XVI. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ "СОЛОВЕЦКОГО СИДЕНИЯ"
- Мама! Ты слышишь!
- Что, дитятко?
- Слушай, а? Кто-то плачет.
- Что ты, глупая, кому теперь плакать?
- Ох, мама! Мне страшно: я слышу, как кто-то плачет.
- Да это ветер в трубе, ноли не слышишь?.. А ты перекрестись, прочти молитву Исусову и спи.
Оленушка крестится, придерживая левой рукой рубашку, шепчет молитву и снова опускает свою растрепанную, с спутавшеюся косою голову на белую подушку. Тихо в келье. На дворе слышна вьюга. Сон так и клонит, тяжелит веки и туманит... Неупокоиха ровно посапывает...
- Мама! А мама!
- Ох, Господи Исусе! Ты что опять?
- Мне не спится... У меня, мама, мысли...
- Какие у тебя, у глупой, мысли! Ноне не каталась на салазках, пурга, ну и не спится.
- Завтра покатаюсь, с Иринеюшкой... А мои салазки лучше его...
- Не в пример лучше... Ну, спи, дитятко.
- А в Архангельском, мама, что теперь?
- Что, глупая! Спят.
- Батя спит?
- Нет, на салазках катается.
Оленушка смеется... Опять тихо, только вьюга завывает в трубе и под окном... Лампадка как будто вздрагивает... По стене словно тени какие ползут... слышен ровный сап... Где-то сверчок засверестит и смолкнет... Жутко Оленушке, нейдет сон, все что-то слышится в порываньях ветра за окном...
- Мама! Кто это стучит?
- Асинька? Ты все не спишь?
- Что мне слушать-ту? Тебя, дуру?
- Нету, мама, там стучит, слышишь?
- Это вьюга, ветер.
- А во что она стучит?
- А во что придется: в ставни, в било, у трапезы что висит.
- А как это, мама, мертвецы по ночам ходят?
- Что ты! Что ты, непутевая! С нами крестная сила, на нас кресты.
- А как же дедушка Спиря говорил, что к ему душенька ево Оленушки приходит?
- Что ты пустое мелешь, глупая? Какой Оленушки?
- А у него дочка была Оленушка.
- А! Ну, он святой человек, он видения в сониях видит.
- И я во сне все вижу, и Архангельской вижу часто, и батю, и как мы по грибы ходили.
- Ну, то-то же.
- А мне Исачко сказывал, что он сам лешего видел.
- А ты уж и с Исачком, глупая, подружилась!
- А как же, мама! В ту пору, как стрельцы шли на монастырь воропом, перед святками, и убили его турмана беленького "в штанцах", так мы с ним хоронили турмана, я плакала, плакала! И он, Исачко, плакал же...
- Было о чем дураку!
- Он, мама, не дурак, он добрый... И он сказывал, что часто видит во сне покойного турмана.
- Фу! С тобой точно одуреешь... Да спи ж ты, говорят тебе, сорока!
И Неупокоиха повернулась носом к стене и ухо заложила стеганым, полосатым, словно шашечная доска, одеялом. Скоро опять раздался ее сап, а Оленушка, полежав с закрытыми глазами, снова открыла их и стала смотреть на мигающие полосы на потолке: полосы шли от образов, от лампадки. Она задумалась об Архангельске: хотела вспомнить лицо Бори и не могла... Вот-вот, кажется вспомнила, и, собственно, не его вспомнила, а то, как они грибы в лесу собирали, как нагнулись над одним грибом, как Боря взял ее руку, все это хорошо помнится: и как потом они потянулись друг к другу, как губы их слились и как коленями раздавили гриб, когда вырывалась, все это вспомнила она... но лица Бори никак не могла вспомнить... Это не его лицо, нет, это Иринеюшка... А вот и "архимандрит" Никанор на качелях качается, чудно что-то... И дедушка Спиря на салазках тут же... И Исачко за рога лешего ведет, леший его турмана поймал... Слышно, как стрельцы поют на берегу:
Разогнал ее малых детушек,
Что по ельничку, по березничку...
- Ох, Господи! Что это такое?
Оленушка, задремавшая было, снова проснулась. Послышался стук, и словно бы какие-то камни повалились... Опять тихо, только ветер пошумливает. Лампадка гаснет... Скоро, должно быть, утро... Опять стучит... Это, верно, какой-нибудь трудник встал рано и дрова колет за поварней... А вот уже месяц прошел, как стрельцы, перед святками, на вороп ходили, да их кипятком отгромили от стен... Тогда и чернец Феклис пропал, как в воду канул. Спиря сказывал, что Феклиска к стрельцам перебежал... Какие глаза нехорошие... стыдные какие-то у этого Феклиса... У Исачки лучше, хоть и косые... А у Иринеюшки?.. На Дон хочет уйти... Зачем на Дон! Не надо!
Оленушка прислушивается... В монастыре что-то случилось: слышны голоса, стук, звяканье железом...
Оленушка вскочила: это уже не вьюга... Голоса явственно слышны... это голос Исачки... Еще голоса... Гул...
- Мама! Мамонька! Вставай!
- Ты что! Ты сдурела?
- Ох, нет! Слышишь?
На дворе уже ясно слышались крики сотен голосов...
- Батюшки! Владычица! Не пожар ли?
И мать, и дочь стали торопливо одеваться.
- Ах, Господи! Что ж это такое? Не стрельцы ли?
В окно застучал кто-то.
- Батюшки! Кто там?
Стук повторился, только не в окно, а в дверь.
- Вставайте! Пожар! Кельи горят!
- Владычица! Скорей, Олена! Ох, матушки!
Оленушка бросилась к дверям, едва успев накинуть на себя шубку... Двери распахнулись... В этот самый момент что-то темное накрыло ее, и сильные руки схватили поперек стана...
- Мама! Ой! О-о!
Что-то мягкое зажало ей рот, и голос ее замер в груди... В ужасе Оленушка чувствовала, что ее куда-то несут... Сзади слышались отчаянные крики, стук оружия, пальба...
Оленушка все поняла: монастырь взят... Но куда ее несут? Где мама? Где Иринеюшка?..
- Владыко многомилостиве! Помози! - стонал где-то несчастный Никанор.
- Сдавайтесь, старцы! Вам ничего не будет.
- Поздно, святые отцы, монастырь наш.
- Никого не бить! Слышишь, ребята, отцов не трогать! - командует Кирша.
- Оленушка! Оленушка! Дитятко! О-о-о! - Это отчаянный голос матери.
- Что, тетка, орешь?
- Как в монастырь, братцы, баба попала?
- Да у них, поди, и девье мясо тут есть, вот разлюли-малина с клюквой!
- Оленушка! Девынька! О-о-о!
- Вяжи ратных!
Стрельцы наполнили уже весь монастырь. И в пролом, сделанный ночью в стене по указанию чернеца Феклиса, и в ворота, от которых были отбиты замки, стрельцы валили волною, и пока монастырские ратные, услыхав тревогу, успели выбраться из своих келий и спросонья оглядеться, монастырские часовые были перевязаны, и около заряженных пушек стояли уже стрельцы. Сотники Исачко и Самко и архимандрит Никанор бросились было к своим "галаночкам", но Никанора там схватили и тотчас же увели под караул. Исачко и Самко отчаянно защищались и сбросили нескольких стрельцов со стены.
- Братцы, не сдавайтесь! - кричал со стены Исачко, барахтаясь и отбиваясь.
- Умирай, ребятушки, а в поганые руки не давайся! - хрипел Самко, которого стрельцы душили за горло.
Но стрельцы, видимо, задавливали массою ничтожную горсть защитников монастыря. Стоны и проклятья, плач и хохот, треск ломаемых древков и лязг оружия и прочего железа сливались в общем хаосе. И среди этого хаоса иногда пронизывал утренний воздух отчаянный хриплый женский вопль: "Оленушка! Оленушка!.."
- Ищите, братцы, "Оленушку", должно, девка... - слышались и стрелецкие голоса.
В это время, на порядочном расстоянии от Неупокоихи, которая безумно металась во все стороны, ища свою пропавшую дочь, послышались вдруг новые крики и хохот:
- А вот и Оленушка! Держи ее!
- Ай-ай, братцы, девочка монашком переодета.
- Впрямь девочка, ай-ай!
- Держи! Держи!
Неупокоиха метнулась туда, на эти голоса.
- Врешь, девочка, да кака хорошенька!..
Это был Иринеюшка, которого приняли за девочку.
- Чернечек молоденький, а не девочка, тьфу, дуй-те!
- Ишь ты чево захотел, жеребец!
- Знамо, на голодны зубы...
Вон за монастырской стеной, по направлению к стрелецкому стану, кто-то спешит с ношею в руках. При свете занимающегося утра можно рассмотреть, что это несут человеческое тело: видны болтающиеся ноги и перевесившаяся через левое плечо несущего русая голова с длинными, спадающими ниже пояса несущего, такими же светло-русыми косами...
Из монастыря доносится нестройный гул и крик множества голосов. Вскоре из монастырских ворот выбегает кто-то, осматривается во все стороны и, увидав удаляющегося от монастыря к берегу человека с ношей, стремительно бросается вслед за ним. Вот он уже почти настигает его.
- Стой! Остановись! - кричит он убегающему.
Этот последний вздрагивает, но не останавливается, а, напротив, прибавляет шагу.
- Стой, окаянная душа! От меня не уйдешь.
Убегающий узнает голос преследующего и усиливает бег. Последний уже настигает совсем.
- Стой! Не то ножом пырну, окаянный!
У преследующего в руке нож. Он поднимает руку, сталь блеснула, как льдина...
- Господи Боже, благослови на злодея! Н-на!
- Ой! Зарезал!
Ноша падает в снег, как сноп. Косы разметались по белому снегу, как льняные пасмы. Это Оленушка.
Раненый, подняв руки, быстро оборачивается. Это чернец Феклис. Он бросается на преследующего.
- А! Дьявол! Вот я тебя!
- Меня! Нет, тебя, н-на же! Издыхай!
Феклис пластом повалился на снег и захрипел.
- Это тебе за монастырь и за все! Помилуй его, Господи!
- Дитятко! Очнись, Господь с тобой!
Девушка не шевелилась. Юродивый бережно приподнял ее, взял на руки, как маленького ребенка, и стал осторожно тереть виски ее снегом. Оленушка открыла глаза.
- Что, девынька, испужалась? - ласково говорил юродивый и с нежностью смотрел в испуганные глаза девушки. - Испужалась, дитятко, сомлела?
- Это ты, дедушка? - слабо спросила Оленушка.
- Я, дитятко.
- А мама где? Мамушка! - испуганно вскрикнула она.
- Ничего, ничего, девынька, матушка там...
- Не сгорела?
- Ох, что ты! Помилуй Бог! Она тебя ждет.
- Там, в монастыре.
Оленушка встала на ноги. Юродивый запахнул ее шубку.
- Студено, закройся.
Из монастыря доносился неясный гул и крики. Оленушка со страхом поглядела туда.
- Ничего, не бойся, дитятко.
Как ни умел владеть собой юродивый, но Оленушка видела, что он дрожит.
- Там стрельцы, дедушка? - робко спросила она.
- Ничего, ничего, не пужайся...
- Тамотка же.
- А где он?.. Это он унес меня...
- Пойдем, пойдем, - торопил ее юродивый.
что же там, когда здесь все кончено?