VIII. ПЕРЕД ШЕШКОВСКИМ
Ранним утром 13-го ноября 1784 года в Петербург через московскую заставу въезжали сани-пошевни. По взмыленной и заиндевевшей тройке, от которой пар шел клубами, видно было, что ездоки торопили ямских лошадей, и только, когда у шлагбаума подвязывали к дуге колокольчик, усталым коням дали несколько секунд на передышку. Дело ездоков было, по-видимому, спешное.
Кто же были эти путники? Тайной экспедиции канцелярский чиновник Григорьев с "будущим", как значилось в подорожной, на которой сверх того чернели три крупно написанные магические слова: "По высочайшему повелению". Вот почему так взмылены ямские лошади и почему часовой так торопливо подвысил шлагбаум.
А кто был этот "будущий" без имени? Конечно, Кравков. Это он сидит закутанный в нагольный арестантский тулуп и задумчиво глядит на выступающий из тумана Петербург.
"Вот и он опять, Вавилон новый". Захотелось Кравкову выглянуть из "прекрасной пустыни" на свет Божий -- ну вот и гляди, пока тебя из тюрьмы в тюрьму будут перевозить.
Замелькали знакомые петербургские улицы, мосты, будки, часовые.
"Все-то прячутся, все-то стерегут кого-то, точно дикими зверями населен город. Нет, хуже чем зверями, благородными Чернышевыми, добрыми Шешковскими, Вяземскими".
Под визг полозьев, захватывавших камни мостовой и резавших душу, Кравков, казалось, слышал, как Герасимушка Персидский тянул свою тоскливую мелодию:
Оле бедствия на святой Руси,
Оле лютости по всей земли:
По глухим дебрям все скитаемся,
От зверей лютых уязвляемся,
Всюду беднии утесняемся,
Из отечества изгоняемся.
"Ах, если бы можно было вон бежать из этого отечества, туда, к фиолетовым волнам, под яркое солнце".
Сани остановились у крыльца большого, с колоннами, дома. Приехали! Как-то холодно стало на сердце у приехавшего.
"В 80-х годах прошлого века,-- говорит В. И. Ламанский в своем исследовании о Кравкове {Памятники новой русской истории; том I. (Примеч. автора.)},-- русское образованное общество, к лучшим представителям которого, за исключением, быть может, балахнинского исправника, принадлежали все лица, так вдруг единодушно заинтересовавшиеся личностью Кравкова, это общество, по крайней мере, большинство образованного дворянства, не отличалось особой преданностью церкви и православию, считало сотнями в своих рядах ревностных масонов, иллюминатов или усердных поклонников Вольтера, Дидро, д'Аламбера, 1ельвеция. Ни в Нижнем, ни в Петербурге особенно никого тогда не могло удивить, что какой-то русский дворянин, отставной капитан-лейтенант, с неуважением отзывается о русской церкви, не почитает ни таинств ее, ни обрядов. Кощунство над верою, насмешки над христианством были в то время у нас до такой степени в моде, что им предавались часто даже люди верующие, из боязни прослыть отсталыми. В речах Кравкова, так вдруг поразивших высокопоставленных лиц и в Нижнем, и в Петербурге, были высказаны те вольные мысли о церкви, которых держались и они сами, и огромное множество их друзей и знакомых, и, наконец, несколько сот тысяч русских крестьян и купцов-раскольников, которых в то время запрещено было преследовать. В простых словах Кравкова: "где хочет, там и живет, и что хочет, то и думает" -- выразились самые невинные и естественные требования каждого свободного человека, самое первое правило, начала свободы совести, начала, торжественно провозглашенные законодательством того времени! Тем не менее и Ребиндеру в Нижнем, и высшим лицам в Петербурге мысли Кравкова представляются "зловредными". Подобно балахнинскому исправнику, арестовавшему Кравкова, все они одинаково были поражены не мыслями Кравкова, а тем обстоятельством, что их возвещал отставной капитан-лейтенант с бородой, в неподобной одежде; что он, осуждая греко-российскую церковь, ее таинства и обряды, в то же время называл себя христианином, почитал Николая Чудотворца. Раскольника-крестьянина не арестовал бы и балахнинский исправник; дворянина масона, деиста или атеиста преспокойно оставили бы в покое, но дворянин-раскольник был явлением до такой степени странным, что не мог не возбудить к себе сильного подозрения и в балахнинском исправнике, и в исправляющем должность генерал-губернатора, и в князе Вяземском, и в самой императрице Екатерине II. Все они были изумлены этим случаем не только как лица правительственные, представители государства, но и просто как люди образованные, представители русского общества второй половины XVIII века".
Как бы то ни было, Кравкова в тот же день представили пред ясные очи Степана Ивановича Шешковского.
Шешковский -- это была замечательная личность в истории второй половины прошлого века. На памятнике его, который доселе можно видеть на кладбище Александро-Невской лавры, в соседстве с памятником фон-Визина, сохранилась лаконическая эпитафия: "Служил отечеству 56 лет". Но как служил! Должность его была скромная. Он титуловался только обер-секретарем тайной экспедиции. Но Степана Ивановича боялись не только простые смертные, но даже первые чины в империи... Попасть в руки Степана Ивановича -- это все равно что попасть в волчий капкан. Под рукой вельможи рассказывали, что Степан Иванович так привык делать "обыски" и "допросы", что когда ему некого было обыскивать и допрашивать, то он обыскивал самого себя. Сам он о себе говорил, что у него "восковое сердце", что злыми языками толковалось так, что он из своего сердца что хотел, то и делал, но оно так же нечувствительно было к чужому горю и чужим слезам, как простой кусок воску.
"как отцу родному". Кравкову человек этот с "восковым сердцем" показался добряком, и, перемученный дорогою, разбитый нравственно, с чувством усталости в душе, он действительно начал говорить ему "как отцу родному". Упавшим голосом, часто останавливаясь, как бы переживая все то, что он говорил, Кравков действительно рассказал ему все, что нам уже известно, что довело его до решимости порвать связи с миром, глубоко опостылевшим ему. Рассказал и о своей неудачной женитьбе, о жене, которая надбавила горечи в тот ковш горя, который ему пришлось испить.
-- Впрочем,-- прибавил он с горечью,-- напрасно я вам об этом и сказываю: она, я думаю, уже давно замужем. Сказал я о ней для того только, что я твердо решился удалиться от света и от масонов, ибо и в Пензе, и во Владимире все масоны, да и граф Воронцов сам сказывал, что он масон: я-де и Чернышева вашего поставил масоном. Я решился искать прямо христианской жизни и ушел из Пензы, продал свое платье, оделся в это и пошел в раскольничьи скиты. Там я и нашел людей, прямо живущих по закону Божию.
Глаза Шешковского, ясные и прозрачные, как глаза невинного младенца, казалось, выражали сочувствие к арестанту, которому, видимо, надоело все то, что он должен был повторять в десятый раз, вовсе того не желая.
-- Раскольничьи скиты,-- повторил Степан Иванович мягко,-- но ведь там живут люди, не имеющие никакого просвещения, наполненные суеверством и невежеством, и самые простые мужики. Кажется бы, по состоянию вашему, отнюдь не прилично по здравому разуму прилепляться к таким простякам, забыв свою честь, что вы почтены в государстве.
Кравков слабо махнул рукой.
-- Мне ни честь, ни достоинства не нужны, а приятна их жизнь и обряды в богопочтении. Я почитаю, они основаны на истине Священного писания, а посему я их и считаю настоящими христианами.
Глаза Степана Ивановича встретились с глазами сидевшего в стороне, у окна, какого-то старичка и что-то строчившего. Старичок понял этот взгляд и стал строчить еще усерднее.
-- Но ведь эти люди,-- продолжал он еще более мягко,-- наполнены суеверством и невежеством, то кажется никак не совместно и не прилично вам быть в их сообществе, а надлежит, оставя такое заблуждение, искать, по состоянию вашему, лучшей участи и уклониться от их прелестного учения.
Кравков сделал нетерпеливый знак. Все это так ему надоело! А этот еще повторяет одно и то же: "не совместно, не прилично".
-- Я ничего не хочу!-- рванулся он было с места, но остановился. -- Один раб двум господам служить не может... Бороды брить, другого платья носить и лучшей участи иметь я не желаю, а только прошу отпустить меня за границу.
-- За границу? -- Степан Иванович насторожил уши.
-- Да, за границу.
-- Что же вы там будете делать?
-- Там дела больше, чем здесь.
Степан Иванович опять взглянул на строчащего старичка, как бы говоря глазами: "Строчи, строчи, ничего не моги пропустить".
-- Гм, дела больше, чем у нас... А в каком месте?
-- Уж я там изберу себе место, какое Бог назначит.
-- Так-с, отлично... А делать-то что будете?
-- Работать и читать.
-- И читать?
-- Да, и читать.
-- А что бы такое, позвольте спросить?
-- Так, так, отлично, и философов, и Руссо... Раскольники и Руссо -- это что-то не вяжется, господин капитан-лейтенант... Суеверство!..
Кравков нетерпеливо пожал плечами.
-- Что вам дались раскольники! -- заметил он. -- Эти люди, живущие в лесах, как затравленные звери, упражняются в богомолий и в трудах, да они же, бедные, и подати платят.
-- А много их там? -- любопытствовал Степан Иванович.
-- В том скиту,-- отвечал Кравков,-- где я был, живет человек сто--двести мужчин да сот до пяти женщин и старухи, все трудятся в работах и подати платят.
-- Да они и должны платить,-- возразил Шешковский,-- ибо они имеют земли и промыслы.
-- Да земля-то ведь Божья,-- с своей стороны возразил русский социалист прошлого века,-- а Бог не велел никому никакого насилья делать, ибо Он сотворил всех равными.
"Ого-го! -- казалось, говорили глаза Степана Ивановича, обращенные к пишущему старичку,-- слышите? Смекаете? Это пугачевщиной пахнет..."
Но он этого не высказал, а сделался еще любезнее.
-- Ах, государь мой,-- начал он снова,-- как вам не стыдно, имевши чин, и притом штаб-офицерской, быть так упрямому против установленного в государстве порядка и защищать таких людей, которые, живучи в праздности, под видом ложной святости, стараются своими хитростями вовлекать людей в свои пагубные сети, что самое случилось и с вами.
Терпение Кравкова наконец лопнуло... "Чего им от меня нужно? Что я им сделал!" Он уже начинал чувствовать, что пропала его свобода, что паутина, в которой он очутился, запутывала его все больше и больше... "Прощай, свобода! Прощайте, голубые моря!"
-- Так как же-с, государь мой? -- стоял над душой страшный паук в образе "доброго друга".
-- Как! Да ежели я сделал какое зло,-- с отчаянием заговорил арестант,-- то в вашей воле, меня можете мучить, бить или живота лишить. Я на все готов. Только души у меня отнять никто не может. Буде же хотите, судите меня воинским судом. Хоть сжечь велите, только я от своего намерения не отступлю!
Степан Иванович пожал плечами, как бы сожалея "оподлившегося" дворянина.
-- Никто вас мучить не будет,-- снисходительно заметил он,-- да и нет нужды.
-- Так что же вам от меня нужно?
Степан Иванович как-то странно улыбнулся.
-- Можно думать,-- сказал он, продолжая улыбаться,-- что вы столь упорствуете для того, что вас старички послали посланником за них пострадать и для того вам в напутствие дали образ святителя Николая...
-- Это благословение матери,-- нетерпеливо перебил его Кравков.
-- Положим... Но старички весьма ошиблись,-- продолжал более серьезно Шешковский,-- ныне, по власти Божией и по милости всемилостившей государыни, наша вера христианская соблюдается от всех по самому Евангелию и преданиям святых отец. А люди эти, держащиеся старого обряда, достойны сожаления, ибо отчуждаются церкви Христовой по одним только обрядам. Впрочем, они также христиане, почему и вас, кажется, мучить нужды настоять не будет, а только требуется от вас, по общим государственным законам, повиновение, как от сведущего по службе человека и заслужившего штаб-офицерский чин.
На всю эту речь Кравков ничего не отвечал. Так опротивели ему эти казенные, лицемерные речи людей, которые сами ни во что не верили, даже в человеческую честность.
Кравков все молчит. Только губы его нервно вздрагивают.
-- А? Согласны, мой добрый друг?
Опять молчание. Слышится только тяжелый сдержанный вздох.
-- А? Скажите же, государь мой.
-- Я уже более говорить не буду,-- отвечал Кравков, не поднимая головы. -- Я все сказал... Отпустите меня за границу, ведь других отпускают.
-- Конечно... только...
-- Ну, а если нельзя, пошлите на каторгу, там я буду работать, или отошлите в острог, я и там трудиться буду. А здесь я заперт и живу в праздности.
Шешковский стал ходить по комнате и что-то соображать.
-- Хорошо,-- сказал он, а потом, обращаясь к строчившему старичку, спросил: -- Готово?
-- Готово-с, ваше превосходительство.
-- Литерально?5
-- Литерально-с, ваше превосходительство.
Затем Шешковский обратился опять к Кравкову.
-- Теперь не угодно ли вам, государь мой, руку приложить,-- указал он на бумагу, поданную ему старичком.
-- К чему? -- нетерпеливо отвечал арестант.
-- А к вашим показаниям.
-- Зачем это?
-- Так заведено-с, порядок, государь мой.
-- Не стану я руку прикладывать! Делайте что хотите! Я ведь уж забыл и писать.
Кравков задыхался. Он видел, что его уже сделали государственным преступником.
-- Я не хочу писать! Не хочу сам затягивать свою петлю!-- повторял он, пятясь к порогу. -- Я разучился писать!
-- Пустите меня! У вас и говорить разучишься... Я совсем перестану говорить... Для вас слово Божие, речь и то уже преступление... Делайте со мной, что хотите!
-- Так не подпишете?
-- Нет!
-- Напрасно-с, только время затягиваете... А впрочем, все равно... На этот раз можете идти...
Он хлопнул в ладони. В дверях показались солдаты с ружьями.
-- Проводите господина лейтенанта... До свиданья, государь мой... Подумайте на свободе.
Он сдержал слово, данное Шешковскому: до 11-го генваря 1785 года он не произнес ни одного слова. Он не говорил даже с караульными солдатами. Он сделался молчальником. "Слово, речь, уже и это преступление..."
11 генваря Кравков заговорит вот по какому случаю. В этот день у князя Вяземского был парадный обед по поводу одной радости, выпавшей на долю князя накануне. 10-го генваря Вяземский, по должности генерал-прокурора, докладывал императрице ведомость о политических преступниках, содержавшихся в крепостях.
-- А что дворянин-старовер Кравков?-- спросила Екатерина.
-- Продолжает упорствовать, ваше величество.
-- Все молчит, государыня.
-- То есть как же молчит?
-- Да после первого допроса, ваше величество, велели ему руку приложить к его показаниям, так не захотел, уперся, говорит: "Совсем перестану говорить, ибо-де у нас, в России, простое слово Божие, речь и то уже преступление".
-- Так и сказал?
Краска не то негодования, не то стыда так и залила все лицо Екатерины.
-- Каково!.. Это все вы своим неуменьем обращаться с преступниками, своею жестокостью доводите их до того, что они говорят, и вправе говорить, что в России простое слово Божие, речь и то уже преступление... А! Что скажут обо мне в Европе! Что я людоедка? Что мне мои подданные боятся говорить правду?.. Какая-де в России свобода! Только на словах...
Князь Вяземский стоял бледный, потерянный. Храповицкий, присутствовавший тут же, весь красный, утирал фуляром пот, каплями выступавший на лбу, на щеках и даже под косою.
-- Что ж вы их, пытаете, что ли!-- продолжала императрица. -- Морите голодом? И это в мое-то царствование, когда я торжественно, перед всей Европой, провозгласила уничтожение пыток, всяких насилий над подданными, даже преступными! Когда я хочу только милости и милости! Когда я хочу быть только их матерью!.. А! Слово в России -- преступление! И это говорит не мужик, а просвещенный человек, видевший Европу! Вот до чего вы довели моих подданных вашею жестокостью...
При виде его смешной фигуры императрица вдруг улыбнулась.
-- Что, закапал потом "Обманщика"?
-- Ненароком, ваше величество, простите,-- бормотал он,-- вспотел нечаянно.
-- Сам же перепишешь...
-- Вспотел в чужой бане.
Гнев императрицы окончательно прошел. Она взглянула на Вяземского.
-- Ты просишь отставки?
-- Не гожусь я, ваше императорское величество, увольте, не гожусь.
-- Только ты один и годишься,-- ласково пояснила она,-- ни из князей Голицыных, ни из Долгоруковых нельзя сделать генерал-прокурора. А ты мой ученик, я тебя сама формировала, и сколько я за тебя выдержала: все называли тебя дураком {"Дневник Храповицкого", изд. Барсукова, стр. 4, 279, 323. (Примеч. автора.)}.
Вяземский упал на колени, целовал край платья императрицы и плакал.
-- Матушка!.. Великая, великая! -- бормотал он бессвязно.
же день решился быть как можно мягче и снисходительнее к своим арестантам, а в особенности к Кравкову. 11-го же января он велел отнести своему арестанту обед со своего стола. Этот-то обед и заставил Кравкова говорить. Узнав, что это обед от Вяземского, и вспомнив, сколько времени они его мучат напрасно, Кравков не мог подавить припадка вспышки и сказал караульным, принесшим обед: "Отдайте его собакам".
Вечером, когда ему принесли и ужин с княжеского стола, последовала та же история. Этот княжеский ужин Кравков выбросил в тот сосуд, который арестанты называют "чиганашкой".
-- Скажите Шешковскому,-- обратился он при этом к караульным,-- если со мною ничего не сделают и станут меня еще здесь держать, то ведь руки у меня не скованы, я сам что-нибудь над собою сделаю.
Это так напугало Вяземского, что он тотчас же поскакал к митрополиту Гавриилу.
-- Ваше высокопреосвященство! Помогите,-- молил он митрополита.
-- Государыня думает, что я жестоко обращаюсь с моими арестантами и не умею их направить на путь истины. А мне вот на шею посадили раскольника дворянина, такого, что Вольтера да Руссо читает и в скитах жил. Как мне с ним сладить насчет веры! Позвольте мне его к вам прислать, ваше высокопреосвященство.
Примечания:
5. Литералъно