X. "МАТЕРНЯЯ РЕЗОЛЮЦИЯ"
После этих неудачных увещаний Кравкова оставили на время в покое. Дни проходили за днями, а ни к нему никто из властей не заглядывал, ни к себе его не призывали. Казалось, что об нем все забыли. Но тем сильнее в нем заговорила память прошлого.
О том далеком, светлом прошлом, когда перед ним заманчивой панорамою расстилалось таинственное, но полное иллюзий будущее, когда во власти его, казалось, находились целые моря и океаны с неведомыми странами и народами, когда он сам бороздил эти моря и рвался в новые, невиданные страны и когда впереди, среди этих грез и действительности, вставал светлый образ навеки погибшего друга, об этом далеком прошлом он даже и не вспоминал, потому что не мог реально представить его себе. Ему теперь казалось, что этой полосы в его жизни совсем даже не было, что все это пронеслось в волшебном сне, в молодых грезах. Он даже не мог теперь представить себя тем Кравковым, каким он был когда-то в этих разлетевшихся грезах, в этих "сониях", пробуждение от которых было такое страшное. Разве это он, вот этот одинокий Кравков, плыл тогда на фрегате от кавказского берега к Крыму, к Кафе, и рассказывал молодым офицерам Павлюку и Шастову о своих далеких плаваниях? Да разве это он плавал? Разве он восторженно молился седому океану и плакал от умиления?.. Нет, это был кто-то другой, а не он... Да, этого прошлого не было, оно было только во сне... И та, когда-то свежая, а теперь уже почти забытая могила на берегу Оки, и та, которая лежала в этой могиле, и ее соломенная шляпка на столе, и одна перчатка, и то последнее письмо: "отдай мне его, сине море",-- все это было во сне...
Но у него осталось еще и другое прошлое, близкое -- и вот об нем он теперь вспоминал как о чем-то недосягаемом.
Обширная луговая поляна залита лучами утреннего солнца. С одной стороны ее окаймляет зеленый лес, звенящий голосами птиц, с другой -- ровные, плоские берега Иргиза, а дальше бесконечная степь, что раскинулась вширь от Волги вплоть до Яика-Урала. Из-за лесу блестит на солнце золоченый крест скитской церкви. В прозрачной синеве кружатся голуби. А здесь, на поляне, кипит работа. От самого лесу вытянулся строй косарей, человек до ста, и, широко размахивая косами, эта длинная лава косцов медленно двигается вперед, шаркая острыми косами по зеленой траве, убранной всевозможными цветами. Высокая, сочная трава так и расстилается, так и падает ниц перед этими витязями. А против этой длинной лавы "старцев" идет другая, еще более длинная лава "стариц", все это бабы молодые, сильные. "Старицы" идут лавою косцов в двести. Косы сверкают на солнце, как алмазные полосы.
-- Вон как старица Платонида забирает впереди всех, словно лебедь плывет.
-- Уж и мастерица же косить! Двух мужиков за пояс заткнет.
-- Вон какую широкую полосу гонит, богатырь старица!
-- Одно слово, по писанию, "широковидная".
-- Да и сестра Виринея шибко режет.
-- А наш-от старец Вавила, гляньте, каким козырем идет.
-- Словно Самсон на филистимлян.
Обе лавы косарей все ближе и ближе сдвигаются. Уже небольшая полоса нескошенной травы разделяет мужскую лаву от женской. Сестра Платокида и старец Вавила первые прорезали свои полосы до конца и остановились, красные, разгоревшиеся.
-- Бог в помощь, матушка Платонидушка.
-- Спасибо на божьем слове, Вавилушка братец.
Косцы вынимают из-за голенищ деревянные лопатки и шаркают ими о притупившиеся косы. Наближаются и другие косцы, лава к лаве.
А Кравков вместе с Герасимушкой и Савватеюшкою Персидскими идут за лавами косцов и собирают в плетешки перепелиные яйца: после скошенной травы перепелиные гнезда открываются то там, то здесь, и Кравков с своими молодыми друзьями собирает серенькие, пятнистые яички, потому что все равно их сороки повыпивают. Вон они, долгохвостые, так и вьются над скошенными полосами, ища легкой добычи. А из этих перепелиных яичек какие вкусные яичницы готовят в скитах!
Первая полоса скошена. Косы притупились. Косцы собираются у "стана" и, усевшись кругами на земле, начинают "отбивать" небольшими молотками на таких же небольших наковальнях притупившиеся лезвия кос. Звон раздается по всей поляне, и эхо его повторяется в лесу по ту сторону Иргиза.
Передохнув, идут косить вторую полосу. А там вскоре и копны готовы, вся поляна так и усеяна копнами. Тут уж "копнить" сено, это бабье дело, на такое дело сестры большие мастерицы.
А там, глядишь, и ржи и пшеницы стали созревать. Новая работа всему скитскому населению, и так почти круглый год: уборка, молотьба, помолы на скитской мельнице. А тут же и возка арбузов и дынь с бахчей, соленье и квашенье тех и других на зиму... Горы огурцов, капусты...
Проходит лето. Наступают осенние заморозки, "звонкая осень", когда шибко укатанная и промерзшая дорога звенит на заре под коваными колесами. Но снегу еще нет, ибо заволжская осень суха и ясна. Озеро уже подернуто тонким, прозрачным, как стекло, льдом. Лед делается все толще и толще. Ранним утром Кравков отправляется с юными Персидскими "глушить" рыбу по замерзшим берегам Калача, особенно по ту сторону озера, в приглубых заливах и в длинных "кутках", по берегам, поросшим резучею осокою. В руках у них "чекмари", длинные палки с круглыми в кулак наконечниками из корня того же дерева, из которого сделан "чекмарь". Лед так еще тонок, что Кравков и его юные друзья ложатся на животы и ползком перебираются на ту сторону Калача. Сквозь прозрачный лед видно далеко в глубину, вода как хрусталь чиста: в глубине видны плавающие рыбы. По мере движения охотников по льду он гнется, трещит, вот-вот проломится; но они ползут осторожно. Вот они и переползли, идут вдоль берега. Здесь вода еще прозрачнее. Видно дно озера как на ладони, и приютившаяся под водою травка, и, заснувшая на зиму, зеленая лягушка, уткнувшаяся носом в какую-нибудь ямочку. Они идут тихо, чуть скользят по зеркальной поверхности. Вон подбилась к подводной травке щука и стоит неподвижно, только гибкий хвост ее немного шевелится. Кравков поднимает высоко над головою "чекмарь" и со всего размаху бьет им по льду как раз против головы щуки. Удар оглушает ее, она вертится на месте. Еще удар и еще, и хищная рыба опрокидывается пластом. На том месте, где ударили "чекмарем", во льду образовалась чудная, всех радужных цветов звезда. Кравков еще сильнее бьет по льду "чекмарем", и лед пробит. В отверстие засовывается рука, и щука вытаскивается на поверхность. А там Герасимушка "глушит" огромного карася, Савватеюшка никак не может заглушить жирного линя.
замерзшие деревья, это братия готовит дрова на обитель. Все работает, и работает не по принуждению, а из любви, по охоте, и потому во всем довольство, обилие.
Гулко в морозном воздухе раздаются удары в скитское било, это святой отец Никита Петрович созывает в обитель свою братию, старцев и стариц, труждающихся и обремененных: это значит, что настал час общественной трапезы. Все сходятся в просторную избу и садятся за огромные столы, а служки, молодые послушники, разносят по столам яства, а во время трапезы кто-либо из братии, которые грамотные, читают по очереди то Евангелие, то деяния апостольские, то житие святых либо другое что божественное.
Так вспоминал Кравков скитскую жизнь, сидя в своем одиночестве и не зная, что в эти самые часы решается навсегда его участь.
который за отдельным столом углубился в какие-то корректурные листы. У окна Лев Александрович Нарышкин тихонько дразнит попугая, просовывая к нему в клетку кончик носового платка.
-- "Он, Кравков,-- читает Вяземский,-- как человек против звания своего делает поведением и жизнию своею нетерпимый в обществе не только соблазн, но самым своим ложным мнением развращает и других, отторгнувшись от святой церкви и наставлением неправомыслящих невежд, избрал лучшее сожитие с теми невеждами, нежели в обществе людей, законами и верою охраняемых, так что никакие увещания духовной и мирской власти о повиновении церкви и установленным государственным законам воздействовать в нем не могли, за что, по силе законов, и достоин он, Кравков, жестокому наказанию..."
Заметив, что при последних словах императрица как будто поморщилась, докладчик в нерешительности остановился.
-- Наказанию, да еще жестокому,-- сказала она, глядя на Вяземского,-- не люблю я этих слов.
-- Эти слова из закона, ваше величество,-- оправдывался докладчик.
-- И скорпии, матушка,-- вкинул свое слово "Левушка", ударив попугая по носу.
-- Именно скорпии... Я не хочу быть похожею на Ровоама.
-- А Соломона8, матушка, ты превзошла,-- продолжал хитрый "Левушка".
-- Нет, государыня, никогда я вам не льстил, а всегда говорил сущую правду... Будь на вашем месте Соломон и приди к нему княгиня Дашкова9 с моим братцем, как те две матери с ребенком...
Екатерина рассмеялась.
-- А ведь ты прав: она бы Соломона в гроб вогнала.
-- Ты что, Александр Васильевич? -- спросили его.
-- Вот тут, ваше величество, княгиня...
-- Опять княгиня! Дашкова?
-- Вот тут, в корректуре "Обманщика"10, княгиня сделала маленькую поправочку в слове.
-- Какую же?
-- Слово "это" заменила словом "сие".
"это"... Не правда ли, Лев Александрович, "это" более по-русски, чем "сие".
-- Правда, матушка, разве не смешно было бы сказать: сей попугай большой разбойник?
-- Верно, верно...
-- А "сия княгиня", "сие" как-то возвышеннее.
-- Ах ты, шпынь... Ну, продолжай,-- обратилась она к Вяземскому.
-- И я слушаю.
-- "За что, по силе законов, и достоин он, Кравков..."
Вяземский остановился.
-- Только не жестокому наказанию,-- повторила Екатерина,-- напиши тяжкому осуждению.
"тяжкому осуждению: но поелику довольно из собственных его изречений, да и по существу самых его деяний видно, что в сие заблуждение впал и столь упорно настоит по вселенному в него от вышеприведенных невежд суеверию, которое он, по слабости рассудка своего, мнит быть истинным, а сие самое и ввергло его в совершенную фанатизму..."
-- Да, да,-- соглашалась императрица,-- фанатизма -- это дело серьезное, и фанатики люди опасные... Ну, продолжай.
-- "... ввергло его в совершенную фанатизму,-- с удовольствием на лице повторил генерал-прокурор эту фразу,-- или лучше сказать, что лишен он, конечно, здравого рассудка. Почему, а более подражая матернему ее величества человеколюбию и милосердию..."
При этих словах что-то неуловимое мелькнуло по лицу Екатерины, отразилось в ее глазах и тотчас же сгасло, точно искра. Нарышкин еще усерднее занялся попугаем.
-- "... от положенного законами жестокого наказания",-- продолжал Вяземский.
"... от того осуждения его избавить; но дабы он не мог, по таковому своему упорству и пренебрегаючи не только общее, но и собственное благосостояние, между обществом по разным местам шататься, а тем самым не подавал бы другим слабого рассудка людям соблазна, а не меньше по объятому им суеверству чрез странные разглашения о святой церкви, то послать его за надежным присмотром в шлиссельбургскую крепость..."
-- Нет,-- остановила докладчика императрица,-- не в шлиссельбургскую.
-- В петропавловскую?
-- Нет, в ревельскую.
"... в ревельскую крепость, где велеть тамошнему коменданту содержать его под такою стражею, чтоб он никак оттуда уйти не мог, и для того отвесть ему особый покой; однако ж будущим при той страже подтвердить, дабы с ним поступано было с сохранением человеческого состояния, не делая никаких оскорблений".
-- Это хорошо,-- одобрила императрица.
-- Э, ваше сиятельство, да вы не одним языком язвите,-- пробормотал Нарышкин, отдергивая руку от клетки с попугаем.
Екатерина глянула в его сторону: "Что, укусил?"
-- Типнул, матушка... Настоящая княгиня, и язычок такой же.
-- Я серьезно, матушка, говорю: ведь у попугаев и пераклитов язык подобного сложения человеческому, это верно.
-- Как?
-- А вы разве не изволили этого доселе заметить?
-- Не замечала.
И Нарышкин, с трудом подняв массивную клетку, поднес ее к императрице.
-- Купать попку, купать! Он этого не любит.
-- Дуггак! дуггак! дуггак! -- закричал попугай и заметался в клетке.
-- Извольте видеть его язык?
à la perruche la survivance de votre charge... {"Дневник Храповицкого", изд. Барсукова, 5. (Примеч. автора.)} Удивительно...
-- Мешай дело с бездельем,-- улыбнулась императрица. -- Я слушаю доклад.
"А как он, Кравков,-- продолжал докладчик,-- человек, лишившийся здравого разума, то иногда что-либо станет делать или говорить непристойное, в таком случае коменданту его от того удерживать по данной ему, по высочайшему учреждению, власти. Буде же, паче чаяния, оный Кравков станет что врать важное, то в таком случае писать о том к генерал-прокурору, а страже, находящейся при нем, наиприлежнейше истолковать, чтобы от него, яко от безумного человека, ничего не слушать и никому бы, кроме него, коменданта, о том вранье никак не разглашали под опасением военного суда. Писем писать ему не велеть и ни от кого к нему не брать, чего ради бумаги, пера, чернил и всего к письму способного ему ни для чего не давать, также строго смотреть, чтобы он чего над собою или над стражею сделать вредного не мог и для того ножа и никакого орудия, чем человек себя и другого повредить может, не давать..."
-- Вот как попке,-- пробормотал "Левушка".
-- "... да и караульным в том покое, где он содержан будет, никакого орудия не иметь. На пропитание же и одежду выдавать ему на каждый день по семи копеек..."
-- По десяти,-- поправила Екатерина,-- он штаб-офицер.
-- "... по десяти копеек. В каком же он состоянии находиться будет, и придет ли он в познание истины, генерал-прокурору через каждые четыре месяца, при требовании на него кормовых денег, рапортовать. Если же, паче чаяния, оный Кравков пожелает позвать к себе попа для исповеди или святого причастия, то оного к нему, хотя бы он был и здоров, допустить; буде же будет в болезни, то потому же преподать ему о сем спасительном для него способе совет, сказав, однако же, священнику, что буде он, Кравков, откроет ему свое заблуждение и станет просить его о присоединении к церкви, то чтоб он в то же время дал знать коменданту, а оный имеет донести о том генерал-прокурору. Если же он умрет, то похоронить его, Кравкова, по церковному чиноположению и о том коменданту той крепости отписать".
-- Быть посему,-- последовала высочайшая резолюция. -- А что "лексикон рифм"? -- обратилась Екатерина к Храповицкому.
-- Первые тетради готовы, государыня.
-- А "Февей" переписывается?
-- Почти готов, государыня.
-- Еггмолов дуггак! Дуггак Еггмолов! -- вдруг закричал попка.
-- Молчи, попочка, услышит, побьет. Екатерина улыбнулась: "Это ты его научил, повеса?"
-- Нет, матушка, он своим умом дошел. Екатерина погрозила "Левушке" пальцем, а к Вяземскому наклонила голову: тот понял, что его отпускают, поклонился и вышел. "Матерняя, истинно матерняя резолюция",-- шептал он с умилением.
"Лица, осудившие Кравкова за его неправославие (так характеризует г. Ламанский "златый на севере век"), сами нисколько не сочувствовали и не верили православию: иначе они не поступили бы таким образом с Кравковым. Если бы, например, Кравков был деист или атеист, то никто не тронул бы его, очевидно, не из признания свободы совести, а потому, что все тогдашние правительственные лица в России, вместе с большинством образованного общества, сами глубоко сочувствовали Вольтеру и энциклопедистам. Никому из правительственных лиц не могла тогда прийти в голову дикая мысль о том, чтобы хватать в тайную экспедицию людей за деизм, атеизм или масонство (которое впоследствии Екатерина стала преследовать только за сочувствие масонов к великому князю Павлу Петровичу), словом, всех образованных русских неправославных, и так насильственно обращать их в православие! Известны сношения Екатерины II с Вольтером и энциклопедистами; Дидро она даже приглашала в воспитатели к своему сыну; а тогдашний обер-прокурор святейшего синода, П. П. Чебышев, громко хвалился своим атеизмом... Но отчего же тайная экспедиция, встретясь с Кравковым, вдруг так воспламеняется жаром учительства и непременно от него требует, чтоб он обратился к церкви? Мы видели, что Кравкова пытают (хотя не в застенке, а мягко, любезно) и осуждают не за то, собственно, что он мыслил и веровал неправославно, не согласно с церковью, а за то, что он, природный российский дворянин и отставной штаб-офицер, носил бороду и неподобную одежду, мыслил и веровал, как не просвещенный невежда. Тайная полиция Российской империи в 1784--1785 годах ловит дворянина Кравкова и сажает его в каземат ревельской крепости, с лишком на 11 лет (вечно, до смерти), за то единственно, что он веровал и мыслил по-мужицки, не прилично своему званию, не согласно с тогдашними исправниками, губернаторами, и С. И. Шешковским, князем Вяземским и императрицей Екатериною. По существу не напоминает ли это дело священной тайной инквизиции, о которой если не сам Шешковский, то князь Вяземский и императрица отзывались, без сомнения, не иначе, как с благородным негодованием? И не есть ли случай с Кравковым одна из самых обыкновенных историй в летописях всех прежних и нынешних полицейско-военных государств, в которых тайная полиция не только разыскивает и предупреждает преступления, но сама судит и наказывает людей, по ее мнению, виновных, обладает бесконтрольной властью, распоряжается огромными тайными суммами и заправляет внешнею и внутреннею политикою страны? С этой высшей точки зрения, я боюсь, история бедного Кравкова покажется русскому читателю самым незначащим анекдотом..." {"Памятники новой русской истории", 1, 47--48. }
Замечания -- глубоко верные.
Так кончилась первая попытка "хождения в народ человека легального". Но с самым этим человеком еще не все было покончено.
Примечания:
8. Ровоам "мизинец его толще чресл отца", еще более усилил народные повинности, введя наказание скорпионами. Ок. 928 г. до н. э. еврейская монархия распалась на два царства -- Израильское и Иудейское.
9. Дашкова Екатерина Романовна (1744--1810), президент Российской академии, одна из образованнейших женщин XVIII в. По инициативе Дашковой был основан журнал "Собеседник любителей российского слова". Отношения Екатерины II и Дашковой осложнялись частыми размолвками.
10. "Обманщик" -- комедия, сочиненная Екатериной И.