IX. ПЕРЕД КНЯЗЕМ ВЯЗЕМСКИМ
В чем состояло объяснение митрополита с Кравковым, как они поняли друг друга, из дела неизвестно. Но несомненно, что митрополит не возбудил в странном раскольнике того глубокого презрения, какое возбудили в нем и архиерей нижегородский, и Ребиндер, и Шешковский, и Вяземский. Оно и не удивительно: митрополит Гавриил был умнее всех их и более всех понимал душу человеческую. Недаром Екатерина особенно уважала этого иерарха, посвятила ему даже своего "Велисария"6 и всегда называла его "мужем острым и резонабельным". Этот же митрополит, глубоко возмущаясь старинным обычаем, в силу которого провинившихся священников секли как Сидорову козу, исходатайствовал у правительства указ об уничтожении этого гнусного обычая-закона.
Как отнесся митрополит к воззрениям Кравкова, можно отчасти судить по письму его к князю Вяземскому по поводу того же Кравкова.
"Сиятельнейший князь Александр Алексеевич, милостивый государь! -- писал он. -- Присланный от вашего сиятельства ко мне флота капитан 2-го ранга Евдоким Кравков многократно был увещаем, но остался в прежних мыслях. Он привержен к толку старообрядцев, называемому поповщиною, но при всей той приверженности имеет мнения, и раскольниками не терпимые. Его отзывы и рассуждения показывают человека расстроенных мыслей. А как в такое состояние приведен он печальными обстоятельствами и причиною того почитает других, то происшедшее от сего в нем негодование производит недоверчивость, отвращение и упорство. Исправить его, кроме снисхождения, не можно. Он через время, увидевши не то, что ныне заключает, может смягчиться в своем упорстве. Я его с сим к вашему сиятельству препровождаю".
"Снисхождение" -- только "снисхождение". Но этого государственные умники никак не могли понять. Им хотелось непременно переубедить человека, который был умнее их и притом же доведен до крайнего нервного возбуждения, благодаря все тем же умникам.
-- Что дворянин-старовер? -- снова спросила императрица Вяземского через несколько дней.
-- После увещания митрополита, ваше величество, спокойнее стал.
-- А касательно мыслей?
-- Упорствует, государыня.
-- А что митрополит сказал?
-- Митрополит, государыня, пишет, что исправить его, кроме снисхождения, ничем не можно.
-- Снисхождение!-- живо заговорила императрица. -- Слышите, что говорит умный человек? А? Слышите?
И Вяземский и Храповицкий, тут же занимавшийся "перлюстрацией", вытянулись.
-- Точно, государыня,-- процедил первый.
-- Снисхождение... милость,-- поддакивал второй.
-- Да, милость, только милость, а не строгость правит миром,-- горячо сказала императрица,-- вспомните, неразумный сын премудрого и милостивого Соломона через свою строгость царства лишился... Это за то, что он наказывал подданных скорпиями...
-- А князь кормит Кравкова устрицами, матушка.
Екатерина невольно улыбнулась. Это говорил Нарышкин Лев, показавшись на пороге внутренних покоев. На плече у него было полотенце.
-- Устрицами?
-- Не устрицами, государыня, а точно от своего стола посылал,-- оправдывался Вяземский.
Императрица заметила полотенце на плече у своего друга "Левушки".
-- Это что у тебя за полотенце? -- улыбнулась она.
-- Да вот покои твои убирал, матушка,-- невозмутимо отвечал Нарышкин.
-- А Захар что же?
-- Не хочет.
-- Как не хочет!
-- Так и не хочет, сердится на тебя, матушка.
-- За что еще?
-- Да говорит, государыня всю прислугу избаловала: сама изволит печи топить, а прислуга дрыхнет... Так, говорит, житья не будет во дворце.
Екатерина засмеялась.
-- Это правда, я немножко виновата перед Захаром: сегодня утром я проснулась раньше обыкновенного, дела было много, и показалось мне холодно... Я пожалела прислугу и не разбудила, да сама и растопила дрова... Нечего делать, надо просить прощения у Захара Константиновича.
Императрица, видимо, была довольна этой невинной, но ловкой шуткой своего "Левушки". Этот "Левушка" при помощи своих дурачеств умел необыкновенно искусно льстить. Хитрый царедворец, прикидывавшийся повесой, больше всех знал слабость императрицы к популярности и всегда умел ловко угодить этой слабости. Он так поступил и в данном случае: речь шла о снисхождении, о милости, об уме и доброте Соломона; "Левушка" все это слышал из соседней комнаты и явился с полотенцем на плече, чтоб "насмешить свою матушку"...
-- Так устрицами, князь, кормишь Кравкова, а не скорпиями? -- продолжала шутить матушка.
-- Стараюсь, государыня.
И он действительно постарался.
В тот же день он велел привести Кравкова в присутствие тайной экспедиции, где, конечно, был и неизбежный Шешковский. Последний был не в духе, узнав, что императрица не одобряет их жестокого обращения с арестантами.
"Сама печи топит, прислугу жалеючи, а мы вон якобы мучим наших молодцов,-- бормотал он, расхаживая маленькими шажками по присутствию,-- что ж нам, ручки, что ли, у них целовать, когда они упорствуют?.. Устрицами Кравкова кормим, скорпиями... Да он, подлец, и стоит скорпиев, эдакий кремень... Устрицами... А все этот Левка-наушник, все он переносит, шпынь проклятый... Совсем избаловали арестантов: пытать, слышь, не моги... Да чем его, подлеца, кроме дыбы проймешь? Эх, то-то времечко было, то-то лафа была Андрею Иванычу Ушакову7, когда у него под руками и застенок, и дыбушка-матушка, и эдакие разные плеточки, сразу все выпытывают. А мы вот всухомятку допрашивай, не смей и посечь..."
Вошел Кравков. Он много изменился за последнее время, постарел, поседел, хотя ему едва только минуло сорок лет.
-- Как ваше здоровье, господин капитан? -- спросил Вяземский, кивая головой. -- Сама всемилостивейшая государыня интересуется вашим делом.
-- Благодарю, я здоров,-- был короткий ответ.
-- Очень рад... Ну, а как насчет вашего решения?
-- Какого решения?
-- Насчет то есть мыслей в рассуждении религии?
-- Мои мысли на этот счет известны его высокопреосвященству.
-- Все это так-с... Его высокопреосвященство, конечно, смотрит со стороны догматики, а мы, согласитесь, должны относиться к делу с государственной точки зрения.
-- Со стороны, так сказать, цивильной,-- пояснил Шешковский.
-- И шляхетской,-- добавил князь Вяземский.
-- А также в рассуждении раскола.
Кравков молчал.
-- Как же, капитан? Не бросили вы ваших бредней?-- не вытерпел Шешковский.
-- Каких бредней? -- спросил Кравков.
-- Ах, капитан! Да неужели вы сами не понимаете, сколь для вас постыдно, заслуживши чин штаб-офицерской, войти в такое заблуждение, которому следуют люди, не имевшие никогда никакого просвещения, удалиться от общества и тем паче оставить святую церковь, все ее предания и верить таким людям, которые не только никакого понятия, в чем они сомневаются, не имеют, но что сами, по глупости своей, истинно полагают, то и тому правдоподобного доказательства дать не могут.
-- Но ведь я же это слышал! Что вам до меня?
-- Нам вас жаль.
-- Так отпустите меня.
-- Куда? В скиты?
-- Да хоть где-нибудь дайте спокойно умереть.
-- Зачем умирать?
-- Что ж! Если вы хотите посвятить себя на службу Богу и удалиться от суеты...
Кравков сделал нетерпеливое движение, но смолчал.
-- Что же! Вы можете избрать место, по желанию вашему, в монастыре, где быть вам не только не постыдно, но и полезно бы было для вас, и притом, надеюсь, на сие бы и всемилостивейшая государыня изъявить изволила свое благоволение.
Говоря это, князь Вяземский невольно вспомнил: "А все тебя считали дураком... кто же это все? Уж не Левка ли Нарышкин, наушник, шпынь и льстец..."
-- Ну, так как же?-- снова обратился он к арестанту.
-- Устрицы... все только устрицы... скорпии бы,-- пробормотал про себя Шешковский,-- ах, Андрей Иваныч!..
Вяземский старался не слыхать его слов; он решился до конца быть мягким.
-- А? Что же вы на это скажете, мой друг? В рассуждении монастыря...
-- Помилуйте! -- не выдержал арестант. -- Что вам до меня за нужда! Бог насильно никого к спасению призывать не велел, а открыл путь всякому, кто как желает спастись... Что вам до меня? Как я о величии Божий мыслю и ищу спасения, знать никто не может.
"Ах! -- думал он при этом,-- как умнее всех их Никита Петрович, простой мужик... А ведь эти государством правят".
-- Зачем вы хотите меня непременно в монастырь засадить?
по словеси своему, пасти стадо, призывает вас к истинному богопознанию. Положим, что вы, конечно, веруете в Бога, чаете себе спасения, но равным образом и всякий христианин того же желает и ищет этого по своему состоянию. Всякий исполняет все обязанности, налагаемые законом и верою, и церковь святую почитает матерью своею, все ее предания, установленные от Христа, и предания святых отец по возможности исполняет; а вы совсем отчудились от церкви и ее оставили. Поверьте, если бы сие не было прискорбно и вы не были бы достойны сожаления в рассуждении таких странных кроющихся в вас воображений, то, конечно бы, понапрасну не стали бы принуждать вас к присоединению к церкви Христовой, страшась, дабы не отдать ответа Богу, что об вас не старались или мало об обращении вашем попечения имели, тем более что и всемилостивейшей государыне весьма сие угодно, ибо она, аки мать, о чадах своих печется, но видит своего подданного, падшего в такое заблуждение. И для того мы (он взглянул на Шешковского, который нетерпеливо шуршал бумагой), мы, будучи обязаны верностию к самодержице своей, должны о вас иметь сожаление и, сколь возможно, привести к познанию истины.
Вся эта проповедь, дышащая грубейшим материализмом, полная кощунства над верою и учением евангельским, терзала и мучила Кравкова, стоила ему всякой пытки.
-- Так как же? Ясны для вас мои доводы? -- продолжал пилить Вяземский.
Кравков встал, но голова его оставалась опущенною на грудь.
-- Я родился во тьме,-- тихо сказал он,-- хочу так же и умереть... Я не знаю, что кому нужды иметь обо мне попечение... Я ни от кого ничего не требую и не желаю, ни о чем никого не просил и не прошу... Если же я сделал что противное закону, то вы вольны меня разжаловать, наказать по законам и хотя лишить жизни.
Кравков махнул рукой и быстро вышел из присутствия.
"Трудно иногда представить себе,-- говорит по этому случаю г. Ламанский,-- до какого уродства и безобразия способны доходить люди в своем безверии и индифферентизме, когда по каким-нибудь внешним расчетам и соображениям считают себя призванными являться защитниками веры, христианства, учения любви и свободы, не только не нуждающегося в их покровительстве, но еще оскверняемого ими в своей святыне! Кто хлопочет об обращении Кравкова? Князь Вяземский, низкой души человек, нечестный гражданин, грязный в своей семейной жизни! О нравственности и крепости христианских убеждений Шешковского и других нечего и упоминать".
Примечания:
"Велисария" Мармонтеля.
7. Андрей Иванович (1672--1747), еще Петром I возведенный в звание тайного фискала, с 1731 г. -- начальник канцелярии тайных розыскных дел. Поддерживал Бирона, однако после его падения освободился от обвинений в содействии бывшему временщику. Отказался примкнуть к партии, произведшей переворот в пользу Елизаветы, но удержал свое влияние при новой императрице и даже проводил расследование по делу ее противников, хотя все влиятельные члены прежнего правления были сосланы или лишены мест. Управляя тайною канцелярией, проводил жестокие истязания, но в обществе отличался очаровательным обхождением и особенным даром выведывать образ мыслей собеседников.