XI. "Мамай в рясе"
Когда гетман Брюховецкий отказался взять Марисова с собою в Малороссию, откуда этот тайный посланец Никона должен был пробраться в Константинополь к тамошнему патриарху Дионисию, с грамотою Никона и с воззванием к всем патриархам о разборе его распри с царем, любимец Никонов и его ставрофор, Ивашко Шушера, подкупил одного казака за 50 рублей и за пятьдесят золотых -- взять с собою Марисова в число прочей свиты гетмана, якобы своего родственника, взятого москалями в плен во время похода воеводы Бутурлина на Львов. Марисов, никем не узнанный, в январе 1666 года выехал из Москвы вместе с Брюховецким и благополучно достиг Малороссии; но в Москве скоро проведали об этом тайном агенте Никона, и к Брюховецкому послан был гонец с наказом -- схватить Марисова. Марисов был схвачен и переслан под караулом в Москву вместе с грамотами Никона.
Все это сделано было в глубочайшей тайне, и Никон ничего не знал, какая судьба постигла его посланца и его грамоты. А в грамотах этих он не поскупился на сильные выражения, на серьезные обвинения, падавшие лично на царя и на его управление.
Вот почему появление Марисова в соборной избе так поразило Никона. Ему казалось, что он видит перед собою призрак. Да Марисов, изнуренный заключением, пытками и душевными страданиями, и смотрел призраком.
Царь сделал знак Алмазу Иванову. Тот подошел и подал какие-то бумаги.
-- Твои это грамоты? -- спросил царь, показывая их Никону.
-- Мои,-- мрачно отвечал тот.
Марисов поднялся с полу и, снова припав к земле, поцеловал край одежды Никона.
-- Грамоты эти ты от Никона получил? -- спросил царь Марисова. Тот молчал. -- Говори!-- повторил царь.
-- Прикажи меня казнить, великий государь, а на святейшего патриарха я свидетельствовать не стану,-- сказал Марисов с силой. -- Отсохни мой язык!
-- Скажи одно: кто тебе дал эти грамоты? -- настаивал царь. -- Скажи -- я тебя помилую.
-- Не скажу! Загради, Господи, уста мои!-- как-то выкрикнул упрямец. -- Сокруши гортань мою!
Никон широко перекрестил его и снова оперся на посох. Царь сделал нетерпеливое движение.
-- Уведите его!-- сказал он, ни на кого не глядя.
Марисова увели. Царь передал бумаги Алмазу Иванову, который, сев на свое место, снова заскрипел пером.
-- Чти Никоновы писания! -- громко сказал Алексей Михайлович.
Алмаз Иванов, заткнув перо за ухо, стал читать. Трудно было ожидать, чтобы в таком тщедушном теле сидел такой здоровый голос. Он читал грамоту Никона к константинопольскому патриарху. В грамоте подробно описывалось, как его, Никона, силою избрали на патриаршество, как насильно привели в собор, как царь, вместе со всем московским народом, кланяясь до земли и слезно плача, умолял его, Никона, принять патриаршество, как он, наконец, решился принять посох Петра митрополита с условием, чтобы все его слушались, как начальника и пастыря, как царь сначала был благоговеен и милостив и во всем заповедей божьих искатель, а потом начал гордиться и выситься.
Собор безмолвствовал. Гремел только ровный, звучный голос Алмаза Иванова. Царь стоял потупившись, а Никон держал голову прямо, не спуская глаз с распятия. По лицу Питирима, как змейка, пробегала злая усмешка.
-- "Послан я,-- звучал голос Алмаза Иванова,-- в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа митрополита, которого мучил царь Иван несправедливо"...
-- Постой! -- перебил чтение государь.
Алмаз Иванов умолк. Все взоры обратились на царя.
-- Для чего он,-- обратился последний к патриархам,-- для чего он такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу написал, а о себе утаил, как он низверг без собора Павла, епископа коломенского, ободрал с него святительские одежды и сослал в Хутынский монастырь, где его не стало безвестно... Допросите его, по каким правилам он это сделал?
-- На патриаршем дворе дела нет и не бывало. Отлучен епископ Павел без собора,-- с своей стороны поторопился Павел, митрополит сарский.
Никон ничего не возражал. Он только сильнее налег на посох, как бы желая им пронзить помост соборной избы.
А Алмаз Иванов продолжал вычитывать, как по покойнике: ..."и учал царь вступаться в архиерейские дела"...
-- Допросите: в какие архиерейские дела я вступался?-- снова прервал чтение Алексей Михайлович, обращаясь к патриархам.
-- Что я писал -- того не помню,-- отвечал Никон.
-- "Оставил патриаршество, не стерпя гнева и обиды",-- вычитывал дьяк Алмаз.
-- Допросите: какой гнев и обида? -- прервал царь.
-- На Хитрово не дал обороны, в церковь ходить перестал... Государев гнев объявлен небу и земле,-- уже начинал кричать подсудимый.
Патриархи остановили его движением.
-- Хотя бы Хитрово человека твоего и зашиб, и тебе то терпеть бы и последовать Иоанну Милостивому, как он от раба терпел,-- наставительно сказал Макарий (Паисий все молчал и изредка взглядывал то на царя, то на Никона). -- А если б государев гнев на тебя и был и тебе бы о том с архиереями посоветоваться следовало, и к великому государю посылать -- бить челом о прощении, а не сердиться.
Раздался чей-то голос с дальней скамьи. Все оглянулись и увидели рыжую голову, которая усиленно моргала.
-- В ту пору я царский чин исполнял,-- говорила, заикаясь, рыжая голова (это был Хитрово),-- и в ту пору пришел патриархов человек и учинил мятеж, и я его зашиб не знаючи, а в том у Никона патриарха просил прощения, и он меня простил.
За Хитрово осмелились и другие. Разом послышалось несколько голосов со всех сторон.
-- От великого государя Никону патриарху обиды никакой не бывало, пошел он не от обиды -- с сердца! -- кричали с боярской стороны.
-- Когда он снимал панагию и ризы, то говорил: "аще помыслю в патриархи, анафема буду"! Панагию и посох оставил, взял клюку, а про государев гнев ничего не говорил! -- кричала архиерейская сторона.
Все кричали, все усердствовали. Никон, как затравленный волк, только озирался. Но не в его характере было молчать, когда кричали другие.
-- Я вас перекричу! -- раздался вдруг его резкий, как удар хлыста, голос.
Паисий, сидевший с опущенными глазами, быстро вскинул ими на подсудимого и тихо сказал:
-- Никон!
Никон опомнился.
-- "Написана книга уложение,-- продолжал вычитывать Алмаз Иванов из письма Никона к константинопольскому патриарху,-- книга, святому евангелию, правилам святых апостолов, отец и законам греческих царей во всем противная... всех беззаконий, написанной в этой книге, не могу описать -- так их много! Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтоб ее искоренить, но, окромя уничижения, ничего не получил, и меня же хотели убить".
-- Постой! -- остановил чтеца Алексей Михайлович. -- К сей книге,-- обратился он потом к Никону,-- приложили руки патриарх Иосиф и весь священный собор, и твоя рука приложена...
-- "Боярин Семен Лукьянович Стрешнев,-- читал Алмаз,-- научил собаку сидеть и передними лапами благословлять, ругаясь благословению Божию, и называл собаку Никоном патриархом: мы, услыхав о таком бесчинии, клятве Семена предали..."
Тонкая улыбка скользнула по губам Макария.
-- И того тебе, Никон, делать не довелось,-- сказал он. -- Если б мышь сгрызла освященный хлеб, нельзя сказать, что она причастилась; так и благословение собаки не есть благословение... Шутить святым делом не подобает, но в малых делах недостойно проклятие, понеже считают его за ничто.
Когда Алмаз Иванов дочел до того места письма, где говорилось о приезде к Никону князя Одоевского и Паиси я Лигарида, царь остановил чтение.
-- Митрополит и князь,-- сказал он,-- посланы были выговаривать ему его неправды, что писал ко мне со многим бесчестием и с клятвою, мои грамоты клал под евангелие, позорил газского митрополита, а тот свидетельствован отцом духовным, и ставленная грамота у него есть.
-- Я за обидящего молился, а не клял,-- отвечал Никон. -- Газскому митрополиту, по правилам, служить не следует, потому -- он епархию свою оставил и живет в Москве долгое время... Слышал я, что он ерусалимским патриархом отлучен и проклят. У меня много таких мужиков шляется... Мне говорил боярин князь Никита Иванович Одоевский государевым словом, что меня зарежут...
При этих словах Одоевский вскочил с места.
-- Таких речей я не говаривал! -- протестовал он. -- А Никон мне говорил: "коле-де хотите меня зарезать, то режьте" -- и грудь обнажал.
Вмешался в спор и Алмаз Иванов, но осторожно:
-- Когда Никон, по вестям о неприятеле, приезжал в Москву, то мне говорил, что от престола своего отрекся.
-- Никогда не говорил!-- огрызнулся на него Никон. Алмаз Иванов опять уткнулся в бумагу и читал из письма Никона, будто царь посылал к патриархам многие дары.
-- Я никаких даров не посылывал,-- прервал его царь,-- писал, чтоб пришли в Москву для усмирения церкви; а ты (это к Никону) посылал к ним с грамотами племянника своего и дал черкашенину много золотых.
-- Я черкашенину не давал, а дал племяннику на дорогу.
По знаку царя Алмаз Иванов опять начал читать. Дочел до того места, где Никон говорил о своем неудачном ночном приезде в Москву и о высылке его из Успенского собора.
-- Никон приходил в Москву никем не званный,-- пояснил царь,-- и из соборной церкви увез было Петра митрополита посох, а ребята его отрясали прах от ног своих. И то он какое добро учинил? И ребята его какие учители, что так учинили?
-- Ребята прах от ног своих как отрясали -- того я не видал; а как приезжали за посохом в Чернево, то меня томили, а иных хотели побить до смерти.
-- До смерти побивать никого не было велено и не биты,-- защищался царь.
И снова возобновлялось утомительное чтение Алмаза Иванова. А царь и Никон все стояли; царь, видимо, был утомлен. Патриарх Паисий по временам как бы задремывал, и только сухие пальцы его, тихо водившие по четкам, изобличали, что он не спит.
-- "Которые люди за меня доброе слово молвят или какие письма объявят,-- читал Алмаз,-- и те в заточение посланы и мукам преданы: поддьякон Никита умер в оковах, поп Сысой погублен, строитель Аарон сослан в Соловецкий монастырь..."
-- Никита,-- оправдывался царь,-- ездил от Никона к Зюзину с ссорными письмами, сидел за караулом и умер своею смертию от болезни. Сысой, ведомый вор и ссорщик, и сослан за многие плутовства... Аарон говорил про меня непристойные слова и за то сослан... Допросите: кто был мучен?
-- Мне о том сказывали...
-- Ссорным речам верить было ненадобно и ко вселенским патриархам ложно не писать.
-- "Архиереи по епархиям поставлены мимо правил святых отцов, воспрещающих переводить из епархии в епархию..."
-- Когда Никон был на патриаршестве,-- опять прервал царь,-- то перевел из Твери архиепископа Лаврентия в Казань и других многих от места к месту переводил.
-- Я то делал не по правилам -- по неведению.
-- Ты и сам на новгородскую митрополию возведен на место живово митрополита Авфония,-- некстати вмешался Питирим.
-- Авфоний был без ума... Чтоб и тебе также обезуметь! -- громыхнул его Никон как бы наотмашь.
Многие так и подпрыгнули на скамьях от этого окрика. Паисий глянул строго и зачастил четками. Питирим как ошпаренный не нашелся, что отвечать, и только бормотал: "Это кабан бешеный... Мамай в рясе... Господи!.." Царь покраснел, и краска все более и более заливала его щеки по мере того, как Алмаз Иванов читал далее. А он читал:
-- "От сего беззаконного собора престало на Руси соединение с восточными церквами, и от благословения вашего отлучились, от римских костелов начаток прияли волями своими..."
-- Стой! стой! погоди! -- порывисто заговорил царь, повелительно поднимая руку. -- Никон нас от благочестивой веры и от благословения святейших патриархов отчел, и к католицкой вере причел, и назвал всех еретиками! Что ж это такое?! Только бы его, Никоново письмо, до святейших вселенских патриархов дошло, и нам бы всем, православным христианам, быть под клятвою, и за то его ложное и затейливое письмо надобно всем стоять и умирать, и от того очиститься.
Голос царя сорвался. Сам он дрожал. Весь собор заколыхался сдержанным, глухим ропотом. Многие испуганно крестились словно бы перед ударом страшного грома после молнии. Даже у Паисия, все время сидевшего неподвижно, статуйно, ходенем заходила седая голова под высоким клобуком.
-- Чем Русь от соборной церкви отлучилась? -- спросил он строго.
же! А ему то делать не довелось, понеже он от ерусалимского патриарха отлучен и проклят... Да хотя б он и не еретик был, а ему на Москве долго быть и не для чего: я его митрополитом не почитаю, у него и ставленной грамоты нет... Всякий мужик наденет на себя монатью -- так он и митрополит! Я писал все об нем, а не о православных христианах.
Он сам чувствовал, что слишком далеко зашел -- это был конь, закусивший удила... Он спохватился было, хотел увильнуть, но было уже поздно: вырвавшиеся из уст сильные выражения -- обвинение в еретичестве всей страны -- нельзя было поймать и воротить назад: они потрясли весь собор и погубили неосторожного.
Последовал всеобщий взрыв негодования. Москвичи точно забыли о присутствии царя и патриархов; они одно помнили -- что все они оскорблены и опозорены, что им, самому православному под солнцем народу, бросили в глаза укор в неправославии, в еретичестве, в латынстве!.. Это ли не обиды?! Да за один намек на похлебство и на потачку со стороны Лжедмитрия ляцкой веры, латынству -- Москва сама себя вверх дном опрокинула, в золу обратила этого Лжедмитрия и золою выстрелила на ветер, перетрясла потом, как запыленные онучи, всю русскую землю -- из-за одного только слова "латынство"... А тут вся земля и церковь якобы облатынились! Да после этого жить нельзя! Москву осрамили перед всем светом!..
Все повскакали с своих мест, замахали руками. Послышались крики:
-- Он отчел всю Россею! всех нас! Этого нельзя!
-- Указ учинить! Али мы собаки латынские! Никон стоял, ошеломленный общим взрывом, и только оглядывался по сторонам. Царь молчал -- он едва держался на ногах от усталости и волнения.
С трудом патриархам удалось утишить бурю; но дальнейшее чтение грамоты Никона -- этого поличного -- шло уже вяло. Все утомились. Даже у привычного Алмаза Иванова пересохло в горле.
Наконец, грамота кончена. Алмаз Иванов умолк и поклонился. Наступила тишина.
-- Бог тебя судит! -- горько сказал Никон, обращаясь к царю. -- Я узнал еще на избрании своем, что ты будешь ко мне добр шесть лет, а потом буду я возненавиден и мучен.
-- Святые отцы! допросите его, как он узнал это на избрании своем?
-- Он же, Никон, сказывал, что видел метлу звездою, и от того будет московскому государству погибель: пусть скажет, от какого духа он то увидал?-- заговорил один архиерей.
-- И в прежнем законе такие знамения бывали -- на Москве это и сбудется,-- мрачно отвечал подсудимый. -- Господь пророчествовал на горе Елеонской о разорении Ерусалима за четыреста лет.
Поклонившись до земли и проговорив глухим, упавшим голосом: "Простите меня, православные!" -- подсудимый вышел вслед за распятием, глубоко поникнул головою.