II. НА РОДИНЕ
В ясный, летний вечер, когда солнце опускалось уже на темные игольчатые вершины сосен и елей, обывательская тройка, мерно позвякивая колокольчиком, тихою рысцою катила по извилистому проселку, постукивая о сухую землю нешинованными колесами простой извозчичьей телеги. Проселок извивался вдоль Оки по направлению к Гороховцу.
На облучке сидел ямщик в синей посконной рубахе и в шляпе гречушником и как бы для очищения совести постоянно махал над лошадиными крупами обдерганным кнутиком, сопровождая эти помахивания эпическими, ленивыми, и ему и лошадям прискучившими возгласами: "Но-но, боговы! с горки на горку, даст барин на водку... но-но, пошаливай!", хотя флегматические лошаденки и не думали шалить.
-- Трогай-трогай! -- понукал, в свою очередь, сидевший в телеге "барин",-- уж не далеко осталось.
-- Но-но, погромыхивай, боговы! Не далече, помахивай!
Сидевший в телеге "барин" был Кравков, Евдоким Михайлович, тот самый загорелый капитан-лейтенант, которого мы видели на Черном море и который рассказывал о своих далеких скитаниях двум молодым морячкам мичманам.
Кравкову, небогатому, но даровитому от природы юноше, с самой школьной скамьи молодая жизнь улыбалась. Умный отец его, мелкопоместный дворянин Владимирского наместничества, служивший в гвардии и вышедший в отставку с небольшим чином, заметив способности "востроглазого Евдоши", порешил, что он умом и знанием должен завоевать свое счастье, и отдал его в морской кадетский корпус. "Недаром Великий Петр любил море, в море сила, морем свет держится: пусть же мой Евдоша хлебнет из этого ковша, как Илья Муромец, и наберется силы",-- часто говаривал он про своего бойкого сынишку. И Евдоша не обманул ожиданий отца: из Евдоши вышел способный моряк, хотя, когда он уже мичманом явился на родину, некому было на него порадоваться. Он нашел в своей деревеньке только две могилки, отца и матери, да зеленеющую над ними кудрявую березку.
Поплакав под этой березкой, он опять воротился к своему морю, которое, как поэт в душе и мечтатель, любил больше всего на свете. И вот, как мы видели в предыдущей главе, начались его мыканья по синим, по зеленым и по фиолетовым волнам океана. Все товарищи любили Кравкова как задушевного, честного до мозга костей и в высшей степени симпатичного человека, пылкого фантазера и хорошего собеседника. Начальство отличало его перед всеми как способного моряка, хотя и косилось на него за одну его, с их точки зрения, слабость -- за гордость, холодность отношений к высшим, за самостоятельность убеждений. Он никогда не заискивал в начальстве, не забегал вперед, не умел мило льстить, изловчаться. Когда даже всесильный Орлов трепал его любезно по плечу, он как будто хмурился. "Я не теленок, чтоб меня гладили",-- говорил он при этом товарищам. Он много читал. Мыкаясь по свету, он доставал в Европе такие книги, каких в России достать было нелегко. Руссо с его философиею природы был его любимым писателем. Но вместе с тем он глубоко любил высокую, чарующую своей простотой, поэзию Евангелия, и оно вместе с Руссо составляло его настольную книгу.
В поэзии моря, как и в поэзии Евангелия, он видел идеалы своей жизни, и других идеалов он не искал бы, кажется, совсем, если бы в его отзывчивое сердце не заронил луча живой, реальный идеал с плотью и кровью и с прелестными серыми глазами.
Когда вид могучего океана в первый раз произвел на его душу потрясающее впечатление и когда под тяжестью своих собственных страстных порывов его нервы не выдержали и он слег в Ливорно, откуда Орлов и отправил его для поправления здоровья на родину, он в своей гороховецкой вотчинке встретился с тем реальным идеалом с серыми глазами, который и занял в его душе место рядом с поэзиею палестинских рыбарей. Это была дочь его соседа, богатого барина, масона и "вольтерианца", шаловливая Катя, выросшая на полной свободе, как лесная белка, и, как белка, подвижная и стремительная. Катя полюбила загорелого моряка, которого она слушала с замиранием сердца, когда он рассказывал ее отцу о своих скитаниях по голубым и фиолетовым морям. Влюбленные поклялись принадлежать друг другу во что бы то ни стало. Но так как Катя хорошо знала характер своего упрямого отца, который не раз высказывал, что скорее застрелит свою любимую дочь, как белку, чем позволит ей унизить свой род, выйти за какую-нибудь "мелкую сошку", то молодые люди и порешили выждать совершеннолетия Кати, чтоб потом, не нарушая ни гражданских законов, ни законов приличия, соединиться уже навеки.
Только не так вышло, как им мечталось.
Во время последней крейсировки в Черном море Кравков получил известие, что его невесту самодур отец хочет насильно отдать замуж за богатое и титулованное ничтожество. Возвратившийся из Владимира в азовскую флотилию, бывший в отпуску, лейтенант, приятель Кравкова, привез ему письмо, в котором невеста умоляла его немедленно приехать. "И мое, и твое счастье на волоске,-- писала она между прочим,-- а если ты не приедешь, то мне остается только в Оку броситься".
Кравков тотчас же подал в отставку и при прошении представил свидетельство врачей о болезни, а сам поскакал в Петербург, лично хлопотать об отставке и о пенсии.
В адмиралтейств-коллегий все сделали быстро, и на доклад коллегии последовала высочайшая резолюция о выдаче Кравкову пенсиона.
Но тут-то и начались те мытарства, та всероссийская правда, которая губит мелкие и честные единицы ради интересов крупных государственных паразитов. Несмотря на высочайшую резолюцию, граф Чернышев Иван Григорьевич, вице-президент адмиралтейств-коллегий, решительно отказал выдать Кравкову пенсию.
-- Нет у нас, государь мой, пенсионной для вас суммы!-- резко сказал он Кравкову при всех просителях. -- Мы обязаны оберегать интересы ее императорского величества.
Кравков очень хорошо знал, как этот господин оберегал интересы государства. Моряки его не иначе называли, как "вор-президент" адмиралтейств-коллегий, а не вице-президент. Сама императрица была о нем самого низкого мнения. Она сама говорила Храповицкому о всех его проделках: и о том, как он у князя Орлова "зажилил камин" -- подлинные слова Екатерины,-- "и не возвратил взятых на то денег, когда ездил в Англию", и о том, как он оттягал картины у вдовы герцога Кингстона, и пр.
Этот-то господин ни за что ни про что при всех оборвал Кравкова, который еще никому не кланялся.
Несчастный очутился без копейки денег.
только на бумаге.
Собрав последние гроши, оставшиеся от жалованья, и продав мундир, он поскакал в свою деревеньку, на Оку, увозя из Петербурга не очень хорошее чувство к "властителям и судиям" вообще.
"А что там дома? Не опоздал ли? Не все ли уж потеряно?" -- острым ножом резали вопросы, когда из-за зелени леса блеснула синеватая полоса родной реки.
-- Да что ты так тащишься, любезный! Точно тебя за смертью послали! --волновался он.
-- Но-но, боговы! Помахивай!
-- Кой черт помахивай! Еле ноги переставляют! Болван!
-- А, ешь те муха! Шевелись, пошевеливай!
Но вот показалась знакомая роща, где когда-то Евдоша еще резвым мальчиком за белками гонялся, а там все еще чернеются знакомые грачовые гнезда. Грачи уж вывелись, вон как орут над рощею. И скворешня знакомая торчит над скотным двором. Как почернела! А тогда была еще новенькая. Ä где теперь тот "Петька" скворец, которого юный Кравков перед отправлением своим в морской корпус сам воспитал и который так хорошо величал самого себя "скворгушка, скворгушка"?..
Вон и березка кудрявая, под тенью которой приютились две знакомые могилки с покосившимися крестами.
Знакомая родная деревенька с черными избушками и хлевушками и осиротелая родная усадебка, какое все это маленькое, жалкое, но дорогое сердцу!
Но не так его сердце рвется к этой родной усадебке, как вон к тому большому барскому дому, что стоит за Окой как раз против его скромной усадебки. Дом с колоннами, с цветником, с садом, с теплицами.
Но отчего все окна в нем закрыты ставнями? Отчего не видно кругом движения, жизни? Ни на террасе, ни на берегу ни души. Точно все вымерло. Ее любимая лодочка "Дельфин" привязана у плота. Над ее мезонином не развевается знакомый маленький флаг с изображением на нем якоря.
Что все это значит?.. Уехали? Но куда?..
Только белые голуби кружатся у ее балкона...
"Неужели опоздал!.." У Кравкова сердце точно упало и замерло...
Ямщик, употребив последние энергические усилия, заставил, наконец, свою тройку лихо подкатить к невысокому крыльцу усадебки.
Из ворот с лаем выбежали собаки. На крыльце показалась белокурая девочка, скорее девушка лет шестнадцати, и остановилась в изумлении.
-- Барбос! А, старый, не узнал!
Собака, не узнав лица своего господина, которого давно не видела, узнала его голос и завизжала от неожиданного счастья, показывая такую безумную радость и столько искренности, сколько самый любящий человек не сумеет высказать словом и ласками.
-- Батюшки! Барин приехал! -- закричала и девочка захлебывающимся голосом, стремительно убегая в дверь, из которой снова опять выскочила красная, как кумач.
"Значит, так следует, это барин",-- быстро сообразила четвероногая дворня.
Девушка робко подошла к Кравкову и схватила было его руку, чтоб поцеловать ее; но тот отнял руку и поцеловал девушку в голову. Она еще более вспыхнула.
-- Лукьяновна, няня, здорова?
-- Здорова-с, барин. Да вон и сама баушка.
На крыльце, на которое уже успел взойти и Кравков, в дверях показалась старуха. Она безмолвно всплеснула руками и закрыла ими лицо...
-- Ох, баринушка! Ох, милый! О-ох!
-- Здравствуй, няня...
У Кравкова голос сорвался. Он предчувствовал что-то недоброе. Он увидел, что заплакала и девушка, а старуха вся дрожала, всхлипывая.
-- Что с тобой, няня! Что случилось?
Он сам испугался своего вопроса... Зачем он спросил?.. Он боялся ответа на свой, прорезавший его собственное сердце вопрос.
-- Ох, батюшка! Родной мой! Баринушка!
-- Да что же? Что с вами! -- Он уже боялся спросить, что случилось.
-- Ох, родной! Ох, батюшка! Светик ты мой!
-- Да скажи ты, Поля, что с няней?
Но и девушка только пуще расплакалась. Тогда старуха, отняв руки от лица, стала порывисто крестить своего барина.
-- Постой, постой, родимый... Дай сердцу-то на месте стать, все расскажу.
-- А лошадок-то, барин, распрягать велишь? -- вмешался ямщик.
-- Известно, распрягай.
-- Ишь упарили! И дорожка же!
-- Что ж мы тут стоим?-- заговорила вдруг старушка. -- Пожалуй в горницу, батюшка, а ты, Полюша, беги, ставеньки открой.
"горницу". В ней было темно, как в могиле. Разнородные ощущения клещами сдавили сердце... Такого смутного страху он и среди бурного океана не испытывал...
Ставня открылась, и свет словно бы испуганно ворвался в комнату, в одну ее половину, боясь проникнуть дальше. Скрипнула и отворилась другая ставня...
Знакомые стены, стол, стулья и на стене потемневшая гравюра, изображающая Петра Великого в бурю на Ладожском озере... Какие ничтожные волны в сравнении с теми, которые он видел!
На круглом столе, у кожаного дивана, лежала женская соломенная шляпка с голубыми лентами и тут же маленькая палевая перчатка.
У Кравкова не то радостью, не то новым страхом сжалось сердце... Нет, это не радость...
Вошла нянюшка и, взглянув на шляпку и на своего барина, вновь заплакала...
-- Ну, говори же, няня, разом: умерла? -- глухим голосом, с трудом, выговорил он последнее слово.
-- Ох, нет, родимый...
-- Нет, говоришь? Няня! Где ж она!
-- Ох, постой, постой, болезный, все, горемычная, расскажу... Пришла это она, голубушка, ни жива ни мертва, положила это на стол свою шляпочку и вон энту перчаточку да и говорит: "Нянюшка, гит, меня батюшка силком замуж хочет отдать, за Никиту Кириллыча, а я, гит, и перед Богом, и перед людьми невеста твово барина, Евдокима Михайлыча..." Ох!
Старуха остановилась и опять заплакала. Кравков с трудом передохнул.
-- Ну, говори, няня, не плачь.
-- Не буду, не буду, родной,-- всхлипывала старуха,-- вот она, горлинка божия, и говорит: "Я, гит, нянюшка, ушла от родителя, я, гит, хочу ехать к Евдоким Михайлычу, поеду, гит, во Владимир, а оттоле-де напишу ему, чтоб приезжал за мной". -- "Что ж, говорю, и с Богом, дитятко, коли уж вас Господь раньше благословил к супружеству, поезжай, говорю, ластушка". -- "В ночь, гит, и выеду, только бы мне лошадок достать до ямщика". -- "Что ж, я говорю, барышня, за лошадками дело не станет: мой-де Ермил с Полюшей и проводят тебя до Владимира". Только я это, родной мой, выговорила, как слышу у крыльца конский топот. Барышня глянула в окошко да так и помертвела: отец, говорит, а с ним вместе этот злодей... "Что я буду делать! Пропала я, бедная!" А сама ручки ломает...
Старуха опять остановилась. Кравков сидел бледный, с широко раскрытыми, точно от ужаса, глазами.
-- Ну, кончай же... Они увезли ее?
-- Ох, нету, родной... Дай передохнуть... Вбежали это в комнату... А, говорит старый-то барин, ты здесь! Ах ты, гит, упрямая девчонка! Вся в меня, только я, гит, сильнее тебя... Да взял ее, голубушку, эдак в охапку, как дитю малую, и понес на крыльцо... А она, сердешная, только молит слезно: пустите, пустите меня... А родитель-то ейный, отец-от, вынес ее эдак, голубушку, на крыльцо да и передает с рук на руки нелюбу-то злодею. Берите, гит, дочь мою из родительских рук: она-де теперь ваша и перед Богом и перед людьми. Теперь она, гит, глупа, молодешенька, свово талану-счастья не разумеет, а после меня же-де благодарить будет. Да так ее в руки-то злодею и вложил, как ребеночка... А она, сердешная, как вскрикнет не своим голосом, как вскрикнет!.. О, Господи! Господи!
-- Так и увезли?
-- Нету! Ох, нету! Коли б увезли...
-- А что? Говори же, не мори меня!
-- Баринушка мой! Не могу, язык не выговорит...
-- Слушай же... Все доскажу, дорежу тебя... Как злодей-то взял ее в руки, а она, ластушка, как вскрикнет да и вырвись из рук погубителя-то свово... Ох!.. А отец-от опять за нее... А она как кинется на берег, да с кручи-то прямо в Оку... Только и видели ее...
Кравков не имел силы даже вскрикнуть...
-- А как барышня бежали к Оке, так они сказали: "Я к тебе иду, возьми меня",-- да с этим словом и нырнули с кручи,-- добавила Поля, которая стояла у дверей и рукавом рубахи утирала глаза.
Кравков продолжал сидеть по-прежнему. Он даже не плакал.
Старуха, несколько успокоенная тем, что он, казалось, не так сильно был поражен ее рассказом, как она того ожидала, стала припоминать подробности.
-- И платьице-то на ей, на голубушке, было светленькое да веселенькое такое...
-- По белому полю цветики махоньки,-- поясняла Поля.
-- Стали искать это ее в реке баграми да неводами,-- продолжала старушка.
-- А сам барин в лодке в барышниной,-- опять вставила внучка.
-- Супротив, почитай, березки,-- не вытерпела Поля.
-- Вынули это ее, сердешную, а у нее и головка падает, и косынька-то растрепалась... Я мигом простыни притащила, чтобы на простынку-то ее положить да качать... На твоих простынках, родной, и качали ее... Спать бы ей, горемышной, с тобой на этих простынках да радоваться, так нет, не привел Бог...
-- А я ей платье, барышне-то, расстегнула, барин велел,-- добавила Поля,-- сам он хотел расстегнуть, да руки трясутся...
-- Убивица он, вот что, а не отец!-- с сердцем сказала старушка.
-- Где откачать, батюшка!.. Так и отвезли ее на ту сторону с нашими простынками... После уж я их взяла... А на третий день и похоронили сердешную... Еще городской поп-от не хотел ее хоронить, утопленница, говорит, без попа-де да без ладану померла,-- так ейный барин кнутом попу пригрозил, ну и схоронили голубушку там же, в садике у них.
-- А сам барин уехал,-- вставила свое слово Поля.
-- Куда уехал?
-- В чужие земли, сказывают, уехал, а дом велел запереть наглухо,-- отвечала старуха.
ни моря, ни жизни...
Он упал головой на стол и зарыдал... Старуха и девушка стояли около него и тоже плакали.