Тень Ирода
Глава XXVI

XXVI

Ярко блестят золотые маковки и кресты московских церквей под жаркими лучами летнего солнца. Дня еще немного прошло, но железные крыши и каменные заборы успели накалиться до того, что воробьи и голуби ищут зелени, а люди прячутся в тень, неохотно показываясь на солнце.

Только одна седая голова жарится на солнце. Старик, обвешанный сумками, опираясь на клюку, бродит у генерального двора перед сенатом и что-то бормочет. Он чем-то серьезно занят. Вынимает поочередно то из той, то из другой сумки разные зерна -- пшено, крупу, рис, и, изображая из себя сеятеля, сеет все это прямо на мостовую. Всякое его движение сопутствуется голубями и воробьями, которые, расставаясь с тенью крыш и зеленью палисадников, кучами слетаются на мостовую и клюют рассеиваемые седым стариком зерна.

-- Ах вы, Божьи нахлебнички! -- обращается старик к воробьям. -- Проголодались, поди... А ни сеять, ни жать, ни в житницы собирать не умеете? Да куда вам? Люди бы все у вас отняли.

Завидев кошку, которая пробиралась к воробьям, он бросился на нее с клюкой.

-- Ах ты, Андрюшка Ушаков! -- прикрикнул он на нее. -- Ишь подбирается к глупым воробушкам. У тебя, чай, в Тайной и без того мышей довольно.

На одной из церквей пробило восемь часов. Старик перекрестился.

-- Одним часом меньше стало, -- сказал он про себя. -- И им одним часом меньше мучиться осталось.

Один голубь сел ему на плечо. Умные глазки старика засветились молодою радостью.

-- Что, гуля-умница, догадался? -- ласково сказал старик. -- А он не догадывается доселе: если б и я, как он, вздумал учить гулю дубинкой, то гуля давно бы в лес улетел.

-- Бог в помощь, Фомушка, -- это и был Фомушка-юродивый. -- Ты все с своими детками?

Это говорил благообразный старичок, по-видимому, купец.

-- С детками, -- отвечал Фомушка. -- А ты все с своим сынком, с аршином?

И при этом пояснил говорком:

Аршин -- аршин,
Купецкой сын,
Не сеет, не жнет,
А все хлеб жует
И рубли кует...

-- Верно, верно, Фомушка, -- согласился купец. Звяканье кандалов заставило их оглянуться.

Фомушка, вглядываясь в него, тихо проговорил: "Бедный, бедный воробушек! Года два назад ты прыгал в Питере, на Троицкой площади, с отцом Варсонофием... Видал я тебя и с господами офицерами у Малой Невы... Видал я, как ты вылетал потом из Невской лавры, а Фомушка в те поры плакал о своей внучушке -- горлинке, Веруше, что монастырские вороны заклевали..."

Звяканье кандалов смолкло. Арестанта ввели во двор.

Фомушка, подняв кверху клюку, закричал:

-- Эй вы, вороны, вороны сизые! Нахлебнички царские-боярские! Солетайтеся-собирайтеся, скоро вам будет праздничек-пированьице, столованье царское, угощать вас будут мясцом-говядинкой боярскою, а запивать вы будете кровушкой горячею.

Стук кареты заставил замолчать юродивого. Карета остановилась перед сенатом, где уже собралось несколько любопытных, в том числе и нищие. Фомушка тоже подошел к зрителям.

-- Отец наш! Кормилец! -- запели нищие, увидав юродивого.

-- Генерал-прокурор Ягужинский в сенат прибыл, -- пояснил купец.

-- Волкодав, -- пробормотал юродивый.

Еще подъехала карета. Из нее вышел угрюмый, но бодрый старик. Купец почтительно снял шапку и низко поклонился.

-- Князь Дмитрий Михайлыч Голицын -- ума палата, -- пояснил он. -- Это не шелкопер, не чета другим, а премудр, аки Соломон, и старину любит.

-- Михаил Иванович Топтыгин, -- пояснил юродивый для себя.

Карета за каретой стали подъезжать к сенату. Приехал Брюс, Яков Вилимович, Долгоруков князь, Григорий Федорович, Матвеев граф, Андрей Артамоныч.

Последними явились Шафиров и граф Гаврило Головкин. Они приехали в одной карете.

-- Ишь ты, диво какое, -- заметил юродивый, -- одна берлога привезла двух медведей.

-- Должно, кого-нибудь судить собрались, -- пояснил купец.

-- Кого ж больше правого, -- заметил юродивый.

-- Как правого, Фомушка?

-- Вестимо правого. Виноватых никогда не судят.

-- Для чего так?

-- Для того, что виноватые сами судят.

-- Уж ты, Фомушка, всегда загадками говоришь.

до воровства довел.

Купец засмеялся.

-- Так по-твоему, воры должны судить не воров.

-- Должны: "Зачем-де нас до воровства довели"...

-- Чудеса, чудеса! Последуем однако за сенаторами.

В сенатской зале собрался верховный суд в полном составе. За большим столом, на котором лежат крест и евангелие, сидят судьи в порядке старшинства. В голове суда -- старый граф Головкин, с теми же старческо-лисьими глазками, с какими он присутствовал и на ассамблее у светлейшего Меншикова. Только нижняя губа еще больше отвисла. Далее князь Григорий Долгоруков. У этого на лице холодное равнодушие и скука, как будто бы ему все надоело.

Несколько поодаль -- Яков Брюс и Шафиров. Последний с еврейскими ужимками рассматривает массивную золотую табакерку соседа и как бы мысленно взвешивает ее ценность.

Князь Голицын смотрит угрюмо, словно бульдог он поглядывает на своих товарищей и особенно косится на Ягужинского, который что-то объясняет графу Матвееву.

Перед ними стоит Левин в кандалах. Он точно помолодел. Лицо его оживленно. Только между бровями, при стыке их, встала новая вертикальная складка.

-- Так ты стоишь на том, что показал на рязанского архиерея? -- спрашивает Ягужинский.

-- Стою, -- твердо отвечает Левин.

-- И что был у него многажды?

-- Был.

-- И наедине сиживал?

-- Сиживал.

-- И утверждаешься на том, якобы он, архиерей, говорил тебе, что-де государь царь Петр Алексеевич -- иконоборец.

-- Утверждаюсь.

Судьи переглянулись. Злая улыбка скользнула не на губах, а в глазах Шафирова.

-- И сказывал тебе архиерей, будто бы-де государь принуждал его быть синодом? -- продолжает Ягужинский.

-- Сказывал.

-- И сказывал он, архиерей, что он-де якобы стоял перед государем на коленях и просил-де не быть синодом?

-- Ей, сказывал.

Левин вскидывает на него глаза и с силой отвечает:

-- Всемогущему Богу отвечаю, не тебе!

-- Стоишь на своем слове?

-- Стою, и на нем в гроб лягу.

-- И пред лицом архиерея повторишь то слово?

-- Не пред лицом архиерея токмо, но пред лицом Бога Всемогущего.

Как электрическая искра пробегает этот ответ по собранию. Даже Долгоруков откидывается на креслах и изумленно смотрит в глаза подсудимого.

-- Все сказал? -- продолжает Ягужинский.

-- Не все.

-- Сказывай все.

-- Говорил мне еще архиерей: желаю-де в Польшу отъехать.

-- Для чего?

-- Дабы не быть псом патриарша престола.

-- Замолчи! Не кощунствуй! -- крикнул на него Ягужинский.

-- Ты что кричишь, холоп царев! -- И подсудимый зазвенел цепями. -- Я и на Страшном суде не замолчу.

Все сенаторы встали с мест.

-- В застенок его, -- проговорил Головкин.

Подсудимого увели в застенок. За ним последовали все сенаторы.

-- Утверждаешься на слове? -- еще раз спрашивает Ягужинский.

-- Утверждаюсь.

-- Палачи! -- Делайте свое дело.

подсудимого, руки несчастного выскакивают из суставов.

-- Бей! -- говорит Ягужинский одному палачу.

Удары палача не изменяют решимости фанатика. Он упорно молчит.

Сенаторы ждут, думая, что невыносимые муки заставят несчастного кричать, молить о пощаде, изменить показания...

Ждут десять минут... двадцать... двадцать пять... Можно задохнуться на виске, обезумев от боли... Нет!

Палач от времени до времени повторяет свои удары, от которых вол заревел бы...

Нет! Не ревет...

Еще ждут... Становится скучно и досадно.

-- Утверждаешься на последнем показании? -- нетерпеливо спрашивает генерал-прокурор.

Молчит.

-- Стоишь на слове? (К палачу). Ударь сильнее! Стоишь?

Молчание.

Ждут... Тридцать минут... сорок...

-- Ведомости пришли из Астрахани, что государь в море отплывает, -- говорит Головкин.

-- Не сдобровать Мир-Махмуду, -- замечает Брюс.

Опять ждут.

-- Пишут мне из вотчины: засухи стоят, урожаи плохи, чай, выдут, -- заводит Голицын.

-- Арбузы, сказывают, государю полюбились в Царицыне быковские, -- поясняет Шафиров.

-- Да, в сухой год арбузы хороши бывают, и ягод прорва, -- добавляет Ягужинский.

Ждут. Молчит Левин.

-- Еще ударь!

Ни звука... Ждут, слушают... Никак говорит? Да, говорит.

-- Заговаривается, -- замечает Голицын. -- Пора бы снять.

-- Дуня! Евдокеюшка... ты видишь меня... порадуйся...

-- Да, бредит.

-- А ты, Оксаночко, где ты?

-- Снимите! -- приказывает Голицын. -- Сорок пять минут висел.

Снимают. Ждут слова, мольбы -- напрасно! Подсудимый поднимает руки к небу и говорит восторженно:

-- Благодарю Тебя, всемогущий Боже, яко сподобил мя мученической славы! Славлю имя Твое святое ныне и присно!

-- Не снимаешь свой оговор с архиерея Стефана? -- снова спрашивает Ягужинский.

-- Не снимаю! Суще на архиерея право те слова показал... А се ныне добавлю: он же, архиерей, говорил мне, что будут писать токмо три иконы да распятие, а остальные-де станут на воду пускать и жечь. И он же говорил мне: "Едучи до Новгорода, в дороге помолчи, а от Новгорода сказывай, чтоб иконы убирали".

Сенаторы с недоумением, а иные и с тайною радостью посмотрели друг на друга: приходилось допрашивать великого старца, блюстителя патриарша престола, митрополита Стефана Яворского.

Когда Левина увели, граф Головкин обратился к сенаторам:

-- Будем допрашивать архиерея, господа сенат?

-- Повинны в силу указа царева, -- замечает Ягужинский.

-- Да будет так! Воля царева -- мать закона: она его рождает, -- пояснил, не без задней мысли, Долгоруков.

Когда Левина вывели из ворот генерального двора, чтоб снова отвести в тюрьму Тайной канцелярии, народ с боязнью расступился перед ним: лицо его выражало что-то такое всепрощающее, необычное между людьми, что становилось страшно чего-то.

Один Фомушка не испугался. Напротив, он быстро подошел к арестанту и поклонился ему до земли. Затем, сев верхом на клюку, как это делают ребятишки, когда играют в лошадки, стал прыгать впереди Левина, показывая вид, что скачет.

-- Пошел прочь, дурак! -- закричал на него один солдат, по-видимому, нерусский... -- Что ты делаешь?

-- Еду к Марье Акимовне и к Иван Захарычу, -- отвечал юродивый загадочно.

-- Зачем? -- спросил купец, знавший уже, кто разумелся у юродивого под именем "Марьи Акимовны" и кто был "Иван Захарыч".

-- Чтоб Марья Акимовна сынка своего попросила отворить райские двери.

-- Для кого?

И юродивый, указав на Левина, поскакал верхом на палочке среди изумленных москвичей.

-- Ишь Божий человек -- Христа ради юродствует, радуется, -- заметила баба, несшая хлеб с базара. -- Господь, должно, радость нам пошлет -- хлебушка подешевеет.

-- Держи, баба, карман! -- обрезал ее купец. -- Юродивый радуется -- к худу, а плачет -- к добру.

Левина уже не видно было. Слышалось только издали мерное позвякиванье кандалов.

-- Слышите! Слышите! -- говорил вновь откуда-то взявшийся Фомушка, прислушиваясь к звяканью железа. -- Это Петруша апостол звенит райскими ключами... Отпирает, отпирает... Ай да Петруша!