопал да своей горькой женушке-вдовушке отповедь сказал:
Да нехай моя женушка меня не ждет,
Да нехай она замуж идет,
Нехай копает яму глыбоку
Да садовит калину червону...
А! Шутка сказать: пущай не ждет, пущай замуж идет...
А! Бог с тобой, родная сторонушка московская, за горами ты высокими, за реками за глыбокими... Уж бы скорее утречко наставало, может он, Ивашечко, Мазепа, придет, душу мою словом отогреет".
Что-то зашуршало под окном, словно шаги чьи-то... да, шаги, точно шаги, только никого не видать...
Еще шаги за вишнею... Ходит кто-то...
-- Хто се тут? -- слышится за кустом чей-то едва уловимый шепот.
-- Се я, ясочко моя, зоре моя вечерняя,-- шепчут в отч вет.
-- Сердце мое, рыбко моя! Иди ж, иди до мене... на рученьки...
"Кто бы это был? Петрусь разве с Явдохою? Так нет: вон слышно Петрусев голос, вон как заливается".
Ой, сон, мати, ой сон, мати, сон головоньку клонить.
"Кому ж бы тут быть в садочку?"
Она прислушивается... что-то стукает: тук-тук-тук, тук-тук-тук... Это ее сердце стучит, так, кажется, и подымает горячую сорочку...
-- Так ты мене любишь, моя зоренько?
-- Коли б не любила, не выйшла б... Чуешь, як мое серденько стукотить?
-- Ох, о-ох! Полегше, соколику, задушишь мене...
Слышно, как целуются... Молодая вдовушка огнем горит... Вот так бы и она целовала и обнимала Мазепиньку, если б не постыдилась, вышла к нему... Да какой в этом грех? Вот любит же она и целует Гриця своего, отчего б и его, Мазепиньку, не любить?..
-- Гетьман другого хотив з листами послать, так я сам напросився, щоб тилько тебе, моя ясочко, повидати...
-- Ой, мий соколоньку... А вин же ж не дознается, що мы с тобою любимося?
-- Ох! А мени сдаеться, що на моих губах так и остануться твои устоньки жаркий...
-- А мои вусы остануться?
-- О! Який бо ты жартливый..,
А там, на улице, "гукают" да выводят голосно:
Ой, выйди, выйди, дивчинонько моя вирная.
-- А я вже думала була, що ты не мене любишь...
-- А кого ж, сердце?
-- Та нашу ж московочку.
-- Та вона ж така гарнесенька, русявенька, кирпатенька...
-- А ты краща над ней...
"Московочка", опершись на подоконник, так и зарделась от этих слов, как маков цвет... это про нее говорят...
Кто ж бы это? Она, ним, кажется, сама пани гетманова, Дорошенкова жена; а кто он?.. Уж не Мазепа ли? Ох! Так сердечушко и упало у Оленушки... Нет, не он, не он! Мазепа сам сказывал, что еще никого не любил и его, бедненького, никто не любит... Это не он... Вот если б Мазепа ее, Оленушку, у гетмана вымолил, да на Москву ее отпустили бы, да с нею бы и сам он, Мазепинька, на Москву съехал, вот бы хорошо было... Пущай там за крест люди страждут, бог с ними!.. А каким крестом сам Мазепа крестится? Она что-то не заприметила: должно быть, "пучкой" крестится, как все черкасы... Да что ж из того, что "пучкой"? Черкасы такие ж христиане, да и угодников у них в Киеве сколько! И на Москве стольких нету...
Грицю, Грицю, до роботы!
В Грици порваны чоботы!
Грицю, Грицю, до телят!
Это кто-то веселую отхватывает на улице... Гриць, маленький Гриць, так любит эту песню...
-- Я понесу тебе на ручках, ягидко моя...
-- Ох, куды, куды?..
-- Та туды ж... на скошену травку... як на постильку...
-- Яка ты легенька...
-- О, який бо ты... любый... ох!..
Оленушка так и перевесилась за окно... Из-за куста мелькнуло что-то белое и красное... Брызнули подковья... сабля...
Он, обхватив ее
Она, это ясно, пани гетманова, Дорошенчиха... А он. ах, господи! Это Мазепа... Мазепа!..
Постиль била, стина нима, ни с кем размевляти...