IV
ПРИЗНАНИЕ И РАЗЛУКА
Время шло, Левин совсем поправился благодаря теплым попечениям старушки Хмары, хорошенькой Оксаны и добросердечной, всею душою преданной им Докийки, которая была ровесница своей панночки, училась у ней разным молитвам, а ей пела песни, рассказывала сказки и не чаяла в ней души. У обеих девушек были прекрасные голоса, и, как кровные украинки, они звенели ими от утра до ночи, особенно когда Левин совсем оправился и девушки заметили, что он любит их пение. А Левин действительно любил песню потому, что сам он был весь исполнен самого страстного лиризма. Энтузиаст по природе и лирик, он, в силу своего времени и тогдашнего мировоззрения, не мог никуда направить мощь своего внутреннего лиризма, кроме как в религиозную страстность, в религиозный мистицизм. Мысль его, как мысль поэта, всегда выливалась в живые образы, в мистические представления. Оттого еще в детстве и ранней молодости, когда молва о стрелецких ужасах, о кровавых расправах Петра со сторонниками царевны Софьи и старых порядков доходила до его родного вотчинного села Левина, в пензенско-саранской глуши, и доходила уже в легендарной форме народного и отчасти раскольничьего творчества, в уме и в пылком воображении молодого Левина созидались целые образы, и в конце концов перед ним выступал страшный образ апокалипсического антихриста, с его соблазнами, направленными на разрушение мира, с его таинственною "печатью" -- погибельным клеймом этого всесильного, человеконенавистного зверя. Против реализма начала XVIII века, реализма, в фокусе которого стоял Петр I, боролся такой же могущественный и едва ли не более реализма устойчивый идеализм, который приютился в поклонниках старины, в расколе, ушедшем в леса, дебри и пустыни и умиравшем, умиравшем бесстрашно, геройски, на кострах, на плахе, на кольях и от самосожжения, -- идеализма, который господствовал и в мягкой, поэтической душе царевича Алексея Петровича, хотевшего лучше отказаться от могущественного трона всероссийского, чем от своего "друга сердешново Афрасиньюшки" и от своих демократических симпатий. К этому разряду людей -- к идеалистам начала XVIII века -- принадлежал и Левин. Только это была едва ли не самая энергичная личность из всех тогдашних противников грубого, прямолинейного аристократического реализма, которому должно было служить все, как падишаху, не рассуждая, не чувствуя, даже не понимая его. В пензенском захолустье родилась такая странная личность, как Левин, которого не прельщали ни карьера, ни власть, ни нажива, ни блеск; и между тем все это происходило не от природной инерции духа, а от глубокой поэтичности природы, от лиризма, который не мог найти исхода потому только, что Левин черпал всю свою школьную мудрость у дьячка своего села, где отец его был помещиком-вотчинником, и высшее образование его заключалось в беседах с левинским попом о "сложении большого перста с двумя меньшими". Окончательную шлифовку характер Левина и его симпатии получили в среде мужиков, рассказами которых о своих нуждах и чаяниях он и напоен был как губка. Понятно, что Левин не любил военной службы, и хоть дошел в 10 лет до капитана гренадерского полка, однако гренадерский мундир не наполнял всей души его, как он наполняет души многих.
Зато все, в чем был широкий разгул и простор для фантазии, -- все это любил Левин. Любил он и песню.
Вот почему, когда хорошенькая, с своим симпатичным контральто Оксана и звонкоголосая Докийка выходили вечером на берег Днепра и, сидя у воды, пели глубокопоэтические песни своей родины, Левин готов был слушать их пение всю ночь вплоть до зари. Особенно глубоко западала в его душу мелодия песни:
Туман, туман по долини,
Широкiй лист на ялини,
А ще ширшiй на дубочку,
Поняв голуб голубочу --
Та не свою, а чужую...
И когда песня доходила до того места, где девушка плачет о своем милом, голоса певиц действительно выражали этот безнадежный плач, и Левин чувствовал, что в его жизни начинается что-то роковое и что не легко ему будет оставить этот дом, где весна просилась в его душу... И он слышал в себе эту весну. Тут уж не одни грачи прилетели, а соловьи запели в сердце...
Как бы то ни было, но, поправившись совсем, он должен был оставить дом Хмары.
Раз вечером, когда девушки сидели на берегу Днепра, Левин, стоявший до того времени на крыльце и прислушивавшийся к словам песни --
Пишла б лучче я в черници с чорною косою,
Не терпила б я горечка оттак молодою --
Левин подошел к ним и молча стал глядеть на воду, на то место, где он нашел утопающую Оксану.
-- Идить до нас, Василiй Савич, -- позвала его Оксана. Она уже совсем привыкла к нему и не стыдилась его, как в первый день.
Левин молча подошел.
-- Сидайте и вы коло нас, -- продолжала девушка. Он сел рядом с Оксаной.
-- Я заслушался сегодня ваших песен, -- сказал он. -- Какую это вы сейчас пели?
-- Про чумака да про молодицю, що задумала с своею черною косою в монастырь итти, -- отвечала Оксана, которая была на этот раз особенно разговорчива.
-- Какой у вас голос славный, Ксения Астафьевна, -- сказал Левин, -- и у Докийки богатый голос...
"Не будите мене молоду" -- чи-що... Таки гарни писни... Заспивайте ж нам, будьте ласкови.
-- Что ж я вам заспеваю, Ксения Астафьевна? У меня все невеселые песни.
-- Ну хоч невеселу.
-- Да я давно не пел -- боюсь, не сумею.
-- Ни, ничого, мы послухаємо. А то й мы николи не будем вам спивать.
-- Хорошо... Вот разве эту -- мою любимую.
И он запел известную тогда, разнесенную по всей России опальными стрельцами и понизовою вольницею песню:
Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати...
Левин пел хорошо. Как идеалист того времени, в сердце которого далеко западал всякий протестующий против насилия голос, он принял к сердцу и эту протестующую, предсмертную песню удал-добра молодца, который накануне казни исповедывал всенародно, в песне, ставшей после него народною и бессмертною, исповедывал свою жизнь, свою вину, и Левин пел страстно, словно бы его самого ожидала завтра казнь.
Девушки слушали внимательно, боясь проронить слово, звук, выражение голоса. Они так и замерли при звуках незнакомой им песни, которой смысл и мелодию они, как дети поэтической Украины, чуяли сердцем.
-- Оттак у нас недавно Кочубея та Искру посикли -- головы одрубали, -- сказала Оксана задумчиво. -- Тато сам бачив, як их рубали. За то ж Бог и Мазепу покарав. А бидна Мотря Кочубеивна... Я бачила iи, коли вона була вже черникою...
-- А Мазепу вы видели, Ксения Астафьевна? -- спросил Левин.
-- А як-же-ж! Вин у нас часто бувал, коли жив тут у Кiиви на гетманстви. Я тоди була ще маленька, то було посадовить мене до себе на колина та й смiється: "Ой-ой, боюсь, каже, боюсь! Яки в тебе, каже, очи, Оксанко, велики... Як-бы, каже, такими очами замисть пуль стриляли в мене татары, то пропав бы я зовсим". А потим уже казали, що вин хотив узять за себе Мотрю Кочубеивну, а там и сам пропав.
-- А в полтавской баталии батюшка ваш принимал участие? -- спросил Левин.
-- Принимав. Я тоди ще в монастыри вчилась.
-- Так вы учились в монастыре?
-- Чотыри годы вчилась.
-- А я панночци ласощи в монастырь носила, -- вставила в разговор свое слово Докийка.
-- Вот как! Так и ты была черничкою? -- шутя спросил Левин.
-- Ни, пане, я так ходила.
-- Чему же вы там учились, Ксения Астафьевна?
-- Божественному писанiю... На крылоси спивали... "Трубу" Лазаря Барановича читали3: оце яка бувало в нас провиниться, ту зараз и заставляют читать "Трубу", а вона зараз в слезы.
"Труба" такая?
-- Книга така, зовется "Труба", Лазарь Баранович написав... И поплакала ж я над сею "Трубою"! Така трудна, така товста, що Господи!
Левин невольно засмеялся -- так ему понравилось это наивное признание.
-- А вы, верно, большая шалунья были в монастыре? -- спросил он.
-- Я у матушки игуменьи закладку бувало в "Патерици" перекладую, а вона й забуде, на якому святому остановилась, та зараз и каже: "Се певне лупоока коза Ксенька Хмара переложила..." То вже мени й несуть "Трубу", а я плакать.
В это время на Днепре, вдали от берега, послышались голоса. Сквозь вечернюю темноту можно было различить, что плывет лодка, наполненная людьми. Сидевшие в лодке говорили по-русски.
-- Се москали, -- тихо заметила Докийка.
Действительно, слышна была великорусская речь.
-- И указал он, братец ты мой, запереть все улицы -- "прешпехтивы" по-ихнему, чтобы никто по ним, значит, не ходил и не издил, -- говорил один голос.
-- Как же так? А коли дело есть -- идти или ехать надо: как же тут быть?
-- Поезжай в лодке по Неве али по Невке.
-- Да как же я до Невы-то доберусь? Все же надо улицей идти.
-- Ни-ни! Ни боже мой! Пророй прежде канаву, да в лодке и поезжай. А коли ты пошел либо поехал по улице -- тотчас ноздри рвать, да в Сибирь.
-- Верно.
Далее слов не было слышно, а немного погодя раздалась песня, доселе звучащая по всей русской земле: "Вниз по матушке по Волге".
Оксана и Докийка слушали эту песню, притаив дыхание. Левин тоже сидел молча, не будучи в силах освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него болтовней солдат, болтовней, которую, однако, повторяла вся тогдашняя, взбудораженная и напуганная петровскою дубинкою, Россия.
Из-за сада, за которым стоял дом Хмары, послышались окрики: "Докiе? Доко! Де ты?" То кричала Одарка, наймичка в доме Хмары, ходившая за панскими коровами, телятами и свиньями и отлично умевшая готовить колбасы для самого гетмана Мазепы, до которых покойник был "вельми ласый". "Докiйко! Де ты, иродова детина!" -- повторился окрик.
-- Ось-де я, бабусю, -- отозвалась Докийка и бросилась к дому.
Левин и Оксана остались вдвоем. Оба молчали. Первым заговорил Левин.
ней пели эту песню. Сказывали тогда, что то была понизовая вольница. Воевода послал команду перехватить лодку, так те не дались -- из ружей палили. Одного казака ранили. А после опять грянули песню -- так весь Саратов сбежался на берег. Так пришлась мне по сердцу их песня, что я, маленьким, сам думал уйти куда глаза глядят, чтоб потом стать атаманом, вроде Ермака Тимофеевича, и идти в Ерусалим -- отбить его у неверных. Да так на том и остался. Взяли меня в царскую службу, дослужился я до капитана, мыкался по белу свету, и опостылела мне эта служба. Заскучал я. Если б мне не думалось послужить после нашему царевичу, -- полюбился он мне, -- так я бы давно ушел в монастырь, на Афон, в Святую землю. Опостылела мне Русь, тянет куда-то в страны неведомые. Да я и уйду.
Девушка сидела молча, потупив голову. При последних словах Левина она вздрогнула и еще более потупилась.
-- Только у вас, пока я лежал больной, я и увидел свет Божий, -- продолжал он. -- Да не надолго и это. А теперь опять пойду горе мыкать по свету. Буду вспоминать ваше добро и молиться за вас. Завтра надо собираться в путь, указано мне быть в армии. Не вспоминайте меня лихом, Ксения Астафьевна...
Что-то как бы хрустнуло около него. Он взглянул на Ксению. Она стояла, стискивая руки и ломая пальцы. Белая "хусточка", которую она держала в руках, как-то странно дрожала.
Молчание, только пальцы на руках девушки хрустнули.
-- Ксения Астафьевна! Что с вами? -- с испугом спросил Левин.
Девушка судорожно рыдала, припав лицом к ладоням, Левин растерялся. В вечерней тишине откуда-то доносились слова песни:
Ой гаю мiй, гаю, великiй розмаю,
А из-за Днепра по воде в гулком воздухе неслось к этому берегу треньканье русской балалайки и слышалось, как под это треньканье солдатик отчетливо выговаривал:
Ходи изба, ходи печь,
Хозяину негде лечь...
Девушка застонала и рванулась было уйти.
-- Ксения... Ксения Аста... фьевна... Боже мой!.. Что с вами?
-- Вы... вы вже... я...
Голос срывался, слова пропадали. Левина жаром обдало... "Грачи -- проклятые грачи прилетели... я упаду..."
-- Вы... из воды мене... у смерти взяли... -- растерянно бормотала Ксения.
"Я... я не могу... я пропаду..." -- шептал он.
Если бы в это время он взглянул в лицо Ксении и если бы мрак не окутывал его, то его поразило бы выражение этого лица: зрачки глаз расширились как у безумной, страшная бледность покрыла щеки, за минуту до того горевшие румянцем, во всем лице, в повороте головы, в складках бровей разом явилось что-то зловещее. Она вся как бы застыла, превратилась в камень, в мрамор, в статую. Но это было только одно мгновение. Едва Левин, сам не зная что делает, стал гладить ее голову, точно маленькому ребенку, девушка вздрогнула и, обвив руками его шею, заговорила задыхающимся голосом:
-- Ох, утопи мене... утопи сам, своими руками... Я не хочу без тебе жить... утопи мене... Чом ты тоди не втопив мене, як я потопала? А тепер покидаешь... Утопи ж, утопи...
Дальше она не могла говорить -- нечем было: губы ее были заняты... Ни о каком потоплении дальше не могло быть и речи, потому что...
-- Оксанко! Оксанко! -- раздался голос матери. -- Де ты, донько?
Ходи изба, ходи печь,
Вот так-то все в жизни идет вперемешку.
Примечания: