XXV
ЛЕВИН В ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ
В толпе, наэлектризованной безумною проповедью Левина на крыше и в ужасе разбежавшейся, нашелся один реалист, который не испугался, не принял слов фанатика на веру, и если вместе с прочими бежал с базарной площади, то не от призрака грядущего антихриста, бежал не прятаться, не спасаться, а с тем, чтобы извлечь из этого происшествия выгоду, -- поживиться, выслужиться перед властями: он бежал прямо в пензенскую земскую контору с доносом, объявить государево "слово и дело".
Этот с реальным мозгом человек был пензенский мещанин, или обыватель, Федор Каменщиков.
Немедленно в монастырь явилась воинская команда -- искать бунтовщика.
Левин не прятался, не отпирался. Это был человек с железною волею, которая только теперь сказалась в нем. Прежде, как человек нервный, как идеалист, он изливался в лирических порывах, когда порыв переходил пределы нравственной упругости, пределы упругости нервов, -- нервы эти лопались, как стальная пружина, и воля его ломалась, разбивалась в порывах. Теперь эта воля словно окаменела в нем, -- окаменели и нервы.
-- Кто здесь Левин? -- спросил офицер, явившийся с командою арестовать весь Предтеченский монастырь вместе с игуменом, Левиным и братиею. -- Кто Левин?
-- Се аз! -- отвечал тот. -- Я тот, которого вы ищете.
Он чувствовал, что только теперь начинается его дело, его борьба.
Игумен Феодосий, который еще так недавно посвящал его, плачущего, смиренного, которому этот робкий неофит покорно подавал ножницы для пострижения, -- Феодосий не узнавал его. Арестуемый, падая на скамью в изнеможении, старый игумен шептал с ужасом: "Сатано! Сатано! Сатано!.. Аминь-аминь, рассыпися"...
Только у старца Ионы, с которым Левин успел подружиться в монастыре и влить в этого старика каплю своей энергии, дико блеснули глаза при арестовании, и он проговорил, глядя на Левина:
-- Пускай прежде повесят нас под образами, а там и обдирают с них ризы.
Когда потом Левина, в губернской канцелярии, заковывали в железа, он, протягивая руки и ноги, сказал:
-- И нозе мои, и руце мои, и главу мою закуйте... Закуйте и язык мой, да души не закуете...
На него закричали, чтоб он замолчал.
-- Что кричишь? -- Бей тростию по главе, рукою по ланитам... Сподоби мя оплевания.
Вместе с ним заковали и доносчика, реалиста Каменщикова.
-- О, Варрава! Варрава! Ты не умер еще, -- проговорил как бы про себя Левин, садясь с своим доносчиком в телегу, которая должна была везти их в Москву, как важных государственных преступников.
С ними отправлен был сержант Арцыбашев.
Дорогой Левин ласково заговорил с своим доносчиком, расспрашивал его о семье, о детях; но тот всю дорогу упорно молчал, раз навсегда заявивши: "Мне с тобой разговаривать не след, да и не о чем, мое дело сторона".
-- Для чего? -- спросил Арцыбашев.
-- Богу помолиться... Тут недалече покоится прах сестры моей, персть ее, пыль, зола.
Арцыбашев позволил. Левин, выйдя из телеги, упал на колени и поцеловал землю. При этом кандалы зазвенели на нем.
-- Слышишь, сестра моя, слышишь? -- сказал он восторженно. -- Это не оковы звенят, не железо, а золото... Из него куют мне золотой венец вместо тернового.
И он снова поцеловал землю.
-- Прощай, прощай, прощай! Скоро увидимся.
Встав с земли и подняв руки к небу, он радостно воскликнул:
-- Вон она, над лесом летит! Это душа ее... золотой венец, золотые волосы!
Потом, оборотясь лицом к западу, с горестью произнес:
-- А ты где? Ты где, добрая моя? Увижу ли тебя когда-нибудь?
17 апреля Левина привезли в Москву и сдали в Тайную канцелярию. Все, что он имел, отобрали у него. Когда в Муроме отказались дать почтовых лошадей под колодников, то Левин сам купил для дальнейшего своего следования вместе с своим доносчиком и сержантом, купил на свой счет телегу, сбрую и пару лошадей, одну каурую, а другую гнедо-пегую... Таковыми названы эти исторические лошади в следственном архивном деле о Левине... У Марка-королевича, югославского героя, был "кудрявый" конь, "шарац", с барашковой шерстью, у Александра Македонского был буцефал-конь, у Левина -- каурый и гнедо-пегий... За все это он заплатил 14 рублей! Таковы были тогда цены на все, в том числе и на жизнь человеческую... Отобрали у Левина дорожный пуховик, две подушки, лошаковое одеяло, серебряную печать, кошелек с замком, все это, вместе с 10-ю оставшимися у него алтынами, становилось государственным достоянием.
-- Разделиша ризы моя по себе, -- шептал он, когда его раздевали перед допросом.
Жаль только ему было расставаться с святцами, подаренными ему Ксениею и служившими для него дневником и памятною книжкою. Там, против 24 генваря под именем "Ксения" подписано было: "Тобою, светлая, пресветися душа моя. С тобою, чистая, убелюся паче снега".
Наконец он предстал перед грозного Андрея Ивановича Ушакова, который собственно по наружности был совсем не грозен. Полненький, жирненький, гладенький, с вздернутым носиком, с ожиревшими серыми глазками, он напоминал царскую ключницу, которой недоставало только телогреи и бабьей кики. Он ходил с развалочкой, говорил медленно и ласково, и когда подписывал смертные приговоры, то всегда старался, чтоб росчерк пера вышел покрасивее. Даже выражение "смертная казнь" он всегда старался смягчить тем, что слово "казнь" писал с "ерем" в середине, "казьнь", и когда ему говорили, что следует писать без "еря", он отвечал: "С ерем, друг мой, помягче". Когда в его присутствии пытали подсудимых, то лицо его выражало полнейшее добродушие, и когда пытаемый, не вынося мук, кричал: "Скажу, все скажу!" и часто лишнее, чтоб только избавиться на секунду от адских мук, вздохнуть, не задохнуться, не умереть под пыткой, Андрей Иванович обыкновенно говаривал с улыбочкой: "Хорошее это дело -- пыточка, не мучишь по крайности долго человека, сразу скажет". Зато кучеру своему никогда не позволял стегать лошадей, даже слегка. "Что ты живодерничаешь? Блажен, иже и скоты милует", -- обыкновенно замечал он.
-- Что, друг мой, скажешь хорошенького? -- ласково спросил он Левина, когда того ввели в канцелярию.
Левин молчал, озадаченный такими словами.
-- Благополучно ли доехать изволил из Пензы? -- продолжал Ушаков все тем же тоном.
Левин опять молчит.
-- Сказывают, у вас в Пензе антихрист появился? А? Молчание.
-- Жаль, жаль... так как же, друг мой? Экой ты неразговорчивый какой... А мне бы любопытно было узнать об антихристе-то... И насчет печатей -- любопытно, любопытно...
-- Допросите его по пунктам. Меня он не хочет огорчать.
Начался допрос. Так как вопросные пункты вертелись исключительно на антихристе, то есть, с кем именно говорил подсудимый об антихристе, связывая его имя с именем царя, то Левин ничего не скрыл, смело отвечая на каждый вопрос.
Допрашивающие смотрели на него с удивлением, а в масляных глазках Ушакова светилось какое-то сладострастное удовольствие, точно они хотели сказать: "Вот лакомый кусочек -- просто находка"...
Никакого запирательства, никакой робости, но и ничего лишнего, словно дельный студент сдает экзамен на кандидата.
Говорил он об антихристе с протопопом Лебедкой, с духовным отцом князя Меншикова.
Допрашивающие переглянулись. Ушаков ласково кивнул головкой.
Говорил с князем Прозоровским, монахом Невской лавры.
Говорил с келейником митрополита Стефана Яворского, Машкариным.
При имени Стефана Яворского у Андрея Ивановича разлилось по лицу умиление и ангельская доброта.
Говорил с дьяком дома Стефана Яворского, с Кублицким.
В селе Конопати в церкви и в Пензе -- на площади громко возвещал народу пришествие антихриста в лице царя.
Говорил об нем с попом села Конопати, Глебом Никитиным, который и грозил связать его за это в церкви.
Говорил с попом своей деревни -- Левиной, Чирчим тож, с Иваном Григорьевым.
С двоюродными братьями своими, Разстригиными, служившими в Преображенском полку, говорил об антихристовых печатях, привезенных царем из-за моря в трех кораблях.
Говорил со всеми своими родными, Левиными, в деревне.
С драгунским капитаном Саловым, с саранским комиссаром Языковым, с игуменом Феодосием, с монахом Ионою, глубоко уверовавшим в проповедь об антихристе и кончине света.
Антихрист, антихристова печать, три корабля с печатями, антихристовы клейма, печатать людей будут, пятнать между большим и указательным пальцами, обдирать образа, монахи едят мясо, спят с блудницами, у помещиков будут хлеб отбирать...
-- Любопытно, любопытно, друг мой, много любопытного ты мне рассказал, спасибо, спасибо, мой друг, -- говорил Андрей Иванович, ходя или, вернее, катаясь шариком по канцелярии и с наслаждением потирая свои пухленькие ручки. -- А я этого, признаюсь, и не знал, сидючи в своей Тайной канцелярии... А оно вон что, на поди! Три корабля печатей... Ах ты, Господи! Вот и угадай его, антихриста-то. Спасибо, мой друг, что предостерег. А я-то, старый дурак, думаю себе: царь Петр Алексеевич. Служу ему верой и правдой. А тут вон что оказывается -- он нас всех морочил. Ну, спасибо, спасибо, друг мой, как бишь тебя зовут-то? Василий, а по отчеству?
Левин опять молчал.
-- Савин, -- подсказал один подьячий.
этих, да в Тайную. А? Как ты думаешь, дружок?
Молчание.
-- Так и митрополит Стефан, говоришь, знал об этом? А? Как же ему, святителю, не стыдно было от меня таить? А мы с ним други-приятели. Ну-ну! Вот истинно: не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ну, а насчет самого антихриста-то? Так ты, дружок, заподлинно ведаешь, что он во место царя к нам явился? А? Каков молодец! Как подвел-то нас всех! Каково! Ну, если б не ты, Василий Савич, если б ты не вывел его "а чистую воду -- быть бы нам всем с печатями.
Потом, подойдя к подсудимому и ласково глядя ему в глаза, спросил:
-- Какое твое иноческое имя?
-- Варлаам.
-- Так ты, чернец Варлаам, стоишь на том, что показал ныне на допросе?
-- Стою.
-- Ну, так теперь, друг мой, мы с тобой об этом в застенке поговорим. Без этого нельзя, -- так, пустая форма, как ныне модники говорят, -- одна пустая форма этот застенок, и больше ничего. Разговаривать в застенке -- все одно, что после бани блины есть: весело, и на душе легко становится.
А потом, обратясь к секретарю, Ушаков сказал:
-- Напиши синоду, чтобы он незамедлительно обнажил инока Варлаама от монашеского чина. А также послать нарочных за всеми, которые значатся в его оговоре.
Он махнул рукой, Левина увели.
-- Нет ничего хуже мыслей. А жили бы тихо, по нашему -- держали бы синицу в руках, -- ну, и лучше было бы.
Андрей Иванович был реалист до мозга костей, он твердо помнил, что обухом всякую плеть перешибешь. Но зачем ее перешибать, когда можно расплести? И он расплетал.
В тот же день нарочные поскакали в Петербург, в Пензу, в Симбирск, в Саранск, в Жадовскую пустынь, в Левино, в Конопати, в Рязань. Со всех сторон везли оговоренных, которые должны были помочь развязать страшный узел, завязанный Левиным.
Начались допросы, передопросы, очные ставки и пытки, пытки без конца. Андрей Иванович как сыр в масле катался. В каких-нибудь две-три недели он успел стянуть к узлу все нитки, концы которых были разбросаны по всей России, начиная от Петербурга и кончая Конопатями и деревней Левиной.
В десятых числах мая дело казалось ему до того ясным и таким интересным, что когда 13 мая Петр выехал из Москвы в Астрахань, то Ушаков послал свой доклад по этому делу вдогонку за царем, спрашивая его:
"Старцу Левину по окончании розысков какую казьнь учинить и где, в Москве или на Пензе?"
"Он же, Левин, показал на родственников своих, четырех человек, что при них злые слова в доме говорил, да вышеписанные же слова говорил он в церкви всенародно при капитане да при комиссаре".
"По его же, Левина, расспросу касается нечто до рязанского архиерея, токмо ныне без расспросу старца Прозоровского нельзя того явственно признать, и ежели по расспросу онаго покажется до него, архиерея, важность, и его допрашивать ли и где, в синоде ли или в Тайной канцелярии, и как его содержать?"
Доклад этот застал Петра уже в Коломне, куда он, отправляясь в персидский поход, приплыл из Москвы водою.
царство... Кроты выйдут из земли, попомните меня! -- сказал он, обращаясь к окружающим. -- Теперь они без глаз, воют, яко слепые, из-за перстного сложения и из-за трегубой аллилуии. А тогда у них глаза будут, и они объявят войну царям и Богу, и еще неведомо, на чьей стороне останется виктория.
И он тут же положил резолюции по каждому пункту доклада. Против первого пункта, где Ушаков спрашивал -- "В Москве или на Пензе учинить Левину казьнь", царь собственноручно написал: "На Пензе ". По второму пункту Петр положил резолюцию: "Следовать и смотреть, дабы напрасно кому не пострадать, понеже и временем мешается, и завирается " (т. е. Левин и путается и завирается). Относительно Стефана Яворского царь написал: "Когда важность касаться будет, тогда сенату придти в синод и там допрашивать, и следовать чему подлежит ".
Потом, обращаясь к приближенным, Петр сказал:
-- Сей малороссийский народ и зело умен, и зело лукав. Он яко пчела любодельна дает российскому государству и лучший мед умственный, и лучший воск для свещи российского просвещения, но у него есть и жало. Доколе россияне будут любить и уважать его, не посягая на свободу и язык, дотоле он будет волом подъяремным и светочью российского царства; но коль скоро посягнут на его свободу и язык, то из него вырастут драконовы зубы, и российское царство останется не в авантаже.