XVII
Присылка в Москву генерал — полицеймейстера Татищева. — Арестование Каина и донесение об этом императрице Елизавете Петровне. — Показания Каина на своих соучастников и покровителей — московских чиновных людей: на графа Шереметева, Воейкова, Щербинина, Сытина, Непенина, Аверкиева и других.
К довершению всех зол из Петербурга присылается в Москву новый генерал — полицеймейстер Татищев. Кто знает, не проведена ли была и сюда тонкая нить мщения скопцов? Полагают, что Федор Тарасов Тарасова, который ездил за «пророком» Андреюшкой в Сибирь, чтобы освободить его.
Как бы то ни было, но едва Татищев явился в Москву, как тотчас же приказал арестовать Каина по делу о похищении дочери Тарасова и тотчас же донес об этом самой императрице.
Арестованный Каин, все еще не потерявший веры в свою силу, на первом допросе отвечает всякий вздор, думая отделаться по-прежнему. Но Татищев приказывает посадить его .
В первый раз в жизни Каин не выносит такой муки, особенно когда Татищев приказал подать «кошек». Он кричит ужасное: «Слово и дело!»
Это было 1 февраля 1749 г.
На этом дне Каин кончает свой рассказ о своей богатой впечатлениями жизни. Он оканчивает этот рассказ так же шуточно, как и начал его. Он говорит, что после того, как он сказал «слово и дело», его отослали в тайную канцелярию, «где посмирнее говорят, в которой учиненные мною после своего раскаяния вышеописанные непорядки в бытность сыщиком графу Александру Ивановичу Шувалову показал, отчего произведена была комиссия; а по окончании оной, отправлен я в Рогервик, или Балтийский порт, т. е.:
где и ныне нахожусь».
Значит, он рассказывает о событиях своей жизни сам, в Рогервике, словно Наполеон I на острове Св. Елены.
Но Каин умалчивает о многом горьком в своей жизни, особенно о том ее периоде, когда он уже потерял все свое обаяние и сидел в тюрьме. Об этом горьком досказывают за него архивные дела.
Вот что говорят эти дела, извлеченные г. Есиповым из исторической могилы — архива.
«слово и дело», как Каина тотчас же отправляют в контору тайной канцелярии. Там его допрашивают. Каин объявляет, что «слова и дела» за ним никакого нет, что он закричал его из страха умереть от изнурения в сыром и холодном погребе, в который его посадил Татищев. Тогда канцелярия, по принятому порядку, определяет: «За ложное сказывание» слова и дела «Каина бить нещадно плетьми; по учинении наказания для следования и решения в показанных на него из полицеймейстерской канцелярии воровствах отослать опять туда же».
И вот Каин опять в ненавистных руках Татищева. Татищев снова сажает его под строгий караул. Со всех сторон к Татищеву идут доносы на Каина…
Выхода больше нет — спасения ждать неоткуда: надо было дать последний ответ на всю свою так рано погубленную жизнь. Каину было всего тридцать лет.
Он обещает Татищеву рассказать всю истину. Ему дают немного отдохнуть и полечиться после плетей в тайной канцелярии.
Но вот 24 февраля Каин является к допросу.
— ни полиции, ни сыскного приказа, ни раскольничьей комиссии; мелкие, громкие и даже очень громкие имена пестрят на длинном списке участников Каина в его темных похождениях; в числе взяточников стоят советник Воейков, сенатский прокурор Щербинин и граф Сергей Алексеевич Шереметев. Татищев считает необходимым донести об этом императрице Елизавете Петровне и между прочим поясняет со слов Каина, что «он то все чинил в надежде на имеющихся в сыскном приказе судей и секретарей и протоколиста, которых он за то, чтоб его остерегали, даровал и многократно в домах у них бывал, и, как между приятелей обыкновенно, пивал у них чай и с некоторыми и в карты игрывал»; что, по показанию Каина, «сколько возможность допустила, собрано товарищей его и прочих касающихся до того следствия человек, которых должно расспрашивать, а других сообщников же его и которые о воровствах его ведали, а не доносили, собирать и ими следовать, чего главной полиции за врученными полицейской должности делами по множеству объявленного им, Каином, с товарищами его воровства производить невозможно, ибо и ныне уже в настоящих полицейских делах учинилась немалая остановка»; но что при этом «сыскному приказу об нем, Каине, и о сообщниках его следовать за вышепоказанным ясным подозрением не только невозможно, но и весьма опасно, чтоб большему воровству и разбоям ему, Каину, с его сообщниками попущения не учинилось».
Ясно, что вся московская администрация заподозрена в сообщничестве с Каином, он всех опутал одной петлей, всю Москву, начиная от крупных и мелких властей и кончая голью кабацкою, как бы заставил признать его своим атаманом. Все это так и сквозит в донесении Татищева Елизавете Петровне.
Чтобы вынуть Москву из этой петли, Татищев предлагает императрице: «По всеподданнейшему моему мнению, наискорее бы его, Каиново, и его сообщников воровство исследовано и пресечено быть могло, ежели бы ваше императорское величество изволили указать особливую для того комиссию учинить, понеже в повинной его, вора и разбойника Каина, сверх того их воровства показано взятков на посланного от сенатской конторы по требованию его, Каина, для осмотру на стругах воров и подозрительных людей, ярославского пехотного полка прапорщика графа Сергея Алексеева сына Шереметева, також сенатской конторы на прокурора Щербинина и на присутствующего в московской полиции советника Воейкова, секретарей и приказных служителей и раскольничьей комиссии на секретаря.»
— ведь это исторический образчик миллионов таких же загубленных жизней, из которых слагалась история русского народа…
— Из компанейской питейной конторы, — кается Каин Татищеву, — содержащегося под караулом скованного в побеге и в краже денег приказчика, подъехав к той конторе на извозчике, по согласию с тем приказчиком, который тогда у караульных выпросился на двор, якобы для нужды, увез и, сбив с него железо, отпустил и за то взял с того приказчика пятьдесят рублев.
— Товарищ мой, суконщик Алексей Шинкарка, по приказанию моему одного торгующего на Живом мосту незнаемо чьего крестьянина Илью за непослушание, что оный Илья лодки не подал, бил рукой, который того ж часа и умре.
— Московские купцы два человека, пришед ко мне, объявили, что они везли в Москву товары, кои у них остановил доноситель, и притом просили меня, чтоб я каким-нибудь случаем того доносителя захватил в сыскной приказ, чтоб им между тем тот товар убрать. И по той их просьбе пришед я в тот приказ, присутствующему тогда князю Якову Кропоткину фальшиво доносил, что будто тот доноситель отбил у меня с пушкарями оговорного человека. Почему тот Кропоткин и велел того доносителя сыскать, которого я, сыскав, привел в сыскной приказ, и хотя он в том и не винился, но по осмотру явился бит кнутом, за что держан был неделю, а потом, по наказании за тот отбой плетьми, освобожден, а что вышепоказанные купцы дали мне 50 рублев.
— Беглого ссылочного на каторгу Михаила Цыганова, поймав в кирпичных сараях, отпустил и в надлежащее место не привел, только за отпуск, за бедность, взять было с него нечего.
— Усмотрел я в городе ходящего незнаемо какого человека в новой шубе и привел в сыскной приказ, токмо никому еще не объявлял, а по приводе ощупал у его черес (пояс) с деньгами, причем тот человек сказал мне, что он городовой купец, и просил, чтоб я его отпустил, за что-де он даст мне из имеющихся у него в чересу денег половину. Чего ради я его из того приказа выведши и взяв у него из тех денег половину, например рублев с тридцать, отпустил, а после я об нем уведомился, что он беглый солдат, а потом уже и сам видел его скованного.
— Торгующего в епанечном ряду Кондратия Бачюрина поймал на дороге и говорил ему, что он беглый солдат, который, боясь меня, дал мне 60 рублев, чтоб я впредь его не вербовал.
— Товарищи мои, посольского двора ученики, Михайло Наживин и прочие разных чинов, с людей срывали шапки и с пьяных обирали платье и отнимали деньги, что я все за ними ведал, а нигде не доносил и их закрывал.
— В дом свой приваживал бурлаков, кого где поймаю, и бивал, и с кого что возьму, хотя бы и подозрителен был, отпускивал, а с кого взять нечего — приводил в сыскной приказ.
Каин делает таких признаний десятки, сотни… Память отказывается служить ему в выворачивании наизнанку своего мутного прошлого. Он забывает имена — ведь тысячи имен и лиц прошли по его жизни, по его памяти; надо все припомнить, все стряхнуть с души… Но в этом выворачивании своего прошлого перед грозным судьей он, видимо, не искренен: он стряхивает со своего прошлого одну мелочь, пыль; а тяжелые камни прошлого не сворачивает со своей памяти — это он оставляет про себя. Он все еще надеется вынырнуть из омута, оставив там других, менее виновных…
«за множеством» этих камней, лежащих на его прошлом, он «сказать не может».
Не говорит Каин в этой покаянной исповеди ни о своем шатании по Волге с шайкой атамана Зари, ни о первых московских похождениях. Но зато, видимо, озлобленный против московских властей, потворствовавших ему из-за взяток и не попавших вместе с ним в погреб, он вносит в свой свиток этих благополучно восседающих на своих судейских и секретарских креслах чиновников, чтобы в последний раз в жизни поблагодарить их и показать, что они — его братья по крови и плоти, что они сосали молоко из исторической груди той же общей всем им матери…
— Приказом правительствующего сената послан был, — говорит он, — напольных полков обер-офицер граф Шереметев по причине пойманных мною разбойников для осмотру на идущих в Москву судах работных людей, причем был и я, и несколько человек подозрительных людей нашли, в том числе и с воровскими паспортами, которые были у хозяина армянина Марки Шишикина, кои и отведены в сыскной приказ, токмо оный Шишикин в тот приказ незнаемо для чего был не сыскан. А во время того осмотру, оный граф Шереметев брал себе во взяток с каждого струга по два рубли турбации им не чинили, за что мы с того струга никого и не взяли. Да тогда ж оный Шереметев со струга купца Логина Лепешева за то ж взял барана живого большого…
— подьячим, протоколистам, секретарям, членам, советникам, прокурорам.
— При взятии из Ивановского монастыря в раскольничью комиссию стариц, кои явились в расколе, одну старуху, — говорит Каин, — я отпустил. А как я в отпуске той старухи взят был в ту комиссию и держан под караулом, тогда по свободе, пришед к той комиссии секретарю Ивану Шаврову, подарил платком италианским и просил, чтоб он меня к сыску той же старухи не принуждал; а после того в разные времена прислал к нему ренского рубли на три, и после того оной старухи от меня не требовано.
За секретарем раскольничьей комиссии следует протоколист сыскного приказа Молчанов, большой охотник до краденых «епанечек» и до прочего.
— Содержащаяся в сыскном приказе колодница Акулина Леонтьева, призвав меня к себе, — продолжает Каин, — отдала мне краденую епанечку тафтяную алую на заячьем меху, которая у нее была в закладе, и оного приказа протоколист Степан Молчанов оную епанечку взял к себе и отнес в дом свой, о чем известны подьячие Андрей Аверкиев да Иван Коновалов. Да оный же Молчанов при взятии разбойников из пожитков огородника, у коего они пристань имели, навязал целый узел и взял к себе. Да и при всех таковых выемках как секретари, так и подъячие то чинили.
А вот огульная характеристика всего сыскного приказа:
— Того ж приказу секретари и протоколист, будучи в приказе, почасту говаривали мне, чтоб я позвал их в питейный погреб и поил ренским, которых я и паивал и издерживал на то по рублю и больше. За то, когда на меня произойдет в том приказе какая в чем жалоба, чтоб они мне в том помогали и с теми людьми, не допуская в дальнее следствие, мирили, что и самым делом бывало неоднократно. Сверх того даривал я их шапками, платками, перчатками и шляпами и к вербному воскресению раскрашенными вербами, а протоколисту и сукна на камзол, да жене его бархату черного аршин да объяри на балахон и на юбку; да три и четыре платка италианских. А один секретарь, Иван Богомолов, при осмотре в одном доме, где приставали воры, не явится ль воровских пожитков, взял образ маленький, обложен серебром, и отвез в дом свой.
А вот вкусы и привычки судей, которые так любили пытки, дыбу, застенок — и «кенарский сахар», «крашеные вербы», любили играть в картишки с Каином и пр.
— Того ж приказу судья Афанасий Сытин говаривал мне в доме своем, в коем я у него бывал часто и пивал с ним чай, что я мало к ним воров вожу, у него-де нет сахару и чаю. Почему я, купя в городе сахару кенарского полпуда, отнес к нему. И сверх того, он, Сытин, бирал меня с собою часто для разных покупок, за которые деньги отдавал не все, а после я доплачивал своими; а иногда посылывал меня для всяких покупок, и одного, только с человеком своим, которое я покупал на свои же деньги. А как я в доме его, Сытина, по призыву его ходить перестал, тогда он, Сытин, и поставленных ко мне для сыску воров солдат из дому свел. Да того ж приказу судье Егору Непенину самому и через служителя его передарил карт дюжины с две. И в одно время в доме его играл я с ним, Непениным, по приказу его для забавы безденежно в карты, в называемую игру «едну». Да их, Сытина и Непенина, к вербному воскресенью купя, подарил по крашеной вербе, и в той надежде на их, судей, секретарей и протоколиста, я вышепоказанные предерзости и чинил, а без того дарить бы их не из чего. Оные ж секретари и протоколист, что у меня в доме имелась зернь знали и в бытность у меня в доме и игроков видали.
Наконец исповедь Каина знакомит нас и с советником московской полиции Воейковым «с товарищи», из коих Воейкову за освобождение «из цепи» Каин дал 50 рублев, секретарю Захару Фокину 3 рубли, канцеляристу Будаеву 7 рублев, капралу Воейкову штаны замшевые черные, а сыну Воейкова, за «старание» о Каине, подарены «рукавицы бархатные зеленые, обложены галуном золотым, да две шапки круглые бархатные».
Вместе с прочими «лакомился» взятками и прокурор сенатской конторы Щербинин, не брезгуя брать по 10 рублев, наравне с дворецким графа Петра Шереметева.