VII. ПЕРЕД ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРОМ И АРХИЕРЕЕМ
2-го октября 1784 года Кравков предстал перед лицо исправляющего должность нижегородского и пензенского генерал-губернатора, генерал-поручика Ребиндера, одного из тех Ребиндеров, об одном из коих мы читаем очень характерное замечание в "Дневнике Храповицкого"4 под 4-м марта 1787 года, где говорится: "Услыша, что Ребиндер с графом Стакельбергом поехали верхами, сказано (т. е. Екатерина II сказала Храповицкому), что когда лифлянды вместе сойдутся, всегда говорят по-чухонски. После того вошел Ребиндер и в том признался".
Эта меткая характеристика в устах замечательной женщины и императрицы могла быть применена в то время и ко всем Ребиндерам, в том числе и к нашему, к нижегородскому. Эти люди, охотнее говорившие по-чухонски, чем по-русски, не знали и не хотели знать страны и ее народа, которыми, однако, управляли в качестве правителей и наместников, и не могли любить ни первой, ни последнего.
Тщательно выбритый, завитой и напудренный, Ребиндер с удивлением и какою-то нескрываемою гадливостью смотрел на стоявшего перед ним мужика с умными задумчивыми глазами.
-- И вы капитан-лейтенант подлинно? -- спрашивал он с ядовитою вежливостью.
-- Подлинно капитан-лейтенант,-- был ответ.
-- И вы проходили морское учение?
-- Проходил.
-- В каком заведении?
-- В морском кадетском корпусе.
-- И экспедиции делали?
-- Да, более десяти.
-- Что же заставило вас бросить службу?
-- Нежелание продолжать ее.
-- Странно... Может быть, неудовольствия по службе?
-- Нет, меня отличало начальство.
-- Как же вы могли променять лейтенантский униформ на это... на эту сермягу?
-- Променял.
-- Не понимаю!
-- Много пришлось бы рассказывать... не стоит...
-- Но что же вы делали? Где жили? Что намерены делать?
-- Я воротился домой... Меня обобрали и обманули... Я поступил на службу, меня опять безбожно обманули... Я бросил службу... сбросил с себя оболочку даже, под которою прячется одна ложь, и ушел туда.
-- Куда же? -- с едва скрываемою ирониею спросил Ребиндер. -- Где это вы нашли такую Аркадию?
-- За Волгой? Вот тут?
-- Нет, на Иргизе.
-- На Иргизе? Где же это?
-- За Малыковкой.
-- Я этой местности не знаю.
-- Ниже Симбирска и выше Саратова... В Иргизских скитах.
-- А! В скитах! Так вы раскольник? Вот что! Дворянин -- и раскольник! -- Ребиндер пожал плечами.
-- Нет... я не раскольник... Я только нахожу сомнения в рассуждениях церковных, не почитаю не только духовенство, но и церковь...
-- О! -- Ребиндер встал. -- Даже церковь?
-- Да... И то, что попы называют таинствами, я не признаю...
-- Что же вы признаете?
-- Евангелие и правду...
-- О! -- улыбнулся вельможа. -- Я не православный, в вашей религии я не силен... Я лучше попрошу его преосвященство переговорить с вами о сем предмете... Прощайте! Можете увести его,-- обратился он к стоявшим у порога с ружьями солдатам.
Кравков, горько улыбнувшись, вышел.
"Прежде к Пилату,-- шептал он,-- а теперь, видно, к Анне и Каиафе поведут... Ходи, Кравков, ходи... Вот тебе и свет широкий, вот тебе и фиолетовые моря!.."
На другой день Кравкова вели по улицам Нижнего, как простого арестанта. И перед ним и за ним шли два солдата с ружьями. Перед его глазами открывалась красивая панорама Волги и далекого Заволжья. Он вспомнил, как давно когда-то, еще мальчиком, он был в Нижнем с отцом, и эта далекая панорама поразила его юное воображение. Неужели же можно добраться туда, в эту недосягаемую даль? -- думалось ему тогда. А в такие ли дали после забрасывала его судьба! Такие ли панорамы развертывались перед его изумленными очами, когда корабль его носило по океанам!.. А теперь... вон куда занесло его утлую ладью...
Кравкова ввели к архиерею. Горькое чувство шевелилось в душе арестанта.
-- Приблизися, сын мой,-- тихо сказал архиерей, опершись тучным телом на аналой, на котором лежали крест и раскрытое Евангелие, и заплывшими жиром глазками осматривая с ног до головы интересного арестанта.
Кравков не двигался. Губы его судорожно передергивались.
-- Подойди, сын мой,-- повторил епископ, возвышая голос.
-- Зачем? Что мне тут делать? -- произнес арестант.
-- Сотвори крестное знамение и поцелуй крест и слово Спасителя твоего.
-- Для чего!.. Я не хочу этим играть... Я много целовал его, я его слезами обливал...
-- Паки поцелуй,-- настаивал епископ.
-- Как какое дело! -- изумился епископ.
-- Не Его ли именем вы мучите народ, глубоко верующий, глубоко любящий, народ, у которого вера чище вашей и искреннее!.. Не Его ли именем возжигают костры и сожигают на них тысячи невинных! Не Его ли именем пролиты реки крови, когда Он Сам пролил свою божественную кровь за нас, чтобы только мы не были зверьми, не ели бы друг друга!.. Не Его ли священным именем сильные угнетают слабых, богатые обирают нищих!.. Не Его ли именем прикрывают все глубоко неправое и глубоко безнравственное!.. Вы вон в шелковой рясе, в богатых палатах, тот весь в золоте, у тех власть и богатства, и вы ли смеете бестрепетно богохульствовать, произнося чистое имя Того, Который не имел, где главу приклонить! Вы ли Его служители? Нет, вы служители Ирода!.. Это Он, божественный страдалец, к вам обращался, говоря: "О, порождения ехиднова! Како можете добро глаголати, зли суще?"
-- Что ты! Что ты! Ты богохульствуешь, еретик! -- мог только произнести архиерей, все далее и далее отступая в глубь обширного кабинета, с испугом оглядываясь по сторонам.
-- Нет, вы богохульствуете каждым вашим словом, каждым поступком! -- продолжал арестант. -- Вы от Его божественного учения, от всех правил и заповедей Его не оставили неискаженным и неоскверненным ни одного слова, ни одной йоты, как слепые и злые люди не оставили камня на камне от того храма, где Он, божественный страдалец, учил любить ближнего, как самого себя... А где ваш ближний? Вы загнали его в леса, в пустыни, в норы и язвины, вы отдали его кровное достояние богачу, а его хижину оставили без крыши, вы одели сильного пурпуром, а его тело отдали на жертву холода и дождей, вы обули богача в сафьян и замшу, а ближнего гоните босым и голодным на барщину... О, порождения ехиднова!..
-- Простите меня, ваше преосвященство! -- со слезами в голосе заговорил он. -- Я не хотел оскорбить вас... Я не к вам относил мои слова!.. Я небу жаловался, я ветру кричал... Ваше преосвященство! Я так много думал, так много страдал...
-- Успокойся, сын мой... Бог тебя простит... В тебе говорит заблуждение, дух гордыни,-- начал было архиерей.
-- Гордыня! В армяке-то этом! -- И арестант с горечью показал на свой жалкий костюм.
-- Гордыня и в рубище ходит... А ты, сын мой, смирись...
знаю, Дидерота, Даламберта, Гельвеция! Над святыми словами Евангелия я до сих пор плачу, как ребенок... Я правды ищу, правды, слышите ли! А где она? У вас в консистории, что ли? В синоде? У исправников? У губернаторов? Я Христовой правды ищу, а вы увещевать меня хотите!.. Раскольник я!.. Да не вы ли Христа раскольником сделали!.. Увещевать! В чем же? Что я сделал? Кому зло учинил? Какое преступление совершил? Разве то, что эту подлую, по-вашему, одежду на себя надел? За это и исправник меня арестовал... А вы-то что тут, слуга Христов? Вы тоже разве исправник? Разве Никодима приводили ко Христу с солдатами?
Он снова остановился, точно его покинули силы. Архиерей в смущении перебирал четки.
-- Что же тебе надобно?-- спросил он в нерешительности.
-- Мне ничего не надо,-- отвечал Кравков упавшим голосом. -- Но вам-то что от меня нужно? Что нужно им? За что они меня взяли, за что арестовали, как убийцу?.. Я одно только прошу, отпустите меня, не мучьте.
-- Но ты покорись властям.
-- Предержащим властям... Ему же убо урок урок, а ему же дань дань...
-- Знаю, знаю... Дань-то особенно... Да я-то не податной, я дворянин... говорю это с сожалением...
-- Все равно... власть... А ему же убо страх страх...
-- Знаю, давно знаю! Это Его-то святые слова исказили, из Евангелия сделали уложение о наказаниях. О, порождения ехиднова!
-- Отпустите меня, ваше преосвященство.
В кабинет с низким поклоном вошел седой монах.
-- Отец эконом,-- обратился к нему архиерей,-- проведи господина капитан-лейтенанта в следственную, впредь до особого распоряжения.
-- О, порождения ехиднова!-- тихо бормотал Кравков, следуя за отцом экономом.
4. Храповицкий Александр Васильевич (1749--1801) -- сенатор, статс-секретарь императрицы Екатерины II, которая сделала его советчиком и сотрудником в литературных занятиях и государственных делах. Литературная деятельность самого Храповицкого началась в 1762 г.: переводы с французского, статьи, эпистолы, идиллии, басни, трагедия "Идамант" и опера "Песнолюбие". Ум и талант Храповицкого высоко ценили Державин, Дмитриев и Княжнин. Особенную известность Храповицкому принесли "Памятные записки", вышедшие полным изданием в 1874 г. под заглавием "Дневник Храповицкого". Здесь автор добросовестно записывал, что говорила и делала императрица, с расположением записей по числам и дням.