III. В ТИХОМ ОМУТЕ
Для Кравкова началась не жизнь, а вечная агония.
В то время когда он был в море, когда у него было дело, которое он страстно любил, которое составляло цель и всю окраску его жизни, в которое он, наконец, воплотил идеал своего духа, для него мир казался не пустыней: в этом мире была у него цель, к которой он шел, и жизнь казалась ему вечным движением вперед, постепенным достижением чего-то искомого, что и было его идеалом, хотя, быть может, не ясно сознанным, смутно представляемым.
Потом, когда он нашел, в этом искании своего идеала, и нашел совершенно случайно, точно с завязанными глазами, как древние изображали "слепое счастье", нашел другой идеал, идеал личного счастья, мир казался ему раем, в котором все было уготовано для его личного блаженства.
И вдруг все это было разрушено... Он бросил море, своих товарищей, свои привычные и любимые занятия, все, что наполняло его жизнь, бросил для новой жизни, которая представлялась ему такою лучезарною, и что же нашел!
Он разом потерял все. Жизнь потеряла для него всякий интерес, и весь мир стал для него пустыней...
Куда идти? Чего искать? Да для чего, зачем? Идти разве туда же, в Оку...
Но это бы еще ничего, что мир стал для него пустыней. Можно было бы и в пустыне забыться. Но забыться нельзя... Взамен всего, что у него было, ему оставили что-то незабываемое, от которого и в пустыне нельзя спрятаться... Ему оставили страдания, острые, жгучие... Куда от них бежать? Как тут забыться!.. Он был глубоко одинок; но он был не один: и днем и ночью за ним ходило это незабываемое, эти острые, жгучие муки...
Он потерял сон... Целые ночи он или сидел на берегу Оки, там, у березок, или отправлялся на ту сторону реки, где под землею лежало что-то для него не умершее... Он сидел и думал, мучительно думал...
Если б он мог вновь отдаться делу, которое он любил; но он сам порвал с этим делом так резко, в таких окончательных формах, что возвратиться к нему не было никакой возможности... Да и зачем теперь ему дело?
Какие бесконечные ночи! И дни бесконечные... Хоть бы сном забыться... И на Оке тихо, и в лесу тихо, ничто не шелохнет... Он сидит на берегу Оки, сжав голову руками.
Что это, как будто кто плачет? Кому же плакать, как не его собственной душе...
Нет, плачет кто-то...
-- Кто тут?
Нет ответа. Это ему представляется, чудится в ночной тиши...
Нет, в самом деле кто-то плачет, и близко, явственно всхлипывает. Он поднимает голову... Да, точно, плачет...
-- Кто тут? Кто плачет?
Он встал и направился к тому месту, откуда слышался плач. Под кустом что-то белелось. Словно чем-то ожгло его по сердцу...
-- Кто это?
-- Это я, барин,-- отвечал всхлипывающий голос.
-- А, это ты, Поля... Зачем ты здесь? Об чем ты плачешь?-- г Девушка еще сильнее заплакала. -- Что с тобой, Поля? Зачем ты не дома, не спишь?
--- Ах, барин... А вы сами... котору ночь не спите... Он схватил себя за голову.
Вероятно, он скоро покончил бы с собой, если б жестокая горячка не уложила его в постель. Две недели он был между жизнью и смертью. Старушка няня и в особенности ее внучка не отходили от больного. В бреду он говорил такие вещи, которых ни старуха, ни девушка не понимали: то чудились ему какие-то далекие моря, по которым он, казалось, плавал и произносил непонятные слова; то жаловался на каких-то злых и бессердечных людей, то вспоминал какое-то письмо и звал кого-то. Всего страшнее казалось для его юной сиделки, для Поли, когда он говорил с каким-то морем, как будто с живым человеком: "Отдай мне его, сине море, отдай!.."
больной стал приходить в себя и к нему иногда возвращался сон, девушка украдкой целовала у сонного руку и тихо плакала.
Некоторые ближайшие соседи, узнав о возвращении Кравкова и о постигшем его несчастии, приезжали к нему; но старуха, видя, что пользы от этих посещений не видалось никакой, старалась не пускать их к больному.
Но и горячка прошла, как все проходит на свете, только нравственное состояние Кравкова не улучшалось. Прежних стремлений уже не было в душе; острые боли также в ней несколько полеглись, но тупая тоска не покидала его, как не покидали и воспоминания о его "потерянном рае". Он потерял и веру в людей. А между тем жить надо было. Ни постигшее его великое горе, ни тяжкая болезнь не разрушили его организма, а только надломили энергию его духа, оборвали в душе какие-то струны...
"Живи, Кравков, живи,-- говорил он сам с собою, медленно поправляясь и бродя одиноко по берегу Оки,-- не умер, значит, должен жить... А для чего? А какое тебе дело до этого? Велено жить, и живи... Это твоя барщина... Вон твои мужики работают на тебя, это их барщина..."
Но кроме личного горя, в его душе вставали общие вопросы жизни.
"Где же правда?.. Там, в роскошных палатах, ее нет, она и не завиталась там... У Чернышева правда? У всех этих напудренных вельмож, у которых на словах общественное благо, а на глазах крокодиловы слезы?.. Знаю я эту правду и ей служить не буду..."
-- Ты что, Поля?
-- Меня за вами бабушка послала, барин.
-- А что?
-- Бабушка говорит, обед простынет... Кушать пожалуйте..
-- Я ничего, барин... так...
-- Ты за мною замаялась, бедненькая, когда я был болен?
-- Нет... это что же-с?.. Это так...
-- Хорошо, Поля, я сейчас приду.
"Разве вот у этих, бедных людей правда? Вон они так за мной ходили... Вот хоть бы и Поля... Да это, может быть, от холопской их преданности? Это их барщина ходит за мной..."
"Говорили, у масонов правда... Знаю я эту правду! В Херсоне вон офицеры втянули меня в эту бездну, и я насилу выкарабкался... Там все барство, все бары лезут в масоны, князи и вельможи... Вот, говорят, и Чернышев масон... Не таковы были люди Христовой правды: они ходили босиком, в милотях и шкурах козьих, рыбу ловили, от рук своих кормились... А эти! Это Навуходоносоры, велят, чтоб им кланялись, как тому идолу на поле Деире1... Нет, не тут правда... Была для меня правда в море, только в море она и потонула... Кому я там служил? Им же, Навуходоносорам, и они же меня бросили в печь огненную..."
-- Что вы, баринушко, мало кушаете у нас?
-- Нет, няня, я хорошо ем.
-- Чудесная, а не кушаете... А все оттого, что вокруг своей печали ходите.
-- Как так, няня?
-- Да все думаете в мыслях... А коли у человека мысли, нету тово хуже.
-- Как же, няня, без мыслей-то жить?
-- А как други-то люди живут! Да хоша бы Петр Ильич, либо Андрей Исаич... Понаведались бы когда к ним, а то они к вам: вот бы мыслей-то и не было... А они же все навещали хворого-то.
-- Твоя правда, няня, побываю у них.
-- Они люди простые, хоша и господа тоже.
"Может, я тут, в этой глуши, среди простых людей найду правду и душевный покой... Они же живут, не рвутся к небу... Да у них, впрочем, и горя такого не было..."
-- А это Полюша вам рыжичков набрала.
-- Спасибо ей: она добрая девочка.
-- В сметанке-та да с сольцой, и-и-скусно.
Кравков послушался старухи и стал иногда видеться с соседями, то он их навестит, то они к нему приедут. Хотя общество их и не было ему по душе, да и интересы этих захолустных, небогатых помещиков были самые узенькие, обыденные, вертелись то около поля с запашками, то около охоты за зайцами и утками, или же вращались в сфере местных сплетен, однако и с этими дикарями он чувствовал менее свое одиночество. Но порой и эти соседи с их скучными разговорами наводили на него тоску. Как идеал их стремлений было тоже масонство; но Кравкову опротивела одна мысль о масонах.
прошлом воскресал дорогой образ. Он снова запирался дома или бесцельно бродил по лесу, по окрестностям. Но он чувствовал, что и там, по лесу, за ним что-то бродило... Это бродило за ним его прошлое, его тоска... От нее некуда уйти, разве в могилу?
Но последняя мысль казалась ему оскорблением всего его светлого прошлого, безумною, грешною мыслью, барским капризом... "От барщины бежать? Нет, живи, страдай..."
Всего мучительнее терзало его сознание, что он не может возвратиться к прежней жизни, которая теперь представлялась ему потерянным раем. Мысль его, когда она на минуту отрывалась от созерцания того, что им было потеряно вот здесь, на этом самом берегу, блуждала по далеким морям, где над его головой сверкало чудное солнце юга, где чарующею картиною развертывались перед ним волшебные страны. Ему казалось, что он опять бродит по оливковым и апельсинным рощам островов Архипелага, слышит прибой фиолетовых волн вечно говорливого моря... Там, в Геллеспонте, созерцая берега некогда бывшей Троянской земли, он переживал тысячелетия, своею душою чувствовал то, что чувствовали когда-то эти герои и полубоги Греции, с которыми он породнился мыслью еще на школьной скамье...
"Но как воротиться в этот дивный мир? Через Петербург?.."
Но перед ним вставал во всем омерзении барской спеси возмутительный образ Чернышева, и его гордый дух возмущался... "Ни за что не поклонюсь презренному сановнику!"
"Но как же жить?" -- снова терзался он вопросом.
"А живи так, как советует старуха нянька, без мыслей",-- отвечает внутри его как бы чей-то посторонний голос.
И он решился жить "без мыслей": он отдался течению той жизни, которая его окружала.
Кравков снова стал видеться с своими соседями, ездил с ними на охоту, толковал о мужиках, об урожаях, о собаках. Он делал то, что делали все. Но так как ни пороши с заячьими следами, ни собаки не могли наполнить собой пустоты жизни, то дополнение это старались находить в вине: в этом зеленом российском океане Кравков и надеялся утопить свое горе.
Впервые -- Исторический вестник, 1884, No 1, 2.
1. "Царь Навуходоносор сделал золотой истукан, вышиною в шестьдесят локтей, шириною в шесть локтей, поставил его на поле Деире, в области Вавилонской". "... Падите и поклонитесь золотому истукану, который поставил царь Навуходоносор, а кто не пойдет и не поклонится, тотчас брошен будет в печь, раскаленную огнем" (Библия. Кн. Даниила, гл. 3).