XIII. "Глаза ангела"
Через день было второе заседание вселенского собора.
Никон вошел в столовую избу медленно, едва передвигая ноги и тяжело опираясь на посох. Он казался угнетенным, подавленным. За день голова его посеребрилась еще более, и ему, видимо, тяжело было держать ее на плечах.
Когда он кланялся царю и патриархам, то с трудом поднимался от полу.
Царь снова встал с своего места и остановился против патриархов. Он был бледен.
-- Святая и пречестная двоице! вселенстии патриарси! -- начал он дрожащим голосом. -- Бранясь с митрополитом газским, писал Никон в грамоте к константинопольскому патриарху, якобы все православное христианство от восточной церкви отложилось к западному костелу,-- и то он писал ложно: святая соборная восточная церковь имеет Спасителя нашего Бога многоцелебную ризу и многих святых московских чудотворцев мощи, и никакого отлучения не бывало: держим и веруем по преданию святых апостолов и святых отец истинно.
Он остановился, и оглянул весь собор. Затем, возвыся голос, с особенною силою выкрикнул:
-- Бьем челом, чтоб патриархи от такого поношения православных христиан очистили!
И царь поклонился до земли. Буря пронеслась по собору, застонала столовая изба. Все упали ниц со стоном: "Смилуйтесь! очистите, святейшие патриархи! снимите позор со своей российской православной земли!"
Сотни голов лежали на земле и молились, как в церкви, громко, со стоном, с криком. Это была потрясающая картина -- и Никон не выдержал, зашатался: это все стонало против него, искало его погибели.
И в этот самый момент капризная память его словно волшебством нарисовала перед ним другую картину. На полу, при слабом освещении лампады, бьется молодая женщина, хватая и целуя его ноги. Она умоляет его остаться с нею, не бросать ее, не уходить в неведомый путь, где ждет его неведомая доля. А он не внимает мольбам и рыданиям женщины: его манит этот неведомый путь, эта неведомая доля -- и он уходит, оставив на полу плачущую женщину. Это была его жена... Теперь он изведал эту неведомую долю: высоко, ох, как высоко она поставила его и вон до чего довела... А не лучше ли бы было в той, прежней, скромной доле?.. Да уж теперь не воротить ее: между тою долею и этою стоят тридцать лет и три года...
-- Это дело великое,-- громко произнес чей-то голос, и Никон очнулся: это говорил Макарий, патриарх антиохийский. -- Это дело великое; за него надобно стоять крепко. Когда Никон всех православных христиан еретиками назвал, то он и нас также назвал еретиками, будто мы пришли еретиков рассуждать... А мы в московском государстве видим православных христиан. Мы станем за это Никона патриарха судить и православных христиан оборонять по правилам.
Алексей Михайлович взглянул на дьяка Алмаза, и тот на цыпочках преподнес царю какие-то бумаги.
-- Вот три письма,-- сказал царь,-- в них Никон сам отрекся от патриаршества, называет себя бывшим патриархом.
Патриархи взяли письма. Никон молчал, не поднимая головы.
-- В законах написано,-- громко произнес Макарий,-- кто уличится во лжи трижды, тому впредь верить ни в чем не должно. Никон патриарх объявился во многих лжах, и ему ни в чем верить не подобает. Кто кого оклеветал, подвергается той же казни, какая присуждена обвиненному им неправедно. Кто на кого возведет еретичество и не докажет, тот достоин -- священник низвержения, а мирской человек проклятия.
А Никон все молчал. Перед ним все валялась отвергнутая им женщина, ломая руки: "Микитушка! лучше ли тебе будет там, без меня? Найдешь ли ты там свое счастье и спасенье?" -- "Ох, нашел -- нашел больше, чем искал, нашел целое царство -- и потерял его, а теперь не найду и того, что было тогда, давно"...
Царь тихо подошел к Макарию антиохийскому и подал развернутый лист и другой--перевод его на греческий язык.
Макарий взглянул на лист -- он раньше читал его и хорошо помнил -- и передал Паисию александрийскому. Тот взял, поднял свои мертвые, синеватые веки на лист, потом на Никона и снова опустил глаза.
Никон стоял по-прежнему безмолвно, ни на кого не глядя, и тихо качал головой, как бы отрицая все, что вокруг него происходило, или как бы созерцая никому невидимые образы.
-- Когда Теймураз царевич был у царского стола,-- снова начал неугомонный Макарий,-- то Никон прислал человека своего, чтоб смуту учинить. А в законах написано: а кто между царем учинит смуту, и тот достоин смерти.
-- Смерти,-- глухо раздалось по собору.
А Никон все качал головою, как бы ничего не слыша; да он и не слышал: он был не здесь -- его смущенная мысль бродила в прошлом, среди дорогих видений молодости.
-- А кто Никонова человека ударил, и того Бог простит, потому что подобает так быть.
Это все говорил Макарий. При последних словах он повел своими восточными, молочно-синеватыми белками по собору и остановил их на полном лице Хитрово. Хитрово вспыхнул. Макарий встал и осенил его крестом, а потом снова перенес свои белки на царя, стоявшего рядом с Никоном в положении подсудимого.
-- Архиепископа сербского Гавриила били Никоновы крестьяне в селе Пушкине, и Никон обороны не дал,-- продолжал свое обвинение Макарий. -- Да он же, Никон, в соборной церкви, в алтаре, во время литургии, с некоторого архиерея снял шапку и бранил всячески за то, что не так кадило держал. Да он же, Никон, на ердань ходил в навечерии Богоявления, а не в самый праздник -- и то ему, Никону, вина!
Никон не слушал падавших на его голову обвинений. Он прислушивался к чему-то другому... "Микитушка!.. ох!.. суженый мой, не покидай меня, младешеньку, горькою вдовицей... Микитушка! вспомни, как спознались мы с тобой, вспомни совыканье наше, как ты резвы ноженьки мои целовал... не покидай меня, сокол ясный -- у нас еще будут детушки"... И белокурая голова колотится об пол, хрустят тонкие пальцы на ломаемых руках... "Будут дети"... А ему мало этих детей, ему нужны миллионы детей -- и бояр, и князей, и царей -- чтобы все были его детьми... И они были... всею Русью верховодил он... И вдруг сорвалось.
Он зашатался и упал бы, если б не поддержал его оторопевший царь вместе с крестоносителем.
-- Ох, Господи! помилуй нас!
-- Божий суд... Господь дунул на него гневом своим,-- пронесся ропот по собору.
Бледного, шатающегося Никона вывели... Собор был прерван.
По Москве пошли зловещие слухи. Говорили, что во время собора, в трескучий морозный день, слышен был гром с небеси и земля зашаталась. Бояре видели, как Господь Бог дунул на Никона, и Никон упал замертво. Разгневанный Господь продолжал дуть на Москву, и оттого стал такой мороз, какого не бывало, как и Русь стоит: птицы не могли летать по аеру, падали и замерзали; с колокольни Ивана Великого метлами сметали замерзших воробьев, голубей и галок; из лесу в Москву забегали волки и забирались от морозу в сени, в дома, в церковные сторожки. На небе стояло три багровых солнца и ни одно не грело от холодного дуновения божия -- задул Господь теплоту их. Москва-река треснула поперек и в трещину из-подо льда выплывала мертвая, убитая морозом рыба. Когда люди выходили из Успенского собора, то видели, как на паперти стоял босиком юродивый и плакал, и слезы тотчас же замерзали и падали на помост, стуча как горох либо крупный жемчуг. Все это не к добру, все это за грехи... Стрелецкому сотнику, что с прочими стрельцами поставлен был у Никольских ворот к помещению Никона, упал на шапку мертвый белый волохатый голубь... Говорили, что и Никон, после того как на него божьим гневом дунуло, лежит при смерти -- без языка...
Но слухи были неверны, как в том скоро и убедились бояре и архиереи: не отнялся еще язык у Никона, не задуло гневом божиим его мощного духа: он прислал к царю сказать, что готов вновь стать с ним рядом на суд не только патриархов, но и самого Всемогущего Бога, у которого в руках тысящи лет яко день един, а престолы и царства -- яко прах и паутина.
Царь опять созвал собор. По собору мгновенно прошел гул и ропот: бояре и архиереи шепотом передавали друг другу, что "чадушко" то еще "неистовее" стал: так и рвет, и мечет.
Действительно, патриарх явился на собор еще более заряженным. "Так от него и пышет полымя",-- рассказывали стрельцы, стоявшие у него у ворот на карауле. Проходя мимо стрелецкого сотника, того, что был уже напуган падением на шапку мертвого голубя, он так на него глянул, что сотник, и без того ожидавший худа, задрожал и упал ниц перед крестом, головою на мерзлую землю, а стрельцы со страху шептали -- кто: "свят-свят", а кто: "чур-чур меня!.. сгинь, исчезни!"
И царь, видимо, с тревогою ожидал последнего отчаянного боя. Он обводил смущенным взором то правые, то левые скамьи собрания, то останавливал его на патриархах, и особенно на Паисии: "Мертвец мертвецом", думали, казалось, выразительные глаза царя:-- "мощи сущие,-- а судия вселенной". Когда по звяканью прикладов стрелецких ружей и сабель можно было догадаться, что ведут Никона, царь тревожно обратился к патриархам.
-- Никон приехал в Москву,-- торопливо заговорил он,-- и на меня налагает судьбы божий за то, что собор приговорил и велел ему в Москву приехать не с большими людьми. Когда он ехал в Москву, то по моему указу у него взят малый, Ивашка Шушера, за то, что он в девятилетнее время к Никону носил всякие вести и чинил многую ссору. Никон за этого малого меня поносит и бесчестит, говорит: "царь-де и меня мучит, велел-де и отнять малого из-под креста..." Если Никон на соборе станет об этом говорить, то вы, святейшие патриархи, ведайте; да и про то ведайте, что Никон перед поездкою ныне в Москву исповедовался, приобщался и маслом освящался. "Патриархи подивились гораздо",-- говорит об этом Алмаз Иванов, который вел протокол соборный; но в этот момент за дверью послышался шум и гневный голос Никона.
-- А ты крест-от неси высоко, чинно, истово! Это тебе не лопата! -- кричал он на ставрофора, которым был не любимец его Иванушка Шушера, сидевший под караулом, за приставы, а новый, приставленный царскими слугами соглядатай. -- На нем Христа распяли, и меня ищут распяти!
"Неистов, буен, аки меск",-- шептались на скамьях.
Никон вступил в столовую избу шумно, высоко подняв голову и шибко стуча посохом, словно старшина на сходке перед заартачившимися мужиками. Он не глянул, а сыпанул искрами по собору, не поклонился, а метнул поклоны, не крякнул, а рыкнул, встряхнув гривой по-львиному. Все ждали бури.
Паисий медленно приподнял свои мертвые веки, и губы его зажевали беззвучно. Макарий повел по собору огромными белками, как бы успокоивая робких.
-- Никон! -- послышался тихий, дрожащий голос Паисия. -- Ты отрекся от патриарша престола с клятвою и ушел без законной причины.
Голова и руки говорившего дрожали. Никон посмотрел на него, как смотрят на маленького ребенка.
-- Я не отрекался с клятвою,-- сказал от отрывисто,-- я засвидетельствовался небом и землею и ушел от государева гнева... И теперь иду, куда великий государь изволит: благое по нужде не бывает.
-- Многие слышали, как ты отрекся от патриаршества с клятвою,-- настаивал Паисий, между тем как Макарий молчал, уставившись своими большими глазами на подсудимого.
-- Это на меня затеяли,-- отрицал подсудимый. -- А коли я негоден, то куда царское величество изволит, туда и пойду.
-- Кто тебе велел писаться патриархом Нового Иерусалима? -- ввязался Макарий.
-- Не писывал и не говаривал! -- обрезал Никон, метнув вполоборот глазами на вопрошавшего.
Сидевший недалеко один архиерей заторопился, покраснел и зашуршал бумагой, вынимая ее из-под мантии.
-- Вот тут написано... твоя рука,-- робко заговорил архиерей, поднося Никону бумагу.
-- Моя рука... разве описался,-- несколько смущенно отвечал последний.
Но тут же, чувствуя себя как бы пойманным несколько, уличенным, он заупрямился еще более и, стукнув посохом, полуоборотился к царю.
-- Слышал я от греков, что на александрийском и антиохийском престолах иные патриархи сидят,-- сказал он раздраженно,-- чтоб государь приказал свидетельствовать -- пусть патриархи положат евангелие.
Восточные глаза Макария метнули искры, и он выпрямился на месте.
-- Мы патриархи истинные, не изверженные, и не отрекались от престолов своих! -- сказал он резко. -- Разве турки без нас что сделали... Но если кто дерзнул на наши престолы беззаконно, по принуждению султана, тот не патриарх -- прелюбодей! А святому евангелию быть не для чего: архиерею не подобает евангелием клятися.
И Никон вспылил, подзадоренный словами Макария и в особенности его невыносимыми глазами.
-- От сего часа свидетельствуюсь Богом, что не буду перед патриархами говорить, пока константинопольский и иерусалимский сюда не будут! -- закричал он, отступая назад.
-- Как ты не боишься суда Божия?-- невольно воскликнул тот архиерей, что сейчас уличил его подписью,-- это был Илларион рязанский. -- И вселенских-то патриархов бесчестишь!
Заволновался и весь собор. Лица казались возбужденнее, гневные взгляды и возгласы учащались. Поднялся Макарий и окинул весь собор блестящим взором.
-- Никон клялся -- говорил: "коли-де буду патриарх, то анафема-де буду!" Клялся истинно! -- закричало несколько голосов.
Но упрямец все еще не корился: он, по-видимому, вызывал всех на бой.
-- Я назад не поворачиваюсь и не говорю, что мне быть на престоле патриаршеском,-- настаивал он,-- а кто по мне будет патриарх, тот будет анафема! Так я и писал к государю, что без моего совета не поставлять другого патриарха. Я теперь о престоле ничего не говорю: как изволит великий государь и вселенские патриархи.
А великий государь все стоял неподвижно. Лицо его поминутно то вспыхивало, то бледнело, отражая на себе и в глазах все перипетии борьбы, которая велась на его глазах и в которой принимало участие все его существо, вся душа, взволнованная и потрясенная. Он чувствовал, что бой на исходе, но тем больше сжималось его сердце в предчувствии, что последует что-то недоброе, слишком тягостное... Но надо стоять до конца на этой угнетающей душу вселенской литургии, на которой отпевалась его сокрушенная обстоятельствами горькая дружба с его некогда "собинным" другом.
Да, исход борьбы... Патриархи велят читать правила поместных соборов.
"Кто покинет престол волею, без наветов,-- возглашал Илларион рязанский,-- тому впредь не быть на престоле".
-- Эти правила не апостольские! -- прерывает его Никон,-- он неутомим в борьбе. -- Эти правила и не вселенских соборов и не поместных; я этих правил не принимаю и не внимаю!
-- Эти правила приняла церковь,-- возражают ему.
-- Их в российской кормчей нет! -- кричит Никон. -- А греческие правила не прямые, их патриархи от себя написали, а печатали их еретики... А я не отрекался от престола: это на меня затеяли!
-- Наши греческие правила прямые! -- не выдержали оба патриарха.
-- Когда он отрекался с клятвою от патриарша престола, то мы его молили, чтоб не покидал престола,-- вмешался еще один архиерей, тверской,-- но он говорил, что раз отрекся и больше не будет патриархом, а коли-де ворочусь, то буду анафема.
-- Неправда! затея!
-- Никон говорил, что обещал быть на патриаршестве только три года,-- возвысил голос Родион Стрешнев, вставая и встряхивая молодецки русыми кудрями.
-- Затея! ложь!
-- Не затея!
-- Затея!.. Я не возвращаюся на престол... Волен великий государь.
-- Никон писал великому государю, что ему не подобает возвратиться на престол, яко псу на свои блевотины! -- долбанул тщедушный дьяк Алмаз своим здоровым голосом, подымаясь над кипами бумаг и харатейных свитков.
-- Эко-ста Златоуст!-- послышалось среди бояр. -- Не Златоуст, а буеуст!
Никона это окончательно взорвало. Он, казалось, позеленел.
-- Ты, царское величество,-- грубо обратился он влево,-- ты девять лет вразумлял и учил предстоящих тебе в сем сонмище, а они все-таки не умеют ничего сказать. Вели им лучше бросить на меня камни -- это они сумеют! А учить их будешь хоть еще девять лет -- ничего от них не добьешься!.. Когда на Москве учинился бунт, то и ты, царское величество, сам неправду свидетельствовал, а я, испугавшись, пошел от твоего гнева.
Эти речи и тишайшего взорвали. Он вспыхнул.
-- Непристойные речи, бесчестя меня, говоришь! На меня бунтом никто не прихаживал, а что приходили земские люди, и то не на меня: приходили бить челом мне об обидах.
Голос царя сорвался. Собор превратился в бурю, когда Алексей Михайлович, тяжело дыша, как бы просил защиты у собора. Со всех сторон заревели голоса и застучали посохи.
-- Как ты не боишься Бога! Непристойные речи говоришь и великого государя бесчестишь!
-- В сруб его, злодея!
-- Медвежиной обшить его да псами затравить!
-- Вот я его, долгогривого!
Макарий повел по взволнованному собранию своими огромными белками, и крики смолкли.
-- Для чего ты клобук черный с херувимами носишь и две панагии? -- спросил он подсудимого.
-- Ношу черный клобук по примеру греческих патриархов... Херувимов ношу по примеру посковских патриархов, которые носили их на белом клобуке... С одною пана-гиею с патриаршества сшел, а другая -- крест -- в помощь себе ношу.
Он говорил задыхаясь. Он чувствовал, что для него все кончается, почва уходит из-под ног и потолок, и небо рушатся на него. Архиереи что-то разом говорили, но он их не слушал, а махал головою, как бы отмахиваясь от мух.
-- Знаешь ли ты, что александрийский патриарх есть судия вселенной? -- снова обратился к нему Макарий.
-- Там себе и суди! -- с досадою, небрежно отвечал подсудимый; ему, по-видимому, все надоело, он устал, скорей бы лишь все кончилось... -- В Александрии и Ан-тиохии ныне нет патриархов: александрийский живет в Египте, антиохийский в Дамаске.
-- А когда благословили вселенские патриархи Иова митрополита московского на патриаршество, в то время где они жили?
-- Я в то время не велик был,-- неохотно отвечал подсудимый.
-- Слушай правила святые.
-- Греческие правила непрямые: печатали их еретики!
Макарий взял со стола книгу и высоко поднял ее над головою, как в церкви.
-- Вот греческий Номоканон.
Потом, поцеловав ее, передал Паисию, который также поцеловал ее и обратился к собору с вопросом:
-- Принимаете ли вы эту книгу яко праведную и нелестную?
-- Принимаем! принимаем! -- раздались голоса.
-- Приложи руку, что наш Номоканон еретический, и скажи именно, какие в нем ереси? -- настаивал Макарий.
-- Не хочу!
-- Подайте российский Номоканон! -- продолжал Макарий своим сильным, звучным голосом.
Алмаз Иванов, торопливо шагая, принес требуемую книгу.
-- Он неисправно издан при патриархе Иосифе!-- огрызнулся Никон, жестом отстраняя книгу.
-- Скажи, сколько епископов судят епископа и сколько патриарха? -- добивал его Макарий.
-- Епископа судят двенадесят епископов, а патриарха вся вселенная!
-- Ты один Павла епископа изверг не по правилам. Тут вступился царь, желая скорее кончить этот томительный спор.
-- Веришь ли ты всем вселенским патриархам? -- спросил он кротко. -- Они подписались своими руками, что антиохийский и александрийский пришли по их согласию в Москву.
-- Рук их не знаю,-- пробурчал он.
-- Истинные то руки патриаршеские! -- окатил его Макарий своим поглядом, которого Никон не мог выносить.
-- Широк ты здесь!-- зарычал он. -- Как-то ты ответ дашь пред константинопольским патриархом! Широк-ста!
Опять сорвались голоса со всех сторон: "Как ты Бога не боишься!.. великого государя бесчестишь и вселенских патриархов и всю истину во лжу ставишь!.. Повесить тебя мало!.."
Никон бросился было за крестом, который всегда перед ним носили, схватил за руку ставрофора; но в это время порывисто встало несколько бояр с видом угрозы, и крест очутился в руках Иллариона рязанского. У Никона опустились руки. Снова выступил Макарий.
-- Писано бо есть: "по нужде и диавол исповедует истину", а Никон истины не исповедует.
-- Аминь! аминь! -- послышалось в рядах.
-- Чего достоин Никон? -- раздался среди наставшей тишины голос Паисия.
-- Да будет отлучен и лишен священнодействия,-- отвечали в один голос греческие архиереи.
-- Чего достоин Никон? -- повторили вопрос русским архиереям.
-- Да будет отлучен и лишен священнодействия,-- отвечали и русские.
-- Отселе, Никон, не будеши патриарх, и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах,-- возгласил он громко, отчетливо.
-- Аминь! -- загудело по собору.
....................................................................................................................
Через несколько минут Никон, в сопровождении нескольких монахов Воскресенского монастыря, проходил соборной площадью, направляясь к Архангельскому подворью. Сзади шел взвод стрельцов. На отлученном патриархе все еще было патриаршее одеяние, но впереди уже не было ставрофора с крестом. Никон ступал медленно, тяжело опираясь на посох и опустив голову. Казалось, что в несколько часов он одряхлел и осунулся. Голова продолжала трястись: в этой трясучей голове, казалось, постоянно гвоздила мозг неотвязчивая, как муха, мысль -- "нет, нет, не патриарх!".
казалось, говорить: "нет, нет, нет!.."
В ближайшей группе послышался слабый стон: то плакала какая-то женщина. Никон взглянул в ту сторону, и его глаза встретились с плачущими глазами женщины. Глаза эти, большие и серые, с поволокой от слез, оттененные монашеским клобуком, смотрели на Никона с молитвенной любовью и благоговением, смотрели с такой нежностью и скорбью, что Никон затрепетал: склонный верить в чудесное и непостижимое, посещенный неоднократно в сониях, как ему верилось, видениями и знамениями, он принял и эти глаза за видение... Это были глаза ангела, представшего ему в образе своего же чина -- ангельского, мнишеского и посланного ему милосердным небом в подкрепление и утешение. Но где он прежде видел эти глаза? А он их видел -- это несомненно; он их знает давно... В моменты величайшего торжества его жизни, во время торжественных служений в Архангельском и Успенском соборах, на больших царских выходах, во время крестных ходов, во время иорданского водосвятия, наконец, в неделю ваий, когда он, бывало, сопровождаемый всею Москвою, шествовал на жребяти осле, ведомом царскою рукою,-- эти глаза -- он помнит это -- постоянно смотрели на него из толпы, и если даже он не видел их, не смотрел в ту сторону, то все-таки невольно чувствовал, что эти глаза смотрели на него, следили за ним. Чьи это были глаза -- он не знал и не мог узнать, потому что они так же неожиданно исчезали в толпе, как неожиданно и появлялись среди тысяч других глаз и голов, обращенных к нему... Он и тогда, в годы своего могущества и славы, думал, что это -- глаза его ангела-хранителя, и подчас трепетал их и любил в то же время... Потом он долго, очень долго не видал этих глаз: лет девять они ему не показывались, с того самого момента, как он сошел с патриаршества и удалился в Воскресенский монастырь. И он думал уже, что ангел-хранитель покинул его, отошел, и он все ждал, что вот-вот как его опять призовут всею Москвою на патриарший престол, умолять его слезами и коленопреклонением, когда и царь всенародно покается пред ним в обиде и огорчении,-- эти глаза опять явятся ему... И вдруг они явились теперь! Они явились в момент самого глубокого его уничижения, в момент позорного извержения его из сонма святителей церкви, они явились ему, поруганному и оплеванному, ему, выведенному из претории Пилата на всенародное позорище!.. Они явились подкрепить его... Он снова глянул туда, где явились плачущие глаза ангела; но плачущих глаз уже не было там: он увидел только спину высокой черницы, которая припала лицом к ладоням и плакала... видно было, как от рыданий тряслись ее плечи...
И его голова еще более заходила ходенем "нет, нет, нет", тряслась она -- "нет, нет..."
оглядывался по сторонам. Увидав Никона, он невольно остановился и растерянно взглянул ему в глаза... "Нет, нет, нет",-- казалось, отвечала на это трясущаяся голова Никона... Грек моментально вынул что-то из-под полы. Блеснул длинный нож в воздухе.
-- За тебя умираю, великий патриарх! -- застонал он, и не успели стрельцы кинуться к нему, как он всадил нож себе в сердце по самую рукоятку, захрипел и упал навзничь с торчащею из бока рукояткою ножа, раскинув широко руки, на которых трепетали корчившиеся в судорогах пальцы.
"Нет, нет, нет,-- с ужасом тряслась голова Никона, как бы отрицая обвинение толпы,-- нет!.. нет!"