VII. Поругание над Морозовой
Через три дня утром, как и семь лет тому назад, на обширном дворе дома Морозовых и на улице, у ворот и против дома, толпились кучи народа: на дворе челядь, рабы и рабыни Морозовой, на улице, за воротами,-- толпы любопытствующих и нищих, сопровождавшие всякий выезд знатной боярыни, как было и тогда, семь лет назад, когда Морозова ездила в гости к Ртищевым слушать словесные "накулачки" между Аввакумом и Симеоном Полоцким.
И теперь, по-видимому, ждали выезда Морозовой. На дворе, у крыльца главного подъезда, стояла богатая, известная всей Москве "каптана" Морозихи, украшенная бронзою, "муссиею и серебром и аргамаками многими" карета, запряженная двенадцатью белыми редкими конями с великолепными "гремячими чепьми". Около "каптаны" толпились рабы и рабыни, числом не менее двухсот, ожидая торжественного выхода. На козлах по-прежнему сидел седобородый плотный кучер, боярин не боярин, поп не поп, а что-то очень важное, в высокой меховой шапке с голубым верхом наподобие купола Василия Блаженного, сидел, важно поглядывая на толпу и сплевывая через спесивую губу, и здоровыми ручищами в оленьих рукавицах сдерживал коней, грызших и пенивших слюною блестящие удила. На каждой из лошадей, запряженных цугом, сидело по молоденькому вершнику в высоких шапках с голубыми верхами... Все, решительно все глядело так же торжественно, как и семь лет назад... Не было только Феди юродивого, которого удавили за веру в далекой Мезени, на глазах у толпы...
-- Али, родимый, Морозиху ждут, народу-то что натолкалось? -- спрашивала оборванная нищенка белобрысого детину из Охотного ряду в шапке таких размеров, что из ее меху можно было бы выкроить три добрых шапки.
-- Знамо, Морозиху, не тебя, мочену грушу,-- осклабился детина.
-- А как же, милой, сказывали, будто ее, боярыню-ту, за двуперстие на цепь посадили, а как стали, сказывают, ноги-ту ейные чепью заковывать, так от ног-ат огнь изыде и стрельцу Онисимке всю бороду опалило...
-- Точно опалило,-- подхватила торговка-оладейница. -- Я в те поры оладьи волокла в Охотный ряд, так видела своими глазыньками, аки бы дым какой на дворе, а на трубе ворона каркала, и уж таково страшно...
-- Ах, владычица-предотеча! Что ж Онисимке-то?
-- Да что, сказывали в Обжорном ряду: как увидал царь-от осударь Онисимку, да и испужайся и говорит: "Она-де, Морозиха, мученица есть, привезти-де ее ко мне во дворец в золотой каптане..."
В это время с заднего двора выехали простые дровни, покрытые соломкой и запряженные водовозной клячей, и остановились у крыльца людских хором. Клячу вел под уздцы стрелец.
-- А дровни-те, родимая, для кого ж будут? -- спросила нищенка у оладейницы.
-- Не ведаю, милая...
-- Дровни-те под тебя, мочена груша,-- зубоскалил детина из Охотного ряду.
-- Охальник ты, охальник и есть!-- обиделась нищенка.
-- Пра, баунька, вот те крест татарский! Хотят, чу, везти тебя царю на показ.
-- Идет! Идет! -- заволновалась улица.
С главного крыльца сходил кто-то, поддерживаемый под руки плачущею старою нянюшкой и мрачным слугою Иванушкою, но только это сходила не Морозова. Видна была наглухо застегнутая соболья шуба да высокая боярская шапка, а, по-видимому, плачущее лицо закрыто было ладонями.
-- Боярчонок, боярчонок! -- пронеслось в толпе. -- Ванюшка, Иван Глебыч Морозов.
-- Ах, родимыя! Как он плачет-то, сердешный. Юного Морозова, обливающегося слезами, посадили в каптану и захлопнули дверцы. Иванушка стал на запятках.
-- В Кремль, под царские переходы! -- крикнул Иванушка кучеру, и каптана двинулась, зазвенев на весь двор "гремячими чепьми".
В этот же момент, гремя другого рода цепями, стрельцы сносили с крыльца людских хором кого-то в нагольном тулупе, прикованного к массивному дубовому стулу... Ропот ужаса прошел в толпе... На дворе послышались вопли и причитания...
Это стрельцы снесли на дровни Морозову и положили на солому. Она была прикована, как цепная собака, массивною цепью за шею. Цепь привинчена была к стулу.
За нею вынесли в таком же одеянии и тоже прикованную к стулу Урусову и положили рядом с сестрою на дровни.
Толпа и на дворе, и за воротами, пропустив блестящую каптану, замерла на месте.
Морозова, загремев цепью и поцеловав ее, высоко подняла правую руку с двумя вытянутыми пальцами.
-- Слава тебе, господи! -- громко произнесла она. -- Яко сподобил меня еси Павловы узы носити.
-- О-о-хо-хо! -- заохали бабы.
-- Кто ж этот, родимая, Павел-то, что она клянет которого? -- спросила любознательная нищенка.
-- А крутицкий митрополит, краснощекий Павел, видывала?-- отвечала оладейница.
-- Видывала, родимая, как же.
-- Еще он тоже, как и я вот, грешная, смолоду оладейником был, оладьи да блины в Обжорном ряду продавал... Недаром Аввакум-протопоп обличал его: "Павел, гыть, краснощокой, не живал духовно: блинами-де все торговал да оладьями, да как учинился попенком, так по боярским дворам блюда лизать научился..."
-- Уж язычок же у Аввакума!
Дровни, сопровождаемые стрельцами, выехали со двора. За ними и рядом с ними толпою следовала челядь и все те массы любопытствующих, которые ожидали пышного выезда боярыни Морозовой. Но это был не тот выезд, к которому привыкли москвичи. Впереди ехала блестящая каптана, громыхавшая дорогой упряжью и поражавшая торжественным шествием, цугом, двенадцати белых аргамаков с вершниками; но за каптаною не следовал никто. Напротив, все массы пораженных небывалым зрелищем москвичей толпились вокруг дровень. По мере движения по московским улицам этого странного поезда к нему присоединялись все большие и большие толпы: портные оставляли свои кроечные столы, сидельцы -- свои лавки, ряды и линии, нищие бросали паперти, у которых собирали милостыню, бражники оставляли кружала, на которых бражничали, и все спешило присоединиться к поезду Морозовой. А она лежала на дровнях, высоко поднимала руку с сложенным двуперстным знамением креста и звонко потрясала цепью, прикованною к стулу.
-- Смотрите, смотрите, православные! Вот моя драгоценная колесница, а вот чепи драгие... В этой драгоценной колеснице я, коли сподобит господь, достигну рая светлого, а в той каптане,-- и она указывала на следовавшую впереди карету свою,-- одна была мне дорога, в ад... Молитесь так, православные, вот сицевым знамением!
Страстные речи молодой боярыни, и при такой потрясающей обстановке, жаром и холодом обдавали толпу... Многие испуганно крестились, женщины плакали. Стрельцы, сопровождавшие поезд, шли с потупленными головами: им стыдно было глядеть по сторонам, такое унизительное распоряжение исполняли они!.. "Эх, и распроклятая же собачья служба!" -- горько качал головою Онисимко-десятский.
А Урусова, лежа на дровнях рядом с сестрою, часто крестилась и читала псалом: "Помилуй мя боже, по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих..."
Сестер везли в Кремль, под царские переходы. Накануне их из-под стражи водили в Чудов монастырь для увещания. Когда думный Ларион Иванов явился к ним в подклеть людских хором, где они содержались под караулом, и по повелению царя требовал, чтоб сестры шли за ним, куда он поведет их, упрямицы наотрез отказались идти, и тогда Морозову опять понесли в креслах, а Урусова шла за ней следом. Эта процессия наделала много шуму в Москве, хотя происходила ранним утром. Бабы, шедшие на рынки, и крестьяне, привозившие в город сено и дрова, а равно богомольцы, возвращавшиеся от заутрень, с удивлением видели, как холопы, предшествуемые и сопровождаемые стрельцами, несли на креслах какую-то боярыню молоденькую, не то больную, не то бесноватую; только нет, не бесноватая она, потому что всю дорогу она крестилась истово; а другую такую же молодую боярыньку, которая плакала, холопы вели под руки... Оказалось, что их ожидали в Чудовом монастыре, в приемной палате, митрополит крутицкий, "краснощекий Павел из оладейников и блинников", знакомый уже нам архимандрит Иоаким и несколько думных. Павел был главный сыщик по делам раскола, главный "волк". Когда Морозову внесли в палату, то она усердно поклонилась образам, а думным поклонилась высокомерно и презрительно, едва кивнув головой: "малое и худое поклонение сотворила". Но потом она тотчас же села в свое кресло и ни за какие просьбы не хотела встать. "Никогда я не склонюся и не встану перед мучителями моими",-- говорила она настойчиво... Павел знал и понимал высокую породу Морозовой и увещал ее тихо, ласково, умолял покориться царю. Боярыня стояла на своем. Павел хотел размягчить ее непреклонную волю напоминанием о сыне. "Христу живу я, а не сыну",-- по-прежнему непреклонно отвечала она.
Убеждения не действовали; увещания оказались напрасными. Тогда приступили к допросу,
-- Каким ты крестом крестишься?
-- Старым, истинным, коим и ты допреж сего крестился, а не никонианскою щепотью.
-- Причастишься ли ты хотя по тем служебникам, по коим причащаются великий государь, благоверная царица и царевны?
-- Не причащуся! Знаю, что царь причащается по развращенным служебникам Никонова издания.
Митрополит думал поразить ее крутым вопросом, припереть ее, так сказать, к стене.
-- Как же ты думаешь о нас всех: ноли мы все, и царь, и освященный собор, и бояре, еретики?
Урусова отвечала то же... Их снова отправили в подклеть под стражу...
Сегодня вместо ножных желез их приковали за шеи к стульям-колодкам. Это была самая позорящая заковка, собачья, словно собак за шеи ковали. Но Морозова радовалась этой заковке и с благоговением поцеловала холодное железное огорлие цепи, когда Онисимко, весь трепеща, надевал и замыкал его на белой шее боярыньки, а ножные кандалы, сняв с ее "махоньких, робячьих ножек", положил к себе за пазуху, чтоб потом повесить их у себя под образами и молиться на них, как на святыню... Вот к каким результатам приводили суровые преследования!
Сегодня непокорных сестер решили позорно, "с великим бесчестием", провезти по Москве... И вот их везут в Кремль, под царские переходы, чтобы сам царь мог видеть унижение самой крупной сановницы своего государства и чтобы "жестоковыиная ослушница сама "нарочито восчувствовала стыд и раскаяние"... Так понимали тогда сердце человеческое... Чтобы еще более усилить позорность унижения, велено было впереди позорной колесницы-дровней провезти богатую карету Морозовой, в которой она езжала ко двору прежде, и в эту осиротевшую каптану посадить ни в чем не повинного сына непокорной...
Так и сделали.
Но этот-то самый позор, это глумление над ее породой, над богатством, знатностью и женской стыдливостью, это безжалостное стегание по сердцу и всему, что могло быть дорого обыкновенной человеческой душе, это-то и наполняло восторгом и умилением страстную душу Морозовой.
Ей хотелось, чтобы в этом "опозоривании" видели ее все, кто знал ее и завидовал ей в пору ее могущества и славы, и чтобы видели ее в этом "уничижении до зела" даже те, которые любили ее, которые могли скорбеть о ее участи... "Горький вид мой, сие уничижение до зела елеем спасения падут и на их душу,-- думалось ей... -- Увидят меня в сем уничижении и царь, и молодая царица, и Софьюшка-царевна... Бедная Софьюшка! Воистину ей будет жаль меня, и помолится она о душе своей тети Федосьюшки... Только уж пастилки ей коломенской двухсоюзной не даст тетя Федосьюшка... И Васенька Голицын увидит меня, и Урусов Петр... Бедная Дуня! Не отреклась она от меня, яко Петр... Ах, только свет мой Аввакумушко не увидит меня в уничижении до зела, во славе моей, не увидит, миленькой... В земляной темной темнице сидит он... Да полно, жив ли он уж? Может, и его удавили либо, что хлебец крупичатый, испекли в пещи огненной... А он, Степан Тимофеич, видит меня... И его на цепи везли, что собаку... Да он заслужил, сам каялся... А все же он научил меня страдать со дерзновением... Слышу, слышу я, ветер шумит в липах, а он сидит за железной решеткой и поет:
Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати",
голова, а голый костяк, покрытый снегом... Ей показалось, что из черных глазных впадин на нее смотрели глаза Стеньки, как они смотрели на нее тогда из-под дубовых досок на плахе... На костяке сидела ворона и, оборотившись к Кремлю, каркала...
Когда дровни проезжали Фроловскими, ныне Спасскими, воротами, то на выезде они проехали мимо двух оборванных и, по-видимому, подвыпивших церковников с косичками, которые о чем-то спорили.
-- Ты не так, Кузьма, поешь сей стих,-- говорил один из них.
-- Как не так! Нет, так!
-- Сказано, не так! Во как пой: "Сорока, сорока, зе-лё-о-о-ный хвост..."
Церковники сняли шапки и поклонились с изумлением; Морозова перекрестила их.
В Кремле странный поезд ожидали не меньшие толпы народа. По Москве с быстротою молнии разнесся слух, что в этот день в Кремле будет происходить что-то необыкновенное. Говорили, что будто бы из ссылки воротили и Никона и Аввакума, что Никона будто бы за двоеперстие и за "аллилую-матушку" бог совсем превратил в зверя Навуходоносора; что зверь этот ест мясо и стреляет из пищали по чертям; другие сказывали, что бог превратил его в птицу "баклана" и что когда "баклан" этот стал ловить в Пустозерске рыбу, то Аввакум застрелил его из пищали, и оказалось, что это не "баклан", а сам Никонишко-еретик, только оброс бакланьими перьямми, а ноги у него, у беса, петушьи, и что этого "баклана" будут в Кремле жечь в срубе. Третьи утверждали, что действительно Аввакума воротили из ссылки и что сегодня царь будет всенародно просить у него прощения за "батюшку-аза" и за "матушку-аллилую" и перед всем собором отречется от новых книг и всяких проклятых новшеств и тут же, в Кремле, велит сжечь все новые книги, и вместе с книгами и печатным станком сожгут и всех "хохлов", которые привезли в Москву этот проклятый станок и завели все бесовские новшества; что первым сожгут черномазого Симеошку Полоцкого... Такие вести шли из Обжорного ряда... Охотный же и Сундушный ряды с Ножовою линиею утверждали, напротив, что в Кремль привезут боярыню Морозову, чтобы по новым книгам "отчитывать" ее от старой веры и "совращать" в новую, а ежели она, матушка, устоит, пребудет в старой вере тверда, аки адаман, то тогда проклятые никониане, чтоб "привести" ее в свою веру, будут "расстригать" ее в Успенском соборе; а коли-де она и после этого не "впадет в соблазн", то ее предадут анафеме, а никонианская-де анафема не в анафему, сказать бы просто, плевое дело...
Хотя воображение богословов Обжорного ряда было гораздо, как видите из этого, пламеннее воображения Охотного ряда с Сундушным, однако все ряды и линии единодушно высказывали в этом случае более консервативные мнения, именно: все были против новшеств Никона, против новых книг и "хохлов".
Вот потому-то, ввиду этих необыкновенных слухов, москвичи сегодня и загатили своими телами всю кремлевскую площадь, толкаясь, шумя, ликуя и ругаясь в ожидании чего-то такого, чего не бывало, как и Москва стоит.
путь только при помощи длинных кнутов, которыми они хлестали москвичей направо и налево, не разбирая, по каким частям хлесталось выносливое московское тело, по плечам ли, по головам, или по самому рожеству: "побьют-де, не воз навьют"... "за битого-де двух небитых дают"... "тем-де море не погано, что псы налакали, в том-де спине не стыдоба, что кнутом стегали" -- такова московская философия исконе бе...
Но москвичи разочаровались... Заглянув в окна каптаны, они увидели, что там, уткнувшись в уголок, сидит какой-то боярчонок, припав лицом к ладоням, и горько-прегорько плачет...
Но когда они оглянулись назад, то с ужасом увидали, что какая-то клячонка тащит жалкие дровнишки и в дровнишках, на соломе, прикованная за шею к колоде, лежит сама Морозиха рядом с сестрою и, потрясая цепью, вопит:
-- Православные! Рабы Христовы! Воззрите на мя, грешную и недостойную, яко сподоби имя господь Павловы узы носити за крест правый... Держитесь этого креста, православные, держитесь, вот он! Держитесь за него, аки за ножки Христовы!..
Народ глянул на переходы и боязливо начал сымать шапки...
С переходов, прячась в углубление, глядел царь Алексей Михайлович, бледный и гневный... Стоявшая там же полузакрытая фатою царевна Софьюшка, увидав Морозову, с плачем бросилась к отцу, да так и повисла у него на шее...