X
ЦАРЕВИЧ В НЕАПОЛЕ
Когда исчез царевич и никто, даже сам царь и его приближенные не знали, куда он девался, по России стали ходить странные, один другого невероятнее слухи. Говорили, что он бежал от отца к султану турецкому и что султан по этому случаю объявляет России войну. Рассказывали, что турецкие страннички узнали его в числе прочих монахов на Афоне. Бабы-богомолки уверяли, что сами, своими глазами, видели батюшку-царевича-млада во киевских во темных пещерах, во келейке убогой, за железною за решеткой: "В схиме батюшку царевича видели, а на этой на самой на схиме, матка моя, смерть написана -- ребры голые, а в руках коса косецкая... сама, своими глазаньками видала... а царевич-от батюшка слезно молится..." Слухи ходили, что "ушел он во град Ерусалим, на Ерихон-гору, к самому как есть пупу земли, а на самом на том пупе земли пещерушка мала ерихонская с единым оконцем, а в той во пещерушке странничек млад, -- он и есть, мать моя, царевич Алексей Петрович, -- молится -- "коли, -- говорит, -- пещерушка ерихонская вся наполнится моими горючьими слезами, тогда переставленья света не будет, а коли не наполнится -- будет тогда и свету переставленье". Были и такие фантазерки-бабы, -- и все больше бабы, виновницы создания всяких легенд, которые утверждали: "Сама-де, мать моя, видела его, царевича Лексей Петровича, как он, батюшка, ходит и милостинку просит, и сама я, мать моя, подала ему яичко, Господь удостоил"...
Когда эти слухи были в самом разгаре, переносились, словно на сорочьих хвостах, с ярмарки на ярмарку, с базара на базар, из села в село, и таким же путем дошли до Левина, который все еще находился на постое, в Харькове однажды вечером, летом 1717 года, к нему зашел странничек, знакомый и ему, и нам Никитушка Паломник, которого, впрочем, Левин знал под именем старца Варсонофия. Он был по обыкновению с дорожной котомкой за плечами и с длинным посохом в руках.
-- Из Бара-града, батюшка, от нетленных мощей угодника Николы чудотворца, из самой италийской земли.
-- О! Далеко же ты был, старче Божий, -- заметил Левин.
-- Далеконько-далеконько, батюшка. Для нас-то оно, для худых ног наших далеко, а для Господа-то близко. Для Господа и я трудился.
-- Ну, и много хорошего, поди, видал, много чудес наслышался?
-- Да и у нас тут не мало чудес совершилось, -- сказал Левин. -- Вот хоть бы о том сказать, говорят, будто царевич Алексей Петрович пропал без вести, будто видели его и в Ерусалиме, и на Афоне. Чего-чего не говорят! И все жалеют царевича.
-- Так, так, батюшка. Только слухам-то этим веры давать нельзя. А что государя царевича все жалеют и все его любят, окроме врагов земли российской, так это сущая правда. И вот ради-то этой любви всероссийской его и спасет Господь, и укроет под покровом своим.
-- Где ж он? Что слышно о нем?
-- Что слышно о нем-то? Имеяй уши слышати -- да слышит, имеяй разум разумети -- да разумеет... А я тебе, как благочестивому человеку, вот что поведаю за тайну великую: я сам видел царевича здрава и невредима.
-- Слушай, сын мой. Когда это пропал государь царевич, дал я себе обет сходить к угоднику, Николаю Мирликийскому чудотворцу20, не откроет ли он мне, батюшка, в видении ночном, в тонце сне не поведает ли, где мне искать света-царевича. И пошел я ныне раннею весною в путь далекий. И Боже мой Милостивый! Какия страны и грады привел меня Господь увидеть, какие языцы услышать, того и рассказать нельзя... Пошел я, сын мой, чрез Киев-град, очистил стопы мои грешные о следы святых стоп подвижников печерских, и направил оттуда путь мой на град Львов, в цесарской земле. Иду это себе и день, и ночь, иду, и только ветерок Божий главу мою грешную лобызает, волосами моими седыми да брадою повевает. И таково это хорошо кругом в пустынях прекрасных: птица это степная пролетит, орел над тобою широкими крылами взмоет, жавороночек в небе прощебечет, ну, и все будто не один идешь, со пустынею разговариваешь... А то горы высокие, каменные, леса по ним главу свою к небесам поднимают, а там веси и грады всякие, -- чего, чего нет! И дошел я до Львова-града -- город необычной, нарочито невеличек, а все в оном чисто и изрядно, а языком говорят малороссийским, как и в Киеве, и образом люди походят на черкасских людей, и малые дети босиком ходят, как и у нас, а землю пашут не по-нашему. Далее, идучи к Вене, граду великому да к веницейской земле, попадаются словенские языцы, а разумети их неудобь есть, токмо ежели скажешь церковною книжною речью, и тогда удобее разумеют оные хорвати, и серби, и илирцы... Бреду это я себе, старая ворона, и нуждушки мне нету, потому места там теплые, а люди добрые, так оно и не холодно, и не голодно. В Вене-граде церкви все латинские, а люди немецкие, а которые мужики, сказать бы, простой народ, что победнее, так те словенскому роду, народ черномаз гораздо. А в Веницее-граде народ италийской, голосист гораздо и всякие бесовские песни петь горазд же. Езда же по граду Веницее бывает водой, в лодочках малых, гондолами называются. А коня там ни единого не увидишь, токмо на некоей большой площади поставлены для примеру кони медяны, и кумиры бесовские, идолы мраморяны, в образе голых баб и мужиков, и оным поклоняются. А в Риме-граде папеж живет, брит, стрижен и бесовский табак нюхает, и с оным табашным носом божественную мшу совершает. А Неаполь-град тепел аки баня, населен больше цыганами. Народ черен и черноволос и кудряв, аки арапин, лазароном прозывается, гол и бесстыж -- почитай что нагишом, без рубахи и портов по улицам валяется, потому что тепло, и апельцыны жрет. А живет там цесарев вицерой, сказать бы прикащик либо воевода, Дауном называется. И был со мной в Неаполе-граде таков случай. Прихожу я к морю корабли посмотреть да грешным делом выкупаться, потому -- дюже жарко. Подхожу я один к берегу и абие слышу знакомую песню российскую. "Свят-свят-свят! -- думаю. -- Уже не бесовское ли наваждение?" Прислушиваюсь, а сам творю крестное знамение. Нет, все та же песня, так вот по морю и разливаются голоса:
Во поле березынька стояла,
Во поле кудрявая стояла.
-- "Что за пропасть!" -- думаю. Стою и слушаю. И вот теперь каюсь Господу Богу: хоть и греховная это песня, скомрахам и мужикам подобает оную песню воспретить петь, а я стою и слушаю. Да таково сердце-то мое растопилось, вспоминаючи о святой Руси, что я слушаю-слушаю, а слезы у старого дурака на италийскую чужую землю кап-кап-кап... И что ж оказывается? Подплывает это к берегу лодка. В ней сидят на веслах младые люди в матросских куртках, в таких как вот и у нас в Питере матросы ходят. Слышу, говорят по-российски и скверными словами бранят Меншикова, а особливо Саву Рагузинского21. "Черт его возьми, говорят, завез нас в эту проклятую землю, и ни платья, ни рационов не выдает, хоть с голоду помирай. Что и царь-то смотрит? Да что, говорят, царь: он и сына-то своего измором морил, так что и тот бежал за море". "Ну, думаю, это нашего сукна епанча, на нашей сопели и голос подают, аукнуться-де можно". Высаживаются на берег. Я к ним. "Здравствуйте, говорю, добрые молодцы, а как зовут и по отчеству величают, не ведаю". Так и опешили молодцы. -- "Здравствуй, говорят, дедушка! Кто ты-де, отколь и куда-де Бог несет?" -- "Странничек, говорю, старый-де ворон, вон куда-де свои старые кости занес". -- Смеются, рады покалякать с земляком. "А вы-де, говорю, добрые молодцы, дела пытаете аль от дела лытаете?" -- "Нету, говорят, дедушка, мы-де ни дела не пытаем, ни от дела не лытаем, а горе мычем на чужой стороне, мы-де царские навигаторы, посланцы царем в иноземные городы в науку, морское навигаторское дело изучать. А эта-де навигаторская наука -- сущая мука. Рационов нам не шлют, голодом морят и домой возвращаться не велят. Хоть в петлю-де так впору. Этот-де злодей Сава Рагузинский, коему нас царь препоручил, совсем нас кинул". А один из них и говорит: "Я-де хочу на Афон бежать, в монахи там постригусь". -- "Благое дело, говорю, а сам-де ты кто же будешь?" -- "Я-де, говорит, сын боярина князя Андрея Петровича Прозоровского, Михайла, навигатор". -- "Кто ж-же, говорю, твоего родителя не знает на Руси, человек метной, говорю, старого роду".
-- Ладно, -- продолжал старик. -- "А что-де, говорят, на матушке на Руси ноне поделывается? Мы-де тут по ней истосковались, сохнем". -- "Да на Руси, говорю, не ладно что-то, все те же затейные дела делаются, от Меншикова, говорю, житья нет, а у Андрея-де Иваныча Ушакова по горло дела: его-де монастырь, говорю, всегда полон братии одного-де, говорю, рясофорует -- в кандалы забивает да в каменные мешки сажает, другого-де хиротонисает -- руки на дыбе выламывает, третьяго-де, говорю, совсем постригает -- голову топором с плеч вместе с волосами снимает". -- Хохочут, за бока берутся, знамо, молодость. -- "Да ты, говорят, дедушка, превеселый-де". -- "Весел, говорю, детушки, потому-де, что далеко от Андрей Иваныча, а дома как раз в бедность бы потащили, оттого на Руси ныне народ и стал все степенный". -- Смеются. -- "А что-де, говорят, поделывает сенаторушка Гаврило Иванович Головкин, князь Григорий Федорович Долгоруков, Яков-де Вилимович Брюс, Петр-де Шафиров да Ягужинский?" -- "Попрыгивают-де, говорю, по царской дудке... Как крикнет-де на них сам-от: "Господа-де-сенат! Видали-де вы сию дубинку, коею-де я над вами знатную викторию учиню?" -- так господа-де сенат и пишут: "Слушали-де и приговорили: черное-де считать белым, белое -- черным, невинного-де казнить, виновного-де наградить, трех Матрен в матросы отдать, а Луку с Петром в Рогервик сослать". -- Еще пуще хохочут.
Да и Левин не выдержал, он тоже смеялся, несмотря на свою постоянную меланхолию.
-- Да ты, старче Божий, и впрямь большой потешник, -- сказал он. -- Ну, что ж дальше-то было?
-- Да много кой-чего было, сын мой. Вот эти младые вьюноши навигаторы и спрашивают: "А скажи-де нам, дедушка, что царевич поделывает?" -- "Что-де, говорю, он поделывает, то мне неведомо, а что-де поделывал -- ведомо. Приходит к нему в некое время князь Меншиков, а царевич и вопрошает. "Что-де нового, светлейший,, ваши сенаты пишут?" А он и говорит: "Пашквильное-де подметное письмо, царевич, сенаты получили, а в оном пашквиле прописано: "Понеже-де козлы, носящие богомерзкие брады, и их жены -- козы, ходящие в российском одеянии, сиречь нагишом, поелику российским людям портов шить стало не на что, тем самым являются ослушниками царских указов о брадобритии и ношении не указного платья, то да повелено будет над ослушниками-де розыск учинить и по сыску-де козлов кнутом драть, ноздри у оных рвать и в ассамблею послать, а коз в немецкое платье одеть и при дворе оным жить повелеть". "Так велено-де подметчика сыскать и жестокой казни предать". -- Опять смеются мои навигаторы. -- "А мы-де слышали, говорят, дедушка, что царевич бежал". -- "Так-то, так, говорю. Это правда, что без вести пропал". -- "А тут-де, говорят, в городе болтают, якобы-де он живет здесь тайно и его-де якобы сам вицерой Даун скрывает вон в том замке, Сент-Альмо называется, что стоит вон на той высокой горе". И показали мне эту гору. Признаюсь тебе, сын мой, от оных их слов у меня словно озноб по телу пошел и просветление разуму сделалось. "Ну, думаю, это может быть, батюшка Никола, мирликийский чудотворец, мне грешному знамение посылает за труд мой, что я во имя его, угодника, потрудился, и хотя-де еще не дошел до Бара-града и не облобызал грешными устами моими раки его святительской, одначе он, по велицей милости своей, меня, грешного, не оставляет".
в его душу, в нервы:
Ой гаю мiй, гаю, великiй розмаю,
И из тумана прошлого перед ним выступило милое лицо, которое он не мог забыть, и эти плачущие, серые, как шкурка змеи, и ласковые, как у его умершей матери, глаза, и вся эта прелестная, украшенная цветами, сизоволосая, как вороново крыло, головка, и нитки кораллов на белой расшитой рубашке... "Оксанко! Оксанко! Де ты?" -- Нет Оксанки, съела проклятая доля...
Он опомнился. Старик грустно смотрел на него.
-- Так я, друг мой, целый день прокороводился тогда с ребятками, с навигаторами-то. Водили это они меня по городу, по церквам по тамошним. Завели и в дом некий, аки бы в гости, но не к себе, а так, к примеру сказать, как бы в наш кабак, только это не кабак, а место чистое, изрядное, словно бы наша ассамблея, как я слыхивал, и угостили они меня там, дай им Бог здоровья, рыбкою и овощем разным, преизрядным. "Землячку-де сильно ради", -- говорят. А на прощаньи велели кланяться родной сторонушке, а Прозоровской-то князь, вьюнош, так плакал, провожаючи меня. "Коли не птичкой, говорит, горькою кукушечкой прилечу на родиму сторонушку, так хоть в рясе черной, от мира-де, говорит, откажусь, свет себе завяжу, а на святой Руси, говорит, побываю". Жалко мне его стало.
-- На другой день, -- продолжал старик после небольшой остановки, -- чуть свет, побрел я на ту гору, что показали мне навигаторы. С горы этой весь Неаполь-град -- как на ладони. Вот и подхожу я к самому к замку, вижу, часовые стоят у ворот. Я прошел сторонкой в обход, так что часовым меня не видно стало, обошел замок, да на одном пригорочке, на камушке, и сел лицом к замку же. А в ту сторону, где я сидел, в высокой-превысокой стене были оконца малые, за железными решетками. Вот сел я, старый пес, и сижу. Море это синее раскинулося снизу, и конца краю ему нету, а там гора высокая, острая, аки скуфья, и из оной горы дым идет, словно бы в оной горе, под землею, самый ад находился, а из аду-то, от смолы кипучия смрадный дым подымается. Чудно таково и ужаса исполнено видение горы оной. Сидел я, сидел, да и запел "стих преболезненного воспоминания", что в пустынях отшельники поют:
По грехам нашим на нашу страну
Попусти Бог беду такову:
Небо и воздух мраком потемни,
Солнце в небеси скры своя лучи
И луна в ночи светлость помрачи.
-- Пою это я, старый, коли гляжу, кто-то из замка в оконце на меня смотрит. И, Господи! Так сердце у меня и упало: в оконце-то на меня смотрел Большой-Афонасьев, Иван, слуга царевича Алексея Петровича. Я кивнул ему головой, и он скрылся. Помедля мало, вижу: Боже ты мой праведный! Словно солнышко в оконце-то глянуло... Я так и обмер от радости, и осенил себя крестным знаменем, и оконце осенил: в оконце-то глядело не солнышко, а светлое личишко самой Афрасинюшки...
-- Невеста царевича, Ефросинья Федоровна.
-- Какого ж она роду? Чьих она?
-- Она, надо так сказать, приемушка князя Вяземского, Никифора, учителя царевича. Ангел, а не девица: и богобоязненная, и разумница, и чистотою девическою блистает аки крин сельный. Не будь ее, царевич давно бы спился с горя да от ласк батюшкиных: у батюшки, вить, кто не пьет, тот и за человека не слывет, а кто мертвую пьет, то и в ранг идет... Так вот как глянула на меня из оконца Афросинюшка, так у меня, старого, инда слезы радостные из очей полилися на италийскую на землю. А сам я сижу да крестные знамения творю... Около аду-то ангела нашел!
-- По малом времени, -- продолжал рассказчик, -- вижу, идет ко мне Афонасьев-Большой. -- "Здравствуй, говорит, дедушка! Откуда-де и как?" -- "Из Питербурха-де, говорю, только от Москвы поклон принес". -- "Так иди, говорит, на очи к царевичу, он-де тебя требует". Пошли мы. А я иду, и ноги у меня дрожат: тысячи верст прошли -- не дрожали, а тут на поди! Дрожма дрожат. Ввел это он меня в ворота, мимо часовых, те дали дорогу. Прошли через двор. Входим в самые палаты. Откуда ни возьмись выбегает Афросинюшка, да не во образе девицы, а во образе вьюноши, в курточке распашной и в штанишках узеньких. Я так и ахнул, даже попятился назад аки изумленный. А она, голубушка, застыдилась, щечки-то вспыхнули, а сама ко мне ручки протягивает и говорит таково ласково: "Ты не узнал меня, дедушка?" А я, старый пес, и разрюмился. "Дитятко мое, говорю, ластушка светлая! Как не узнать тебя? Другой такой у Господа нет". А она обнимает меня, пса смердящего, и сама заплакала. Так тут уж я и не знаю, что было со мной.
-- А тут вышел и царевич, -- продолжал он. -- С лица-то поправился, повеселел, совсем молодец-молодцом вдали-то от батюшкиного глазу. Батюшкин-то глазок сушит... Обрадовался мне и царевич. "Ласточка, говорит, с родной стороны прилетела". -- "Собака, говорю, государь, старая с родной сторонушки". Пришел и братец Афрасинюшкин -- Иван. Он тоже с ними уехал из российской земли. Порасспросили они меня, что и как дома. Я рассказал. Дивились, как я нашел их. "Перст Божий", -- говорят. "Только вот страшно, -- говорит царевич, -- как бы слухи, что болтают навигаторы, не дошли до батюшки, тогда пропали мы".
Левин слушал рассеянно. Образ Евфросинии снова вызвал в его наболевшей памяти другой образ...
Ой гаю мiй, гаю, великiй розмаю!
Слова эти слышались где-то в мозгу. И голос песни слышался в душе, только это был голос той, которой он уже никогда не услышит...
Левин должен был сделать над собой громадное усилие, чтоб вслушаться и понять то, что говорил старик. А старик говорил:
-- Пожив у них мало время, я направил стопы моя в Бар-град. И на пути бысть мне видение: сретоста ми два беса, един во образе мурина, другой же во образе жены плясавицы...
Мысль Левина опять потеряла нить рассказа. В его душе ныли растравляющие память звуки:
21. Владиславич (Рагузинский), Савва Лукич -- дипломатический представитель Петра І в Италии.