V. "ПРЕКРАСНАЯ ПУСТЫНЯ"
-- А ты поуспокойся, родной, не надрывай сердца-то.
-- Не могу, святой отец, видит Бог, не могу... Уж очень долго все это в душу прятал, вот душа и не выдержала: прорвалась...
-- Знаю, знаю, родной. Сам я такой же жернов осельный на душе носил.
-- И я несу...
-- Ладно... У нас ты ево на мельницу сдашь, жернов-от осельный... Ну, так как же? Досказывай все как на духу, легше станет на душу камень гнести, а то и совсем с души свалится... Ну, так приехал ты домой...
-- Да, приехал, думал, счастье найду с нею...
-- Так, а родители уже померли?
-- Померли давно. Вот приезжаю я, думаю, в рай приехал, а меня встретило лютое горе...
-- Что ж, преставилась отроковица?
-- Нет... Я и сказать не могу, язык коснеет...
-- Что ж, родной, дело прошлое, не воротить.
-- Да, не воротить... Она ждала меня, а отец силой отдавал ее за злодея.
-- Точно, силой -- это нехорошо... не силой, а любовью надо: не силой Христос нас привел к себе, но любовью... Кая же любовь выше, аще положить душу за други своя... Сила -- это дело Пилатово... Ну?
-- Она вырвалась из рук злодея и утопилась в Оке...
-- Ах, бедная отроковица, бедная! Погубила свою душеньку чистую.
-- И мою погубила...
-- Что ты! Что ты! Пока человек жив, Божье око бдит над ним; а Божье милосердие--море неисчерпаемое: на всех достанет.
В стороне, на берегу озера под ветлами, послышалось тихое, мелодическое пение. Пел чей-то свежий, юношеский голос:
О прекрасная пустыня!
Сам Господь пустыню восхваляет,
Ангелы отцем помогают,
Апостоли отцов ублажают,
Пророцы отцов прославляют,
Мученицы отцов восхваляют,
А вси святии отцов величают,
Отцы в пустыне скитают
И гор воды испивают,
Древа в пустыне процветают,
Птицы ко древам прилетают,
На кудрявыя ветви поседают,
Красные песни воспевают,
Отцов в пустыне утешают...
С глубоким вниманием слушал Кравков это тихое, грустное пение. Они сидели с Никитою Петровичем в скитском саду, под грушею. Тут же был и скитский пчельник. Пчелы суетливо жужжали по цветам, а другие, словно пули, быстро летали то к озеру за водой, то назад в свои ульи.
-- Кто это поет?-- задумчиво спросил Кравков.
-- А вьюноша тут у нас... Двое их у нас, два брата, иноки младые, Красим да Савватий... Вот тоже, что и ты, из благородных, даже можно сказать, из высоко-благорожденных.
-- Кто же они?
-- А из роду Персидских... Отцы их и деды атаманствовали в Вольском войске. Знаешь, чать, о Вольском войске?
-- Как же... Вольские казаки, говорят, к Пугачеву тогда пристали, так после усмирения бунта вольское войско уничтожили, на Терек перевели.
-- Точно-точно. Вон и наше яицкое войско за ту же провинку Уральским сделали, чтоб и имени-де и духу бунтовничего не осталось... Так вот эти-то вьюноши Персидские не захотели властям неправедным покориться, не поехали на Терек и пришли к нам в пустыню, еще малыми робятками, да вот и теперь живут у нас во славу Божию, трудятся, и оба какие грамотники! Все стихи духовные наизусть знают... Вот нашли же утеху в пустыне, да еще в таких младых летах... Найдешь и ты свою утеху.
-- Дай-то Бог!
Голос невидимого певца смолк, а собеседники все, казалось, к чему-то прислушивались, не то к тихому шепоту листьев, не то к умолкшей мелодии, которая как бы еще стояла и медленно замирала в очарованном воздухе.
-- Да, тихая пустыня, безмолвная, это точно. Но кто в ней, в пустыне-то этой, долго пожил, для того она не безгласна, друг мой... Преклони токмо ухо к ней, она с самим Господом говорит... Слышишь?
-- Да, кажется, и я слышу...
Но это не пустыня говорила. Из-за ветел доносилась еще боле тихая, плачущая мелодия:
Как расплачется, как растужится
Мать сыра земля перед Господом:
Тяжело-то мне, Господи, под людьми стоять,
Тяжелей того -- людей держать,
Людей грешных, беззаконныих,
Кои творят грехи тяжкие,
Досаду чинят отцу-матери,
Убийства-татьбы делают страшные,
Повели мне, Господи, расступитися,
Пожрать люди-грешницы, беззаконницы.
Отвечает земле Исус Христос:
О, мати ты, мать сыра земля!
Всех ты тварей хуже осужденная,
Делами человеческими оскверненная!
Потерпи еще время моего пришествия страшного:
Тогда ты, земля, возрадуешься:
Убелю тебя снегу белей,
Прекрасный рай проращу на тебе,
-- Уж и мастер же петь Герасимушко!.. Да и оба они, и Савватий, оба хороши певцы... Как хорошо службу поют! Это, сказывают, в роду у Персидских господ. И отцы их, атаманье, у! певуны же, сказывают, были на все войско... А вот сим вьюношам Господь послал талант пустынножительства: не скорбят о прелестях мира сего тленного, о роде своем, об атаманстве: и забыли, кажись, что они из породы Персидских {Иргизские иноки братья Персидские, Герасим и Савватий,-- это личности вполне исторические, не вымышленные. Когда, после поражения Пугачева Михельсоном под Черным Яром, между трупами пугачевцев найден был документ, обличавший, что волжское войско предалось Пугачеву, то войско это было уничтожено и переселено на Терек. Молодые же Персидские, происходившие от атаманов волжского войска, братья Герасим и Савватий ("Дети майора Персидского", как их называли в официальных бумагах), ушли на Иргиз, где и оставались иноками до уничтожения, уже в сороковых годах нынешнего столетия, иргизских раскольничьих общин, где они пользовались большим уважением. По уничтожении иргизских монастырей Герасим и Савватий Персидские, уже маститые старцы, воротились к себе на родину, в Дубовку, где у них оставались имения, и у себя на хуторе, на речке Бердее, основали свой собственный скит. Слава об этом ските и о самых подвижниках прогремела по всему среднему Поволжью, по Дону и по Уралу, где раскольники знали Персидских и считали их, как значится в делах, "великими светилами правды". О ските же их староверы выражались: "солнце православия, зашедшее на Иргизе, по милости Божией воссияло на Бердее". Когда слухи об этом дошли до правительства, то оно приказало запечатать и скит Персидских. Но энергия братьев-иноков была несокрушима. Они основали на Бердее тайный скит, превратив в моленную простую "овечью избу", чтобы тем усыпить бдительность властей, подобно тому как первые христиане усыпляли бдительность язычников-римлян, отправляя свои богослужения в катакомбах, в пещерах, в "норах" и "язвинах". Но власти и об этом доведались. Братьев Персидских, уже очень дряхлых старцев, арестовали. "У отцов наших войско волжское взяли,-- говорили они перед властями,-- и насеки атаманской лишили ("насека" -- атаманская булава и доселе); с нас же ризы ангельские снимают и посохи страннические отнимают. Порушены казацкие вольности на Дону, на Яике и на Волге -- нет более славного войска яицкого и волжского, и не возвратится вспять казацкая вольность. Мы скрыли себя в пустыне, там стали в ряды воинства Христова; но пришел враг и разогнал наше войско. Вот мы и решились искать нового убежища, дабы умереть не в остроге и предстать пред Господом не в серой свите (армяк, чапан) арестанта, но во иноческом одеянии". К скиту Персидских на Бердее стали тяготеть раскольники с Дона, Бузулука, Медведицы, с Бурлука, Иловлы и Волги. Все эти сведения о Персидских я извлек из архивных дел саратовского губернского правления, когда занимался исследованием движений в расколе Поволжья, равно историею уничтожения иргизских монастырей и гонения на раскольников в Саратове, Хвалынске, Вольске, Камышине, Дубовке, Царицыне и во всем нижнем Поволжье (гонения эти особенно сильны были в 40-х годах). Дворянский род Персидских доселе известен в нижнем Поволжье: из атаманов Персидские превратились в предводителей дворянства и т. п. (Примеч. автора.)}...
Старик остановился. Он увидел, что Кравков, закрыв лицо руками, плакал. И у старика слезы навертывались на глаза.
изойдет... Это, друг, пустыня очищает тебя, аки баня паки бытия... Это душа в тебе возрождается и, аки младенец, исходя из утробы матерней, плачет... Хорошие это слезы, друг, и я плакал такими...
-- Нет, не такие это слезы. Это слезы стыда, позора... Ведь они, мои злодеи, душу мою отравили. Там у меня, в душе, проказа!
-- А ты забыл о прокаженном, друг мой?
-- Нет, помню... Но тогда был Христос на земле, а меня некому очистить.
-- Не говори так, мой друг, Христос и поныне на земле. Он среди нас.
-- Каких чертей ты видел, дружок?
-- Да они меня, злодеи-то мои, други и соседи, они меня споили совсем, чтоб овладеть мною... А я пил с тоски, потому что спать не мог. И ко мне стали черти являться...
-- Это, друг мой, мечтание.
-- Я сам знаю, что мечтание, да только я видел эту мечту... Голуби, я их видел...
-- Да когда злодеи довели меня до исступления, вокруг моей головы все голуби летали.
-- Что ж, это мечтание... Ты был болен...
-- Да, болен был. А они, пользуясь этим, подлецом меня сделали, злодеем, убийцей!
-- Что ты! Господь с тобой!
-- А Господь на что? Он поможет им: у Него света всего много.
-- Но я души продал, родные души: я продал свою няньку-старуху, которая выносила меня на руках, не спала за мной и дни и ночи... Я продал и внучку ее: бедная Поля!
-- Да все соседи, все дворяне, благородные...
-- От них, это я сам на себе испытал. Чем выше человек стоит, тем он бездушнее. От черного рабочего народу нет такого зла, а все зло от нашего брата, от благородных... Они, благородные, довели меня до безумия, до скотства. А как увидели, что я в безумии могу что-либо учинить над собою или над другими, меня как вора или разбойника взяли они под караул да и отвезли во Владимир. А сколько времени там меня морили! Да и это еще ничего. Нет, им нужно было до конца сгубить мою душу. По знакомству с графом Воронцовым, Романом Ларионовичем, нашим генерал-губернатором, они уговорили его назначить меня на место. А у графа свой умысел был. Водилась у него некая метреса, девка, тоже из благородных, да надоела ему. Так он и возымел мысль сбить ее с шеи, отделаться. А так просто, как от холопки, отделаться нельзя, благородная ведь, шляхетскую честь надо соблюсти: надо выдать за благородного же. Я как раз и пригодился. Взял он, Воронцов-то, да и назначил меня во Владимире в верхний земский суд заседателем, а там и стал ухаживать за мною: познакомил с своею метресою. Та уж была подучена, она и обвела меня своею красотой да притворною невинностью. Лицом же, на мое несчастье, она походила на мою покойную невесту. Я и поддался соблазну, женился на ней: думаю, по крайней мере, заживу человеком, успокоюсь в своей семье... А вместо успокоения я нашел сущий ад. Она не любила меня, а вышла за меня, чтоб мною прикрыть свое поведение. Тогда я все понял. Она не думала скрывать от меня своих поступков, а говорила, что как прежде любила графа, так и теперь любит. Да только граф-то ее уж не любил: у него завелась новая утеха. Чтоб отделаться от нас, он перевел меня на службу в Пензу, подальше от себя. А там мне еще хуже стало, я не вынес моих мучений. Я хотел покончить с собой, но рука не подымалась.
-- Как можно! Эка грех какой! Уж что же хуже самоубийства!-- качал головой старик.
-- Невтерпеж было... Я ведь никому о своем горе не говорил, вам это первым рассказываю.
-- Что ж, мне можно: мне как будто на духу. --- Вы как отец меня приняли...
-- Да... Я так и решил с собой: пойду искать добрых, простых людей.
-- Простые-то добрее, потому к Богу ближе живут.
-- Правда, я сам это чувствую здесь. У вас рай.
-- Точно, рай, пустынюшка-матушка.
-- И благо учинил: у нас тихо... Вон как хорошо наш скитской соловушко распевает, благо праздничек Бог дал: все скитские-то по ягоды да по грибы пошли, и он вот, Герасимушко наш, пустыню воспевает...
А из-за ветел действительно неслось пение:
О, прекрасная пустыня,
Любимая моя другиня!
Безмолвная, не празднословная,
Безропотна, не строптива,
Смиренномудренна, терпелива...
-- А как же жена? -- спросил старик.
-- И не знает, что с тобой?
-- Не знает, да она и не хочет знать: она тяготилась мною, да и мне она стала в тягость... Впрочем, она, кажется, нашла свое счастье. Она обо мне жалеть не будет. Я для нее, как и для всего света, в воду канул.