Тень Ирода
Глава III

III

Герой наш очнулся в незнакомой комнате на низенькой, но мягкой постельке. Оглянувшись, он заметил на себе тонкую полотняную сорочку с маленьким воротом, вышитую синими и красными узорами по-малороссийски. Комната была небольшая, но светлая, чистенько прибранная. Перед образами в богатых окладах теплилась лампадка. По стенам висели ружья, сабли, дробницы, пороховницы, торчали сайгачьи рога. Над самой кроватью висели две картины, нарисованные яркими масляными красками. На одной было изображено побоище Козаков с татарами. Для вящего уразумения мысли и тенденциозности картины, художник счел благоразумным на левой стороне картины, внизу, подписать: "Се козаки", а на правой стороне: "А се прокляти татаре". Общая подпись под картиной гласила:

Оттак козаки гостей прiймають,
Доброю горилкою напувають,
На списи мов кабанив здiймають,
Гострыми шаблюками упень рубають.

На другой картине изображен был всем известный запорожец, который сидит под деревом (дерево похоже на пальму, но это -- явор), пьет горилку, играет на бандуре, а конь, привязанный к воткнутому в землю "ратищу" (копье), с нетерпением роет копытами землю. Под картиной -- также всем известная подпись, поражающая своей неожиданностью: "А чого ты на мене дивишься?" и т. д. Это -- историческая картина, целые столетия поражавшая и досель поражающая грамотных украинцев. Подходит человек полюбоваться на картину или на портрет и вдруг с удивлением читает: "А чого ты на мене дивишься?" Невольно человек берется за бока и хохочет.

Улыбнулся и герой наш, взглянув на картину.

В это время дверь комнаты приотворилась, и из-за косяка робко выглянуло прелестное женское личико. Герой наш, пораженный этим видением, невольно приподнялся на локте и перекрестился, словно бы то было ангельское видение. Видение, со своей стороны, радостно воскрикнуло, перекрестилось и, закрыв вспыхнувшее краской лицо рукавом, исчезло за дверью.

"Вася! Грачи прилетели! Весна пришла", -- слышится в сердце неведомый голос, и сердце чует, что действительно весна пришла... весной, теплом повеяло к сердцу... Вспоминается берег Днепра, страшная, зеленая вода, омут, скользкие, холодные камни под водой... звон в ушах, точно все киевские колокола сошли в Днепр и звонят-звонят... Но вот нащупывается что-то живое, мягко-упругое... плечи... волосы... груди... а звон все страшнее... солнце, свет, зеленый какой-то, точно вода... И вдруг -- грачи, весна...

Дверь опять отворилась, и в комнату с робким, но радостным лицом вошла женщина, уже почти старушка, одетая просто, по-украински, но изящно, как одевались тогда жены козацкой старшины, горожанки.

-- Благодаренiе Господу, я бачу, що вам полегшало, -- сказала старушка, -- а нам так страшно було за вас.

И она подошла к постели: "Вы спасли от смерти нашу дочку -- Бог наградит вас, а мы весь вик будем за вас молиться..." И она перекрестилась, взглянув на образа. "За кого ж нам молить Господа Бога? Скажить, будьте ласкови, ваше имя, отечество и званiе?"

-- Меня зовут Василием, Савин сын, Левин, войск его царского величества гренадерского полка капитан, -- отвечал Левин (так звали нашего героя). Говоря это, он приподнялся на постели.

-- Лежить-лежить, будьте ласкови, Василiй Савич.

Левин чувствовал слабость, но он быстро припомнил все, что случилось.

-- Не беспокойтесь, государыня, я совсем здоров. Но как ваша дочка? Что с ней после этого ужасного случая? -- быстро заговорил он.

-- Слава Богу, слава Богу! Налякала вона нас -- и теперь страшно, як згадаю. А Бог миловав -- здоровенька, як рыбочка, тилько по вас дуже убивалась бидна дитина. "Я, каже, повинна буду в его смерти". Дуже плакала, як прiйшла в себе, глядючи на вас. Теперь треба iй порадовати. Оксанко! Оксанко! Ходи сюда, дитятко! -- громко сказала старушка, обращаясь к двери.

Видение повторилось. В двери опять показалось прелестное личико. Но теперь оно, все пунцовое до кончика ушей, не закрывалось уже рукавом. С глазами, полными слез, девушка подошла к матери, не смея взглянуть на своего спасителя, крупные, как горошинки, слезы не удержались на длинных ресницах и покатились по щекам: то были слезы радости, благодарности и -- стыда. Последнее, а отчасти и первое чувство заставило ее броситься на грудь матери и разрыдаться совсем.

-- Годи-годи, дитятко! Ты бачишь -- им легше -- вони слава Богу... Годи ж, Оксаночко, -- говорила мать, гладя по голове девушку. -- Треба ж тоби и подяковати Василiя Савича... Не плачь, не соромься -- вони тоби тепер як отец ридный.

Девушка открыла заплаканное лицо и перенесла свои большие, серые как шкурка змеи, глаза на Левина. Левин, в свою очередь, весь попунцовел. Ему казалось, что он никогда не видел такой чарующей красоты, хотя очарование это не могло не усиливаться от того потрясающего драматизма, который столкнул его с этой девушкой -- где же? -- у порога смерти.

-- Подякуй же, дурна, чого стоишь? -- настаивала мать.

-- Дякую, -- прошептала девушка.

-- Я рад... -- И опять вышел весь лексикон его.

В это время под окном жалобно завыла собака. Девушка встрепенулась. Большущие глаза ее засветились еще больше.

-- Се вона по вас, -- быстро сказала она Левину, -- так убивалась бидна...

И мигом выбежала из комнаты. Старушка улыбнулась и покачала головой. "Дурна дитина -- молода еще". Через минуту девушка явилась с собакой. Последняя радостно взвизгнула и бросилась к Левину, силясь достать до его лица.

-- Ну-ну, будет-будет! Обрадовалась? -- сказал Левин, гладя собаку и отталкивая ее от себя.

Лексикон его для разговора с собакой оказался обширнее, чем для разговора с девушкой. И последняя, в свою очередь, в присутствии собаки стала смотреть на Левина смелей.

-- Ох, яки ж мы дурни! -- заторопилась старушка. -- И подяковати вас не вмили, а тепер и не спитаємо -- чим вас частувати? Чого б, скажить, вам принести покушать? У вас другiй день и крошки во рту не було...

-- Благодарю вас, сударыня, -- мне ничего не хочется. Я только смею спросить вас -- у кого в доме я нашел такое гостеприимство? Кого я должен благодарить за оказанную мне помощь?

-- Мiй муж -- сотник малороссiйских его царьского величества войск Остап Петрович Хмара. Вин тепер с царем у Туречини, на войни. А се наша дочка -- Оксенiею зовуть. Ото ж вона и надилала нам клопот, а вам щи бильш, та спасиби Богови, вызволив вас од смерти... Та що ж се я, дурна, разбалакалась як сорока, а не те щоб вас нагодувати та напоити.

В то время, когда суетливая старушка топталась на месте и тараторила без толку, ее "Оксения" не оставалась без дела. Она, по-видимому, состояла уже в большой дружбе с собакой Левина и охотно разделяла ее радость: пес поминутно скакал то к ней, то к Левину, стараясь поцеловать или хоть лизнуть своего хозяина или хорошенькую панночку. Последней это очень нравилось, и она весело отбивалась от собаки и смеялась, а Левин с удовольствием смотрел на девушку и дружески ей улыбался.

-- От -- дурна дитина! -- опять затараторила старушка, глядя на дочь. -- Чи давно ж таки ще Бог та добрый чоловик спасли од смерти, а воно вже и забуло, дурне -- с собакою грается... А вже й не маленька -- девьятнадцяте лито пишло як пип свяченою водою облив та Оксенiею наименовав... Ох, лишечко! Та с тобою, дурне, я й сама здурила...

И старушка выбежала из комнаты. Остались только Левин, "дурна дитина", как выражалась старушка, и пес. По выходе матери, "дурна дитина" разом присмирела и хотела было ускользнуть, но Левин остановил ее.

-- А вы, Ксения Астапьевна, благополучно оправились после того несчастного случая? -- спросил он ласково.

-- Слава Богу, благополучно, -- отвечала девушка, защищаясь от собаки.

-- А очень испугались тогда?

-- Я не помню.

-- Ермак! Не трогай панночку -- пошел! -- обратился он к собаке, которая совсем заполонила панночку, на что последняя не особенно претендовала. -- А скоро вы пришли в себя, когда я вас вынес из воды? -- снова спросил он.

-- Скоро... Як вы упали... тут я дуже злякалася -- я думала вы вмерли.

-- А кто эта девушка была с вами?

-- То наша Докiйка.

в первый раз с этим паном -- одна распущенная коса защищала тогда ее девическую скромность. Теперь эта коса заплетена была жгутом и представляла подобие доброй оглобли, оканчивавшейся зеленой и голубою лентами. На крепкой шее и высокой труди, выпиравшейся из-за шитой сорочки, рассыпано было с полчетверика всяких бус и стекляруса, при малейшем движении издававших такой звук, словно бы ломовая лошадь встряхивала своею наборною сбруей. Босые, красные, хотя соразмерные ноги ступали твердо; короткая юбка-сподница обнаруживала икры невообразимого в наш тщедушный век размера. Метнув своими большущими, черными как шпанская вишня глазами на пана, она потупила их и снова побагровела, когда счастливый Ермак хотел и ее облапить, полагая, что в этот радостный день со всеми надо целоваться. Докийка поставила поднос на стол и за чем-то снова побежала. За нею хотела ускользнуть и сама панночка, но Ермак, доселе не освободившийся от телячьего восторга и все еще надеявшийся лизнуть свою приятельницу в самые губы, зацепился лапой за ее монисто.

-- Не пускай, не пускай, Ермак, -- весело сказал Левин, который при всей своей слабости чувствовал какой-то прилив радости и теплоты, -- не пускай.

Девушка засмеялась и точно брызнула из своих глаз в глаза Левина током света.

-- Ой! Вин манисто порве, -- сказала она, отстраняясь от собаки.

Докийка опять вошла своею бойкой походкой, опять метнула на пана черными глазами, звякнула монистами так, что Ермак бросился сначала к ней, а потом к подносу с яствами, и постлала на стол новую, принесенную ею скатерть. Вместе с панночкой они стали расставлять на столе кушанья и тихо перекидываться словами, относящимися к делу.

Левину казалось, что он дома, в родной семье. Что-то давнее, детское проснулось в нем при виде этих милых, приветливых лиц, и ему хотелось встать, обнять всех, рассказать им все, все, что он пережил, передумал, перечувствовал. На душе у него было легко и светло, как в этой светлой приютившей его комнате-светлице.

-- Как же это ты, Докийка, не доглядела за панночкой, что она чуть не утонула? -- шутя спросил он.

-- Вони не слухали, -- отвечала Докийка, потупясь. -- Вони дуже далеко плавали.

-- А теперь уж вы далеко не будете плавать, Ксения Астафьевна? -- спросил он саму Ксению.

-- Ни, теперь вже нас одних мама не пустиме...

-- Таки й правда, буде вже, докупались трохи не до смерти, -- затараторила старушка, переступая через порог и таща какие-то новые ласощи. -- Сидить тепер дома, або купайтесь у корыти, як утята.

-- Ну, мамо -- яка ты! -- возразила Ксения, ласкаясь к матери.

-- Добре, добре, а все ж таки у Днипр -- ни ногою.

-- Ну-бо, мамцю, -- мы у бережечка.

-- Ни-ни, и не проси... Другiй раз Василiй Савич не полизе за тобою, и так он до чого довела чоловика... Сором та й годи! Може ще й не встане...

Ксения как ужаленная бросилась к Левину, закрыла лицо руками и заплакала. Слезы так и закапали сквозь пальцы.

-- Ксения Астафьевна! Что с вами? Ради Бога, успокойтесь! Матушка пошутила, -- говорил встревоженный Левин, приподымаясь с постели.

Девушка продолжала рыдать... "Я -- я..." Рыданья не давали ей выговорить ни слова.

-- Господь с вами! Ксения Астафьевна! Да успокойтесь, ради Христа.

И Левин схватил руку девушки. "Успокойте ее, прошу вас!" -- обратился он к матери.

-- Ну, годи ж, годи... -- заговорила та, гладя дочь по голове. -- То-то, дурне -- само наробило добра, та самой плаче... Ну, буде вже -- наплакалась.

-- Я, мамо... вони... я не хотела... вони не вмруть...

И она вновь зарыдала... Все пережитое в эти дни -- и личный испуг, нравственное и физическое потрясение, стыд, боязнь за другого, который едва не погиб, спасая ее, а может быть, еще и умрет по ее вине, все, что для другой менее крепкой натуры могло разрешиться горячкой, тяжелой болезнью, все это разрешилось рыданьями, которые копились в молодой груди с того момента, когда Ксения, очнувшись на руках своей горничной и собравшись с мыслями, увидела, что ее спаситель лежит мертвым на земле. Теперь, когда мать сказала, что, быть может, "он не встанет", молодая энергия лопнула, как не в меру согнутая сталь, и в Ксении сказалась женщина. Она рыдала неудержимо. Встревоженная мать топталась на месте, гладила и крестила ее. Даже мужественная Докийка струсила и утирала рукавом слезы.

и, целуя, обливал их слезами... "Ради Бога... ради Господа Всемогущего", -- шептал он.

Тут только опомнилась девушка... Она высвободила свои руки и, глядя в глаза Левина и сквозь слезы улыбаясь, говорила: "Я не буду, не буду -- не плачьте вы -- простить мене!.."

-- Ось-на! Выпiй, доню... се свячена вода... зараз полегшає, -- суетилась мать, притащившая склянку с святой водой, -- пiй, доню -- оттак, оттак...

И она перекрестила дочь. Девушка выпила глоток.

-- От-бачишь? Разом усе пройшло од святой воды, -- уверенно говорила старушка.

"Дурна дитина" успокоилась. Она мельком взглянув на Левина, вышла из светлицы, а за ней вылетел и Ермак в полной уверенности, что ему дадут теперь целую миску хлеба, размоченного в малороссийском борще, вкус которого он уже знал.

Старушка принялась потчевать своего гостя. Докийка стояла у стола, сложив руки на богатырской груди.

-- Будьте ласкови, покушайте трошки. Оце печени курчата, оце порося холодне с хрином, оце свижа ковбаска, пампушечки, огирочки... Може выпьете сливянки, медку... Ото яблучка квашени... павидла... покушайте на здоровьячко -- вам и полегшає.

-- Много вам благодарен, почтеннейшая... Я не знаю вашего имени-отечества, -- говорил Левин.

-- Олена Даниливна мене зовуть.

-- О! Як же ж можно! Ни-ни! Хворому треба пидкрепы... хоч курятинки трошки.

Левин должен был повиноваться и попробовал цыпленка.

"Я бы охотно выпил чего-нибудь холодненького", -- сказал он.

-- Медку? Кваску?

-- Докiе! Бижи -- хутко -- нациди квасу.

Докия побежала. Монисты ее производили такое звяканье, словно проходил взвод стрельцов, когда они шли убивать князя Долгорукова, сказавшего, что после убитой щуки всегда остаются зубы.

-- А вы були на войни? -- спросила любознательная старушка.

-- Как же, со шведом воевал, тоже и в полтавской виктории участие принимал. За свою службу его царским величеством, а особливо светлейшим князем много взыскан, также и его высочеством царевичем, коего удостоился сопровождать от града Львова, что в Червоной Руси, до Киева, -- отвечал Левин служебным тоном.

-- Я, Елена Даниловна.

Звяканье монист возвестило пришествие Докийки. Она принесла квас. Вслед за нею вошла и Ксения. Она казалась смущенною.

-- Мамо, -- сказала она тихо, не глядя на Левина, -- прiйшли москали-драгуны, питаються -- чи не у нас их началник, копитан Левин? Кажуть -- пропав. Та кажуть, що Ермак -- его собака. А Ермак як побачив москалив -- зараз до их... такiй радый.

Девушка при этих словах взглянула на Левина и остолбенела. Краска сбежала с ее лица. Докийка смутилась и покраснела. Ей казалось, что у них -- сам царевич. Она вспомнила Днепр, воду, себя...