VI. ПЕРЕД ИСПРАВНИКОМ
Кравков окончательно поселился в скитах. Жизнь его так уходила, что он искал покоя, забвения. Скитская же жизнь вполне отвечала идеалу человека, утомленного жизнью, с разбитым прошлым и с будущим, в котором не светилось ни одного луча надежды. Если б он был другим человеком, он бы примирился и с тою жизнью, как мирятся миллионы. Но в душе его теплилось что-то такое, что освещало перед ним возмутительные стороны той жизни, которую он бросил, и он не искал возврата к ней... У него в душе было много поэзии, теплоты. Еще если б у него осталось море да молодые верования; так нет, голубое море с его бесконечною далью у него отнято, и молодые верования его разбиты. Так лучше уж тут, в этой пустыне, среди природы похоронить себя.
А в этой пустыне была своя жизнь и много поэзии. Скиты представляли значительное поселение людей, совершенно свободных, ни от кого не зависевших, не знавших ни что такое исправник, ни что такое подати и паспорты. В скитах в это время находилось более ста мужчин, и старых, и молодых, и даже детей, и до пятисот женщин. Пустыня эта была, в сущности, [не пустыня, а только уединенная колония, маленькое теократическое, но, в сущности, демократическое государство, не знавшее ни войн, ни рекрутчины, ни начальства. Начальство они были сами. А кто заслуживал между ними наибольшего уважения, тому они охотно и с любовью повиновались. Делить им было нечего: у них было все общее. Да и делить было не из чего: их уединенная, действительно прекрасная мати пустыня была маленькая землица, буквально "текущая медом и млеком". У них было обширное хозяйство. Обширные девственные степи, которых от сотворения мира не касались ни соха, ни плуг и по которым только разгуливали стада робких сайгаков, степи эти, прародительницы нынешней "самарской житницы", родили им золотую пшеницу сам-сто. Озера и реки Иргиза давали им в изобилии рыбу. По землям их паслись целые стада крупного и мелкого скота. Это был действительно рай.
Все скитники работали на общину. Но это была такая легкая, такая благодарная работа.
Были в скитах и такие радости жизни, которые возможны только там, "в мире"... Где молодость, здоровье, там и любовь, иначе жизнь была бы неполная.
Три года прожил Кравков в скитах и чувствовал, что в душу его сошел мир: те глубокие раны, которые он носил в сердце, зажили. От всего прежнего остались только тихие, дорогие воспоминания, а все острое, жгучее точно подернулось дымкою дали, смягчилось в своей резкости и жгучести...
"Ученый моряк, капитан-лейтенант, поклонник Руссо,-- с тихою улыбкой думал он иногда,-- а теперь раскольник-скитник... А побыл бы Руссо в моей шкуре, в шкуре бедного российского дворянина, тогда бы он понял, что такое скит для русского, что такое "пустыня" для затравленного зверя..."
И, сидя на берегу Калача, так называлось озеро, над которым расселились скиты, он закидывал в воду удочку и тихо подтягивал молодым инокам Герасиму и Савватию Персидским, которые пели один из любимых скитниками "противоцерковных стихов":
Кто Бога боится, тот в церковь не ходит,
С попами-дьячками хлеб-соли не водит,
К Богу с покаянием часто прибегает
И властей-начальства знать совсем не знает.
Озеро разделяло мужской скит от женского, который был красиво расположен по ту сторону. Скитницы в это время мочили у берега лен и, слушая, как поют "братья", с своей стороны голосисто запевали:
По грехом нашим, на нашу страну
Попусти Бог беду такову:
Облак темный всюду осени;
Небо и воздух мраком потемни;
Солнце в небеси скры свои лучи,
И луна в ночи светлость помрачи,
А и звезды вся потемниша зрак,
Тихо, действительно пустыня, действительно рай. Ни прилива, ни отлива в этом море тиши и упокоения.
Но когда в душе улеглись жгучие боли, когда прошлое -- и то далекое, счастливое, светлое, и это недавнее горькое,-- когда это прошлое отошло уже в область воспоминаний, а настоящее как бы застыло в той форме жизни, о которой можно было бы сказать: "иде же несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание", Кравков почувствовал, что ему чего-то недостает... Недостает прилива и отлива в этом тихом пристанище, недостает бурь в этом беспечальном море тишины... Да, недоставало чего-то.
Будь он такой же, как Герасимушко Персидский, который ничего, кроме Волги и Дубовки, не видал, для которого весь мир -- в этой опрокинутой над пустынею скорлупе голубого неба, ограничиваемого вон этим горизонтом, он удовольствовался бы пением "Стиха преболезненного воспоминания о озлоблении кафоликов" или об "Аллилуевой жене милосердной", собиранием грибов и ежевики, ужением рыбы в Калаче и Иргизе, делением дня и всей жизни между заутренями и обеднями, вечернями и всенощными; но, на несчастье или счастье, он видел когда-то такое, чего Ерасимупже не понять, передумал столько, сколько все головы обоих скитов не передумали во всю свою жизнь. Часто, сидя на берегу Калача и закинув удочку в воду, он совсем забывал, где он, а вместо скита на том берегу озера перед его глазами расстилался троянский берег, в виду которого стоял когда-то их корабль, а в душе бесконечною лентою развертывались картины, одна другой ярче, одна другой заманчивее... "Что-то делается там, вне этой мертвой пустыни? Все так же ли бьет ключом жизнь, как тогда, давно когда-то?" Ему страстно захотелось хоть еще раз взглянуть на эту жизнь, хоть издали прислушаться к ее чарующему шуму. Ведь это все равно, что заживо погребенному выйти из темной могилы и посмотреть вновь на голубое небо, на жаркое солнце, увидеть те места, по которым он когда-то, до погребения своего, ходил, не думая, что все это у него разом отымется, что все это станет для него недоступным, недосягаемым.
Хоть бы раз еще увидеть родную Оку, тот берег с березою, с которыми связано было столько сладких и горестных воспоминаний. Там же и родная усадебка, и родная деревенька, которую он так бессовестно продал. Там же и дорогие могилы... И все это брошено, забыто!
В душе его заговорило горькое, мучительное сознание того, как бесчеловечно поступил он с людьми, которые бесконечно были ему преданы, которые, кажется, вымолили его у смерти, когда он, после страшного нравственного потрясения, беспомощно метался в своей одинокой горенке... Нет, не беспомощно: над ним плакали и страдали. Два любящие существа не покидали его ни на минуту, забывая и сон, и покой, и он их бесчеловечно продал, как гончих собак, продал, одну уже на закате ее жизни, когда ей самой был нужен и уход, и покой, другую на самом рассвете ее молодой жизни... Между тем она его любила: он не мог этого не видеть при всем безумном эгоизме, на который только способно личное, острое страдание, забывающее все, кроме своих личных болей.
Нет, он должен поправить эту бесчеловечную ошибку, если только уже не поздно. Он должен их выкупить, дать им волю вновь жить своею жизнью хотя бы вот в этих скитах. У него еще сбережено несколько сот рублей, и он выкупит из кабалы бедную старушку и столько же, если не более несчастную девушку.
В одно утро, когда все скитники собрались за трапезу, Кравкоза не оказалось меж ними. Прошел день, другой, третий, прошла неделя--нет Кравкова. "Добрый барин", как все привыкли его звать в скитах, исчез, словно в воду канул. Все пожалели о нем, потому что все любили его за скромность, хотя не могли не видеть, что у него есть за душою что-то CLoe, чем он ни с кем не делился; но как все догадывались, что это было горе, которое таилось в его душе, то его жалели и любили еще более.
"Не перекипел еще,-- бормотал про себя, качая седою головой, Никита Петрович,-- не убродилось душевное пиво, нет, не убродилось... Понес свою душу супротив всех четырех ветров житейских -- размечут ее буйные ветры... не скитская душа, воинствующая..."
-----
Прошло недели три. В Макарьевской слободе, что под Нижним, проходил какой-то мужик с котомкой за плечами, опираясь на длинную палку. Он шел через базар, не обращая внимания на обычную базарную суетню и на то, что базарные люди перед кем-то снимали шапки. Этот кто-то был исправник, как можно было судить по его полицейской форме, а еще более по начальническому виду.
-- Эй! Ты кто? -- послышался вдруг окрик.
Все воззрились на того, на кого кричал исправник. А тот, к кому относился окрик, продолжал идти далее, ни на что не обращая внимания.
-- Эй ты, бродяга! Тебе говорят! -- повторился окрик.
Опять нет ответа. Пухлые щеки исправника побагровели от гнева.
-- Задержать его! -- крикнул он десятским.
Несколько человек перегородили дорогу прохожему. Тот остановился, удивленно посматривая на них. Подошел исправник.
-- Ты кто такой? -- с прежним гневом спросил он.
Прохожий спокойно поглядел ему в лицо, смерил с головы до ног, и что-то вроде усмешки блеснуло в его черных задумчивых глазах. Это окончательно взорвало полицейского претора.
-- Как ты, мерзавец, смеешь не отвечать мне! -- окончательно накинулся он на странного человека. -- Да я тебя, мерзавца...
-- Ты? Меня? -- спокойно спросил прохожий с тою же усмешкою.
Исправник даже отшатнулся.
-- Я следую твоему примеру,-- был тот же спокойный ответ.
-- Да ты знаешь ли, кто я!
-- Знаю... Человек, роняющий власть.
-- Как! Я!.. -- исправник не нашелся даже, что сказать.
-- Да, ты... Ты роняешь власть...
-- Я исправник!
-- Вижу... Тем хуже для тебя, ты не на месте...
-- Да как ты смеешь со мной так говорить!
-- Потому что ты так говоришь...
-- А! Так я тебе покажу! Говори: кто ты такой?
-- На это отвечу, ибо ты, яко исправник, имеешь право на такой вопрос: я -- капитан-лейтенант.
Исправника, видимо, озадачил такой ответ. Он сразу как бы смутился. Но, увидев, что окружившая их базарная толпа как будто насмешливо улыбается, снова покраснел от досады.
-- Какой ты капитан-лейтенант! Ты бродяга.
-- Нет, я не бродяга... Со мной указ об отставке.
-- Так ты самозванец!
-- Такой же, как и ты.
В толпе послышался сдержанный смех. Исправник злобно оглянул народ, но ничего не сказал.
Между тем прохожий снял с себя котомку, неторопливо вынул из нее книгу, из книги вчетверо сложенный лист и подал его исправнику.
-- Вот мой указ.
Исправник торопливо развернул бумагу. Руки его дрожали. Быстро пробежал он написанное, бормоча: "Капитану-лейтенанту Евдокиму Михайлову сыну Кравкову... из адмиралтейств-коллегий... подписал вице-адмирал Чичагов... печать... скрепа..."
-- Да, я Кравков.
-- А если вид подложный?
-- Можете справиться по принадлежности.
-- Но и настоящий указ можно добыть каким ни на есть способом от другого лица.
-- Я не добывал.
-- Зачем же вы так ходите?
-- Так хочу.
-- Для чего вы носите бороду?
-- Бород ныне носить не воспрещается.
-- Но вы дворянин.
-- Чем же борода бесчестит дворянина? Бороду и Спаситель носил.
-- Так то Спаситель... А вы российский дворянин.
-- И русские цари носили бороды.
Исправник не знал, что дальше говорить.
-- А зачем вы крестьянское платье носите?
-- Так хочу... Не хочу иметь никакой отлички от крестьянина: он такой же человек, как и я.
-- Дворянину в неподобной одежде ходить нельзя.
-- Почему же?
-- Соблазн... неподобно... в законе не указано.
-- Нну! Язычок же! Бритва...
-- Ай да барин! Умеет ответ держать...
-- Комар носу не подточит... Вот те и тихоня!.. И насчет одежи, нну!
Исправник грозно оглянул толпу. Все шарахнулись назад.
-- За что? Как!
-- За ношение неподобной одежды.
-- Но мой указ; мое звание!
-- Ваше поведение недостойно вашего звания... Я вас арестую.
-- Разогнать эту сволочь! Прочь отсюда! В шею их!
Десятские бросились на народ. Передние осадили задних, те бросились бежать. Десятские пустили в ход палки.
-- Идите за мной,-- продолжал исправник, пряча бумагу Кравкова за борт кафтана.
-- Но зачем? Я иду к себе на родину.
-- Во Владимир, в Гороховец.
-- А откуда?
-- Я иду из-за Волги, из Иргизских скитов.
-- А зачем вы там были?
-- Но я все-таки обязан представить вас высшему начальству, препроводить в наместническое правление... Как решит начальство...
Кравков должен был покориться необходимости.
Его, как арестанта, отправили в Нижний при бумаге и велели сдать в наместническом правлении "под росписку", словно пакет какой-нибудь.
"Пилатово это дело, темное, нечистое",-- вспоминались ему дорогой слова Никиты Петровича: вот и узнал, что делается на Божьем свете, вдали от пустыни... Опять бы туда? А то хоть на край света, только бы подальше отсюда!..