IV. В ИРГИЗСКИХ СКИТАХ
Прошло три года.
Летним утром 1780 года, за Волгой, по дороге от села Малыковки, что ныне город Вольск, Саратовской губернии, к Яику, шел какой-то прохожий, опираясь на длинную палку, какие обыкновенно носят странники.
Прохожий был мужчина лет тридцати пяти, хотя резкие морщинки, проведенные на его лице не то горем, не то думами, придавали этому строгому с задумчивыми глазами лицу гораздо более лет. На голове у него была простая мужичья войлочная шляпа, как-то не по-мужичьи опущенная на глаза, которым, казалось, тяжко было смотреть на все окружающее. Одет прохожий был в грубую синюю крашенинную рубаху с косым воротом, в такие же штаны, заправленные в высокие мужицкой работы сапоги. На плечах серый зипун и котомка да за поясом тыква-горлянка для воды.
Хотя по всему одеянию это был совсем мужик, но в лице его, в выражении глаз и в каком-то неуловимом огне их было что-то такое, что как будто говорило, что глаза эти на своем веку перевидали что-то другое, не то, что доступно простому мужику в его обыденной обстановке, а голова эта, прикрытая мужицкою шляпою, передумала много такого, о чем мужичья голова никогда и не загадывает.
В волосах прохожего и в бороде с черным волосом резко переплетались серебряные нити седины.
Он остановился, по-видимому, затем, чтоб передохнуть. Солнце уже пекло сильно. Прохожий окинул взором расстилающуюся перед ним необозримую равнину. Это была степь, по которой семь лет тому назад бродил неведомый скиталец, за которым пошла потом половина России2.
-- Экое море, Господи! -- тихо, с каким-то умилением в голосе проговорил прохожий. -- Только это не то море, не фиолетовое... А далеко-далеко оно, это фиолетовое море, словно моя молодость и мое счастье.
Он задумался. Безбрежная степь невольно навевала на душу думы. Тихо, безмолвно крутом. Изредка над степью пролетит седой лунь, плавными взмахами широких крыльев нарушая мертвое однообразие пустыни, да в голубом прозрачном небе, трепеща острыми крылышками, реет сизая пустельга. Единственные живые голоса степи -- это монотонно сюрчащие кузнечики.
"Так вот где мыкался Пугачев, гоняясь за своей долей и за своею страшною смертью... только я уж не ищу своей доли..."
Он сбросил с себя котомку, отвязал от пояса тыкву-горлянку и стал жадно пить находившуюся в ней воду.
-- Что ж мудреного, что за Пугачевым все пошли, когда кругом одна неправда? Где же правда-то?.. Говорят, там, за этой степью, в тихом уединении леса...
Он снял с головы шляпу и горько улыбнулся, глядя на нее. Потом глянул на свою рубаху, на запыленные сапоги, на котомку.
-- Капитан-лейтенант в сермяге... Что ж! Чем я лучше их, что кроме сермяги ничего не знали?.. А я знал, и того довольно с меня... Вспоминай прошлое... Эх, Руссо, Руссо! Тысячу раз правы твои святые слова: только в природе человек находит истинное успокоение. Да, вот она, тихая, безмолвная, кроткая, а как много душе сказывает она, мать-природа... О, моя матушка, матушка!
Он заплакал, закрыл лицо ладонями. Голова его тихо качалась из стороны в сторону.
-- О, как горька ты и сладка, память прошлого. Матушка, матушка моя!
Долго сидел он так, не поднимая головы, потом отнял руки от лица, оглянулся кругом и стал опять надевать на себя котомку.
-- Иди, иди, капитан-лейтенант,-- с горькою усмешкой проговорил он,-- а то прошлое твое по пятам идет за тобою.
Он тихо поплелся дальше. На дорогу из сухого чернобыльника выскочил зайчик-тушканчик, сел на задние лапки и с любопытством глядел на прохожего.
-- Что, дурачок! Не боишься людей? Люди, верно, еще не научили тебя страху...
Тушканчик в несколько прыжков очутился опять в траве.
Но вот на горизонте показались неясные очертания, леса. Вдали желтели нивы созревшего хлеба и виднелись, разбросанные по равнине, конические шапки стогов сена.
-- Должно быть, близко,-- тихо проговорил путник,-- это признаки жилья людского.
На нивах темнелись отдельные точки. Ясно было, что это люди.
Скоро пустынник различил, что это были жницы, убиравшие хлеб. По темному одеянию он принял было их за мужиков, но, подойдя ближе, увидал, что это все были бабы и девушки. Все они по одежде напоминали черничек.
У самых нив дорога разделялась на два пути. Прохожий остановился, видимо недоумевая, какою дорогою идти ему дальше.
Он подошел к жницам, которых было несколько десятков, и снял шляпу.
-- Бог в помощь, люди добрые,-- сказал он, кланяясь.
Жницы поднялись, держа в руках серпы и пучки сжатой пшеницы.
-- Спасибо тебе, человече, на Божьем слове,-- отвечала одна из них, пожилая, с добрыми карими глазами.
-- Скажите, матушка, какой дорогой я пройду в скиты? -- спросил прохожий.
-- Коли ты с добрыми мыслями, так пройдешь прямою дорогою,-- был загадочный ответ.
-- С добрыми, матушка.
-- А откуда ты, человече?
-- Теперь из Малыковки.
-- А кто тебе напутствие дал во скиты?
-- Василий Алексеевич Злобин.
-- Злобин Василий Алексеич нам ведом, хороший человек... Что ж ты в скиты, по какому такому делу?
-- Ищу, матушка, тихого пристанища в горькой жизни.
-- А! Только наше пристанище труд любит, да потрудится человек во славу Божию.
-- И я ищу труда.
-- Дело благое... Только вот тебе дорога в скиты, так и иди в лес.
3. Скоро путник вошел в лес, прохладная тень которого, казалось, живительно подействовала на усталого странника. Он снял шляпу и поднял свое задумчивое лицо. В грустных глазах засветилось что-то радостное.
-- Как тихо тут, безмятежно... Ужели тут обрету я свое пристанище? Может быть: верно, недаром говорит старая песня, которую я слышал когда-то еще от покойницы бабушки, что горе-злосчастие отстало от горюна только тогда, когда за ним захлопнулись монастырские ворота.
Где-то за лесом вился к небу синий дымок. По временам доносился крик петуха да ленивый лай собаки.
-- Да, жилье близко... Не видеть уж мне отсюда синего моря...
Лес начал редеть. Показались заборы, огороды, строения. Из-за деревьев блеснул крест. Прохожий перекрестился.
-- Благословен путь твой, человече! -- раздался вдруг чей-то голос сзади.
Прохожий невольно вздрогнул и обернулся. Из лесной тропочки выходил на дорогу седой старичок в скуфейке. В руках у него была плетенка, доверху наполненная черно-сизою ежевикой.
-- Благословен путь твой, человече!-- ласково повторил старичок.
-- Спасибо вам, дедушка-отче,-- отвечал прохожий, невольно потупляясь перед светлыми, совсем молодыми глазами старичка.
-- В скиток к нам путь держишь, милый? -- еще ласковее спросил старичок.
-- В скит, отец святой... Могу я видеть Никиту Петровича?
-- А кто тебе, миленький, сказал про грешного Никиту?
-- Василий Алексеевич Злобин.
-- А, он, родной...
-- Вот и письмо у меня к Никите Петровичу.
-- Так-так, миленький,-- улыбался старичок,-- я этот самый Никита и буду.
-- Вы?.. Извините, я не знал... Старичок еще добродушнее улыбнулся.
-- Как же, миленькой, знать всякое древо в лесу? А я здесь то же древо старое во скитском нашем вертограде... Как же тебе знать меня, не видавши?
Пришлец снял с головы свою коническую шляпу и вынул из нее завернутое в платок письмо.
-- Вот вам, Никита Петрович, письмецо от Злобина.
Старичок, поставив свою плетушку на землю, взял поданное ему письмо, посмотрел на надпись, разломил большую сургучную печать и стал читать написанное на четвертушке синей бумаги. По мере чтения лицо старика принимало какие-то неуловимые оттенки, не то на нем отражалось изумление, не то радость, не то сомнение. Несколько раз он вскинул на пришельца своими ясными очами.
-- Я, Никита Петрович.
-- Евдоким Михайлыч Кравков?
-- Да, я самый.
-- Господин капитан-лейтенант?
-- Да, точно.
-- Зело рад... такой высокий чин -- и в нашу бедную обитель...
-- Ежели только примете... Вот мой указ об отставке...
Кравков вынул из того же платка вчетверо свернутый лист бумаги. Старик с улыбкой посмотрел на него своими ясными глазами.
-- Нет, нет, увольте, батюшка Евдоким Михайлович, господин капитан-лейтенант,-- торопливо заговорил он,-- мы не сыщики, мы не связываем душу живу указами да пачпортами, это дело темное, не наше, нечистое дело... Кто убо встретил птице небесной летати по аеру? Ни сам Господь... Вон она, птичина божья, полетывает,-- старик указал на кружившихся над скитами голубей... -- Так душу ли живу вязать пачпортами! Христос тому не учил, не спрашивал. Он указов да пачпортов, когда звал с собою апостолов, нет, не спрашивал!.. Вспомните одно место в святом Евангелии: "ходя же при мори Галилейстем, виде два брата, Симона глаголемого Петра и Андрея брата его, метающего мрежи в море, беста бо рыбаре. И глагола има: грядите по Мне и сотворю вы ловца человеком. Они же абие оставивша мрежи, по Нем идоста..." Спрашивал Он от них пачпортов? А? А они спрашивали Его, кто-де ты такой? Спрашивать, кто ты да как, это уже дело Пилатово, не наше: ему подавай пачпорта да указы... Ты ли еси царь иудейский--это он вопрошал... А мы--нет: мы по слову Христову всякого странного приимаем в обитель свою, она Божья, не наша...
Старик говорил горячо, страстно... Ясные глаза его теплились глубокою искренностью, он забыл даже, что они стоят еще в лесу, что собеседник его, быть может, устал, проголодался. Много, видно, испытал он на веку, много видел несчастных жертв этих пачпортов "да указов", много знавал людского горя, виною которого было это "Пилатово дело", эти допросы да пытанья, оттого и говорил с страстностью.
-- Они, Пилаты, вяжут душу живу, печатают ее кустодиею, душу-то живу, словно ко Христу привалили камень с кустодиею... Так нет, не удержали под печатью душу живу, воскресла: воскрес батюшка Христос!.. Пущай они, Пилаты, печатают душу, а мы нет; мы просим у Владыки-света: кто даст мне криле, яко голубине, и полечу... да и полечу, полетит душа моя без пачпорта, а Владыка-свет везде найдет ее: аще взыду на небо, Ты тамо еси, аще сниду во ад, Ты тамо еси, аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо бо наставит мя и удержит мя десница Твоя...
"Вселюся в последних моря -- что-то как бы резнуло по сердцу слушавшего эту горячую речь путника,-- да и там я чувствовал его..."
-- А то на! Душу в подушное обратили, словно осла подъяремного; плати, душа, подушное... Душу-то платить за себя заставляют, и кому же платить! На какое дело!.. Бог тебе дал душу живу, ее припечатали кустодиею! Бог тебе дал свой образ и подобие, его оскоблили... Дивлюсь, как носов не порезали, оно было бы еще глаже...
Старик, однако, опомнился и как бы смутился немного.
-- Что ж я развякался так! Не обессудь, родной... Странничек истомился в путине, а я его морю... А все эти указы да пачпорта... Пусто б им.
Он торопливо взял свою плетенку с ежевикой.
-- Так пойдем же, родной, господин капитан-лейтенант, пойдем в обитель нашу... Там и потолкуем, а ты отдохнешь да подкрепишься чем Бог послал.
Они пошли дальше. Перед изумленными глазами Кравкова постоянно развертывалась картина, которой он не ожидал: из зелени леса выступило целое поселение, церковь, большие длинные дома и целые группы построек... Все это смотрело так приветливо, весело. Из-за домов выглядывала голубая поверхность огромного озера, окаймленного лесом. Густые ветлы, клены, дуб, липа, береза, все это так живописно осеняло таинственное поселение, спрятавшееся в зеленую чащу среди необозримой заволжско-яицкой степи. По озеру кое-где скользили рыбацкие лодки. На огородах виднелись люди, бабы и девки копались в грядках, пололи, поливали. Слышался стук топора, визг пилы. На всем лесном оазисе, видимо, кипела жизнь, но так ровно, тихо, гармонично. Попадавшиеся навстречу старичку и Кравкову мужики, не мужики, монахи, не монахи, а что-то среднее, низко кланялись... "Господь посреди нас",-- отвечал им на это старичок, и они проходили далее.
Старичок ввел Кравкова под крытое крыльцо длинного деревянного дома, где в тени навеса, у стены и по краям, находились широкие деревянные лавки.
Вдруг в воздухе пронесся резкий металлический крик, и эхо откликнулось ему по лесу и за озером. Кравков невольно вздрогнул. Крик повторился еще и еще. Били в чугунную доску.
На двор, как муравьи, посыпались со всех сторон люди. Кравков не верил, что он в степи, в безлюдном Заволжье, где он видел только диких сайгаков, убегавших при виде человека, да медленно плавающего над степью беркута, либо белого луня.
2. Имеется в виду Емельян Пугачев.
3. При Николае I был учрежден секретный совещательный комитет по борьбе с расколом, с 1838 г. такие же комитеты стали учреждаться по губерниям. Раскольники лишились многих гражданских прав. В 1841 г. у скитов была отнята большая часть земли, в том числе пашенные дворы, подсеки. В 1853 г. министр внутренних дел получил право на полное уничтожение раскольнических скитов и кладбищ.