XII. В застенке
На следующую ночь к ямской избе собрались бояре: князь Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынский. Им предстояло трудное государское дело, пытать трех баб: боярыню Морозову, князя Петра Урусова жену Евдокию да дворянского рода Даниловых девицу Акинфею. Диву дались бояре, рассуждаючи о том, что ныне творится в московском государстве, а особливо в царствующем граде Москве: "Бабы взбесились, все таки до единой перебесились и бабы, и девки". Забрали себе в голову -- шутка сказать! -- идти за Христом да так и прут и на все фыркают: боярыни фыркают на боярство, княгини и княжны на княжество, стрельчихи на стрелецкую честь. На-поди! Говорят, что Христос-де и царского роду был, а жил смердом, мужиком, ходил, мало без сапог, без лаптей и спал, су, под заборами, а питался-де под окнами, где день, где ночь жил. А об боярстве-де и у него да о княжестве и помину не было, и кругом-де него все были мужики и смерды, рыбаки да пастухи. И кинулись это бабы все добро делать: сами нищих одевают и моют, боярышни им шти варят да хлебы пекут, срам да и только.
Что это поделалось с бабами, бояре и ума не приложат. Житья не стало им дома от этих баб, не приступись к ним, так все рвут и мечут, а смотрят смиренницами.
-- Вот и на моей княгине бес поехал,-- говорил массивный, остробородый толстяк князь Воротынский. -- Уйму ей нету с тех самых мест, как увидела Морозову на дровнях, везли ее тады зимой под царские переходы; совсем взбесилась моя баба. "Хочу,-- говорит,-- и я за Христом идти!" -- "Да где тебе,-- говорю,-- полоротая, за Христом иттить, коли у тебя дом на руках и хозяйство?" -- "Нищим,-- говорит,-- раздай все..." А! Слышали? Ну, признаюсь, я ее маленько-таки, как закон велит, и постегал по закону: вежливенько соймя рубашку...
-- Что жена! -- перебил его Одоевский. -- У меня дочушка, девчонка, взбеленилась. "Не хочу,-- говорит,-- быть княжной и служить диаволу, хочу,-- говорит,-- Павловы узы носить..." А! И откуда они взяли эти Павловы узы? Уж и бог их знает. А всему виной Морозиха эта да Урусиха... Теперь эта моя девчонка все, что ни попадет ей под руку, раздает черничкам да нищим. Уж я не знаю, что и делать с ней: учил малость, так хуже. "Убегу,-- говорит,-- от тебя, как Варвара-великомученица от отца Диаскора бежала..." А! Каково!
-- И точно, времена настали тяжелые,-- заметил и Волынский. -- С этово с самово новокнижия все пошло да с никоновских новшеств... Допрежь того бабы были как бабы: знали свое кривое веретено. А ныне на-поди! Обо всем-ту они говорят, во все вмешиваются: и Никон-ту нехорош, и Аввакум-то хорош, и кресты-те не те, и просфоры не те, и клобук на чернецах велик да рогат-де, да римский-де он, неправый... И в закон бабы пустились: скоро нас чаю, из боярской думы выгонят да за веретено посадят, а сами в боярской думе будут государевы дела решать... Фу ты пропасть!
-- И детей портят, и дети туда же за ними,-- пожаловался Одоевский.
-- Что дети! Вон царевна Софья Алексеевна "комидийные действа" смотрит, а на божественном писании да на хитростях всяких Алмаза Иванова загоняет,-- пояснил Воротынский.
-- Что и говорить! А поди, тут дело без черкас не обошлось, без хохлов этих!.. У! Зелье народ!
-- А вот теперь великий государь сердитует, гневом пышет, говорит: мы распустили узду, крамоле-де в зубы смотрим,-- с огорчением пояснил Одоевский. -- Ах, боже мой, мы ли не стараемся?! Вон ноне все тюрьмы полны, сколько заново земляных тюрем выкопали, и все полнехоньки. А крамола, словно гриб после дождя, из земли выскакивает...
За дверями послышалось звяканье кандалов... Бояре встрепенулись.
-- Ведут ведьму-ту...
-- Хорошенько надо попарить да расправить боярски-те косточки...
В палату ввели, скорее на руках втащили, Морозову. Ее с помощью стрельцов привел Ларион Иванов. Бояре невольно встали, увидав ее спокойное лицо, которому они когда-то при дворе и в ее собственном доме так усердно кланялись.
За Морозовой ввели Урусову и Акинфеюшку. Сестры издали поздоровались.
-- Здравствуй, Дунюшка! Жива еще? Не удавили?
-- Жива, сестрица. А ты?
-- Скучаю об венце... А ты, Акинфеюшка?
-- Об странствии соскучилась я... хочу скорее иттить на тот свет, да посошка еще мучители не дали...
-- Полно-ко вам! -- перебил их Воротынский. -- Вы приведены сюда не на поседки, а за государевым делом, для пыток.
-- Али ты, князь Воротынский, из холопей в палдчи пожалован? -- заметила Морозова. -- Велика честь!
Воротынский не нашелся что отвечать.
-- Скора ты! -- глянул на непокорную боярыню Одоевский. -- Что-то скажешь на дыбе?
-- Скажу тебе спасибо, князь Яков; скажу, не забыл-де мою хлеб-соль, как при покойном муже у меня ежеден гащивался,-- по-прежнему спокойно отвечала боярыня.
И Одоевский поперхнулся: он вспомнил, как заискивал у этой самой Морозовой, как холопствовал перед нею и ее мужем и как действительно Морозовы до отвалу кормили его вместе с другими прихлебателями, льнувшими, как осы к меду, к царской родственнице и любимице.
Воротынский, который тоже кое-что вспомнил, желая замять свою неловкость, подошел к Акинфеюшке.
-- Ты кто такая? Как твое имя? -- спросил он.
-- Мария,-- был ответ.
-- Как -- Мария! В отписке ты именована Акинфеею Герасимовою, Даниловых дворян.
-- Была Акинфея... токмо не я, а другая... Я Мария.
-- А чьих?
-- Тебе на что? Богова, не твоя и не царева... На том свете не спросят мою душу: Данилова ты али Гаврилова?..
-- Покоряешься ли ты царю и собору?
-- А тебе какое дело до моей покорности?
-- Так мы повелим тебя пытать огнем.
-- Пытайте, это ваше дело... Я ничего не украла, никого не убила, никому худа не делаю, токмо люблю моего Христа: за Христа и жгите меня, жиды новые.
Воротынский приказал вести ее в застенок. Она сама пошла впереди стрельцов. За стрельцами последовали Воротынский, Одоевский и Волынский. За ними ввели Морозову и Урусову.
В просторном застенке висели привешенные к потолку "хомуты", хитрые приспособления для дыбы и встрясок. По стенам висели кнуты, плети, клещи. На полу, у стен, стояли огромные жаровни, лежали гири, веревки... На всем этом чернелись следы запекшейся крови... Огромный горн был полон, в нем тлели и вспыхивали синеватым огнем дубовые уголья... У горна и у хомутов возились палачи с засученными рукавами, в кожаных фартуках, словно кузнецы.
Она было вздрогнула, но потом перекрестилась и опустила руки.
-- Христа всего обнажили, чтобы ребра прободать и голени перебить,-- сказала она как бы про себя.
-- Дерзай, миленькая, дерзай! -- ободряла ее Морозова. -- Будешь российскою первомученицею.
Палачи сорвали с Акинфеюшки верхнюю одежду и опустили рубаху до пояса... Она было прикрыла руками девичьи груди, согнулась: но палачи разняли руки и связали их за спиной... Несчастную подняли на дыбу... Она не вскрикнула и не застонала... Сделали встряску, руки несчастной выскочили из суставов...
-- Господи! Благодарю тебя! -- прошептала мученица.
-- Повтори встряску! -- хрипло проговорил Воротынский.
Встряску повторили... Удивительно, как совсем не оторвались руки от туловища, от плеч... Несчастная висела долго... Морозова и Урусова глядели на нее и молча крестились.
-- Что же оцт и желчь не подаете? -- проговорила с дыбы жертва человеческой глупости.
-- Много чести,-- злобно заметил Воротынский.
-- Копией прободайте...
-- Нет, мы плеточкой, любезное дело!
-- Худа больно, легка на весу; ее дыба не берет,-- глубокомысленно заметил Одоевский.
-- Проберет, дай срок,-- успокоил его Волынский.
-- А теперь княгинюшку,-- злорадно показал палачам Воротынский на Урусову и сам сорвал с нее цветной покров, заметив: -- Ты в опале царской, а носишь цветное!
-- Я ничем не согрешила перед царем,-- ответила Урусова тихо.
Палачи хотели было и ее обнажить.
-- Не трошь ее! -- раздался вдруг чей-то грубый голос. Все с изумлением оглянулись. Из отряда стрельцов, стоявших в дверях застенка, отделился один, бледный, с дрожащими губами... То был Онисимко... Морозова узнала его: он целовал ее ноги, когда в первый раз заковывал их в железо... Она перекрестила его.
-- Благословен грядый во имя господне.
Палачи, озадаченные первым возгласом, опустили было руки, но теперь снова подняли их.
-- Взять его! -- закричал Воротынский.
Онисимку схватили за руки сотники и стрельцы и увели из застенка.
-- Идолы! Мало им! Скоро всех детей малых заберут в застенки!-- слышался протестующий голос уведенного стрельца.
-- Делай свое дело! -- прикрикнул на палачей Воротынский.
На Урусовой разорвали ворот сорочки и обнажили, как и Акинфеюшку, до пояса. Она вся дрожала от стыда, но ничего не говорила. Всем, даже стрельцам, стало неловко: слышно было их тяжелое дыхание, словно бы их поджаривали на полке в бане... У Лариона Иванова даже лицо побледнело и глаза смотрели сурово...
Урусову подняли на дыбу... Она застонала...
-- Потерпи, Дунюшка, потерпи, недолго уж!
-- Тряхай хомут-от! -- командовал Воротынский. И у Урусовой руки выскочили из суставов...
-- Мотри и кайся,-- обратился Воротынский к Морозовой. -- Вот что ты наделала! От славы дошла до бесчестия. Вспомни, кто ты и какова роду! И все оттого, что принимала в дом юродивых...
-- Я и тебя принимала, не ты ли урод у дьявола? -- перебила его Морозова.
-- О! Ты востра на язык, знаю... да царь-от на востроту твою не посмотрел... Где ныне твое благородие?
-- Невелико наше телесное благородие, и слава человеческая суетна на земле,-- с горечью отвечала Морозова. -- Сын божий жил в убожестве, а распят же был жидами, вот как и мы мучимся от вас.
-- Добро! Равняй себя со Христом-те...
-- Я не равняю... отсохни и мой и твой язык за такое слово.
-- Добро! Поговори-ко вон с ними, их поучи, мудрая! -- указал на палачей, которые усердствовали около Урусовой и Акинфеюшки. -- Взять и эту! Покачайте-ко боярыньку на качельцах.
Два палача приступили и к Морозовой. Она кротко взглянула им в лицо и перекрестила того и другого.
-- Здравствуйте, братцы миленькие,-- так же кротко сказала она,-- делайте доброе дело.
Палачи растерянно глядели на нее и не трогались. Она еще перекрестила их. У одного дрогнули губы, глаза усиленно заморгали; он глянул на стрельцов, на Воротынского.
-- Делайте же доброе дело, миленькие! -- повторила Морозова.
-- Ну-у! -- прорычал Воротынский.
Палач глянул на него и еще пуще замотал головой.
-- Воля твоя, боярин... вели голову рубить,-- бормотал он. -- Али на нас креста нету?
-- А! И ты! Вот я вас!-- задыхался весь багровый Воротынский. -- Вяжите ее! -- крикнул он на стрельцов.
И стрельцы ни с места... Воротынский, с пеною у рта, бросился было на стрельцов; те отступили... Он к палачам с поднятыми кулаками, и те попятились назад...
-- Так я же сам! -- И он схватил Морозову за руки и потащил к свободному "хомуту"...
К нему подбежал Ларион Иванов, и они вдвоем связали Морозовой руки за спину.
-- Спасибо, что не побрезговали,-- как бы про себя сказала она.
Подняли на дыбу и Морозову... В это время Акинфеюшку, вытянутую из "хомута", положили вниз лицом на "ксбылу", нечто вроде наклонно поставленного длинного стола с круглою прорезью в верхней части "кобылы" для головы, чтобы во время истязания кнутом или плетьми пытаемого по спине кнут не попадал в голову, и с кольцами по сторонам для привязывания к ним истязаемой жертвы: руки и ноги несчастной прикрутили ремнями к кольцам, и два палача вперемежку стегали ее ременными кручеными плетьми по голой спине... Белая, нежная спина пытаемой скоро покрылась багровыми поперечными полосами, а вслед за тем из багровых полос стала струиться темно-алая кровь...
-- О-о-о! -- пырвался из груди Морозовой стон отчаяния при виде мучений своей подруги по страданиям. -- Это ли христианство, чтобы так людей учить?
-- Мы не попы,-- злорадно огрызнулся Воротынский. -- Те учат словесами, а мы эдак-ту.
-- А Христос так ли учил?
-- Мы не Христы; де нам с суконным рылом! Прежде всего сняли с дыбы Урусову. Вывихнутые из суставов руки торчали врозь...
-- О! Что вы наделали! -- залилась несчастная слезами. -- Ох, мои рученьки! Креститься мне нечем... ох!
Палачи взяли ее за руки, потянули со встряской. Урусова вскрикнула от боли... но руки вошли в свои суставы... Она с трудом перекрестилась...
Акинфеюшку, с кровавою спиною, отвязали от колец и сняли с "кобылы". Урусова, видя ее всю в крови, взяла свой белый покров, брошенный палачами на землю, и стала прикладывать им к истекающей кровью спине Акинфеюшки...
-- Милая, голубушка, мученица... это святая кровь...
-- Слава тебе, спасителю наш... сподобил меня...
-- Бедная, горемычная...
-- Ох, как мне легко, Дунюшка!
Она взяла из рук Урусовой весь пропитанный кровью покров и, отыскав своего палача, подала ему:
-- Возьми, братец миленькой, этот покров, снеси его к брату моему кровному Акинфею, отдай ему и скажи: "Сестра-де тебе своею кровью кланяется..." Он тебя не оставит без награждения.
Когда вынули из "хомута" Морозову, то вывихнутые из суставов и еще не вправленные руки ее с широкими рукавами белой срочки представляли подобие распростертых и запрокинутых назад крыльев...
Урусова и Акинфеюшка упали перед нею на колени и подняли руки, на молитву...
-- Матушка! Ангел! Ангел сущий во плоти...
-- И крылышки... точно ангел... ах!
-- Крыле, яко голубине... матушка! Сестрица!
Но палачи поспешили превратить крылатого ангела в плачущую женщину...
Чи я ж тебе не люблю -- не люблю,
Чи я ж тоби черевичкив не куплю -- не куплю!
Ой, моя дивчинонько!
Ой, моя рыбко!
-- Добре, Петрусь, добре! -- кричала улица. -- А ну, хлопче, ушкварь "гречаники".
И Петрусь "ушкварил".
Гоп, мои гречаники! Гоп, мои били!
Чому ж, мои гречаники, вас свини не или...
Дуд у Дуды ночував,
Дуд у Дуды дудку вкрав...
-- Уж дьяволова же сторонка! Вот сторона!-- ворчал между тем Соковнин, которому не спалось под этот полуночный гомон. -- И когда они спят, дьяволы чубатые? Ну, сторона! А хорошая сторонка, что ни говори... А что-то на Москве теперь? Что сестры, э-эх!
Мы сейчас видели, что