XV. Обрезание бород
Петр возвратился в Москву в страшно возбужденном состоянии. Он даже не хотел въезжать в свою столицу, так она ему опостылела! То, что видел он в Европе, в первый раз побывав в ней, всю эту так высоко поставленную культуру, цветущие города, превосходно возделанные поля, гавани, наполненные кораблями, роскошные здания, чистоту, образцовые порядки, чистенькие домики поселян, и то, что он увидел в России и что чуть было не забыл в Европе, жалкие, ободранные селения, безобразные города, плохо засеянные нивы, оборванное голодающее население со звериным видом и звериными инстинктами, кричащая на каждом шагу бедность, грязь, тупые, одичалые от страха лица поселян, все это заливало его щеки краской стыда и злобы, на кого? На что?.. Он хочет вытащить Русь из этого гнилого омута старины, неподвижности, невежества — и стрельцы становятся ему поперек дороги!.. Он должен был воротиться с пути в Венецию, когда получил известие о их движении к столице…
Он задыхается при одном виде Москвы!..
— В Немецкую слободу! — кричит он при въезде в заставу.
— Вели ехать прямо к Монцам, — приказывает он Меншикову.
Меншиков показывает, куда ехать. Кони с грохотом и звоном бубенцов мчат коляску по пыльным улицам Кукуя. Из окон высовываются изумленные лица немок и немцев… Кукуй ликует! — Он так боялся, что царь не воротится…
— Ach, Kaiser! S'ist Kaiser, Czar! Ach, mein Gott!.. Hoch! Hoch! Vivat!
Вон и знакомый домик с мезонином и с золотыми буквами на вывеске: Weinhandlung «Заморския вина»…
— Стой! Осади! — нетерпеливо говорит великан.
Лошади стали как вкопанные, храпя и звеня бубенцами.
Прелестное личико уже на крыльце — все пунцовое, радостное, трепетное, в беленьком платьице…
— Здравствуй, Аннушка! Что, не чаяла гостя? Не рада? — улыбается великан.
— Ach, mein Kaiser allergnadigster Herr! — еще более вспыхивает Аннушка и делает книксен.
Великан уже на крыльце. Скрипит крыльцо под его могучими ногами. Аннушка не то робко, не то кокетливо нагибается к руке великана и целует ее.
— Что ты, Анна! Еще губки поцарапаешь о мозолистые плотничьи руки, — улыбается великан.
— Нет, государь, — вскидывает на него девушка свои ясные глаза, — твои руки золотые, об золото не поцарапаешься.
— Умница! Умеет ответ держать. А в губы не хочешь поцеловать? Не рада?
— Нет, государь, рада, только до губ не достану: вон какой ты высокий, zu gross!
И действительно, руки ее доставали только до пояса великана. Тогда он с улыбкой нагнулся и приподнял ее до себя. Девушка обвилась руками вокруг его шеи и повисла, точно на дубе, потому что ноги ее не доставали до полу аршина на полтора. Он поддерживал ее.
— Ну, Аннушка, — говорил он, — видел я и вашу немецкую землю… О, зело многому можно у вас поучиться.
— So? Да? Я же тебе говорила.
— Говорила, говорила, умница.
— Diese Schiffe, корабли, diese Kirche, diese… Ach, und alles, alles! — Да, точно все это в сказке, — задумчиво говорил он, — а наипаче эти голландцы…
— А ты не забыл там свою Аннушку, Анхен? — кокетливо рисовалась она. — Не полюбил там голаночку?
— Нет, Анна. Нам не до того было: и денно, и нощно в науке обретались.
— И скучать некогда было по своей Аннушке?
— Некогда, красавица… да и дольше бы там пробыл, если бы не эти…
— Стрельцы, государь?
— Стрельцы…
— Ах, государь! Слава Богу, что ты воротился… А уж как мы боялись… как боялись! Говорили, будто тебя, государя, на свете не стало… Уж я плакала, чуть глаз не выплакала…
Царь встал и вытянулся во весь свой гигантский рост.
— Я им покажу, как меня на свете не стало!
— Ах, государь! Там, сказывают, тебя не стало, а тут стрельцы идут на Москву, чтобы всех немцев… Ach, mein Gott, как я боялась! И вымолвить страшно: чтоб всех-де немцев побить и Немецкую слободу разорить.
— Этому не бывать! — топнул он ногою. — Скорей стрелецкую слободу в ничто обращу… Данилыч! — крикнул он.
— Я здесь, государь, — показался в дверях Меншиков.
— Беги к Франц… к Лефорту: скажи, что я скоро буду у него, и чтоб он взял розыскное дело о стрельцах: я хочу ноне его прочесть.
— Слушаю, государь.
— А тебе-то как достается в челобитной, — с улыбкой обратился он к Лефорту.
— Да, государь, — улыбнулся и Лефорт, — все на меня валят, как на бедного Макара.
— И все Францко, да Францко, Францем не хотят назвать.
— Надо же, государь, немца доехать хоть словом.
— Да это они не тебя, — серьезно заметил царь.
— Кого же, государь?
— Меня… Это кошку бьют, а невестке наметку дают: на меня они злы, потому спуску им не даю. До меня при батюшке да при сестрице Софьюшке они только бражничали да бунты учиняли, а я их в возжах держу, вот и брыкают… Да добро! Копыта себе обобьют брыкаючись. Они теперь думают, что на том суд и прикончится, что Шеин сто тридцать душ их, словно собак, перевешал. Нет! Я начну сызнова, чтоб семени Милославского и в заводе не осталось… А вы, большие бороды! — пригрозил он кому-то в пространство. — Сидите смирно! Не укосню и до вас добраться… Я насею нового семени, и из нового семени взойдет новая Россия, и вино новое и мехи новые! Я все новое заведу: скоро вы не узнаете России… Поймут Петра, да только нескоро: и во сто и в два ста лет не все поймут Петра, а поймут — спасибо скажут… Одно, Франц, горько! — сказал он задумчиво.
— Что, государь? — спросил Лефорт.
— Жизнь человеческа коротка, вот что! Аки цвет сельный, скоро отцветет и иссохнет: не доживу я, чтобы видеть плоды рук моих.
— Помилуй, государь! Тебе жить многая лета!
— Мало, Франц! Я хотел бы, чтобы в сутках было сорок восемь часов, сто часов! И то всего не переделаешь… Ты видел, как растет ветла?
— Как не видать, государь, видел.
— А как?
— Скоро растет, легко: воткнул в сырую землю кол, и растет…
— А видел, как дуб растет?
— О, государь, дуб растет туго.
— То-то же! Россия — дуб, да только еще не посаженный, одни желуди, что свиньи едят. А я хочу посадить эти желуди, чтоб дубы выросли. Когда-то их дождешься!
Прощаясь с Лефортом, он сказал:
— Приходи завтра пораньше.
— В Кремль прикажешь, государь, «на верх»? — спросил Лефорт.
— Нет, — отвечал Петр с неудовольствием, — приезжай в Преображенское.
— До света буду, государь.
— Добро… Увидишь, как я буду желуди сажать.
— Слушаю, государь.
— А это ты, Франц!
Лефорт поклонился. Царь продолжал стоять в прежней задумчивости.
— Не спалось мне сегодня, — сказал он, отходя от модели.
— Что так, государь? С дороги?
— Нет… Все облак сумнения перед глазами носится.
— В чем же сумнения, государь?
— В чем! А разве ты забыл, что мы видели там, в чужих землях, и что у нас.
— Что же, государь, будет и у нас все.
— Будет! Легко сказать! Теперь я еще больше вижу, что не дубы приходится мне сажать, а пальмы. Кто пальму сажает, тот никогда не доживет до фиников… Я это давно говорил, а теперь и пуще того: финики — это наш флот!
— Как же, государь, а не этим флотом ты добыл Азов?
— Азов! Что Азов! Моря у нас нет.
— И море, государь, будет…
Весть о приезде царя давно облетела Москву. Чуть свет все спешили в Преображенское. Раньше других явились Шеин и Ромодановский. Петр принял их ласково.
— Читал, читал ваш розыск, и челобитную о бороде читал, — сказал он после осведомления прибывших о здоровье царя.
— Это, государь, черничок челобитья, — заметил Шеин, — оно, видно, не дописано, не успели.
— А знаете, кто их соучастники? — спросил царь, косясь на стол, где лежали ножницы.
— Кто, государь? — спросили оба. — Али мы не доглядели?
— Точно, не доглядели.
И Шеин и Ромодановский смутились.
— Соучастники их вы, — продолжал царь.
— Помилуй, государь, мы не ведаем, про что ты изволишь говорить.
— Про что! А вы помните конец челобитной?
— Помним, государь: слова, может, только запамятовали.
— То-то! В словах-то и сила… Стрельцы пишут: слышно-де, что к Москве идут немцы, и то знатно последуя брадобритию и табаку во всесовершенное благочестия испровержение. Не так ли, Алексей Семенович? — обратился царь к Шеину.
— Точно, государь, это их слова.
— Видишь, бороду выставляют на своем знамени.
— Бороду, государь.
— А царь, видишь, без бороды: выходит, что и царь немец. А вот вы бородачи… Поняли?
— Что-то невдомек, государь.
— Так вот будет вдомек.
И царь подошел к столу, взял ножницы, приблизился к Шеину и моментально отхватил у него огромную прядь бороды.
— Государь! Помилуй! — взмолился старик.
— А! Тебе жаль бороды, а не жаль было тех ста тридцати голов, что ты повесил от Воскресенского вплоть до Москвы! — серьезно сказал царь. — Лучше потерять бороду, чем голову.
И седые пряди падали одна за другою на пол и на шитый золотом кафтан.
— Ах, я дурак! Ах, я ослопина! — послышался в дверях чей-то голос.
Все оглянулись. В дверях стоял дурачок Иванушка и плакал.
— Мы давно знаем, что ты дурак, — заметил Петр, — разве ты этого не знал?
— Не знал, государушка, я думал, что я и тебе умнее.
— Спасибо… Кто же тебя надоумил, что ты дурак-дураком?
— Да ты сам… Я думал, что только умные люди бриты живут, и обрил себя сам.
— И умно учинил… А ты думал, что все бородатые дураки?
— И теперь так думаю.
— О чем же плачешь?
— О том, государушка, что коли бы я сам себя не обрил, так обрил бы меня ты, как вот этих старых дураков бреешь и умными делаешь… Вот бы я тогда и хвастался на всю Москву, что у меня брадобрей — сам царь.
— Идите, идите скорей, дурачки: вас царь всех умными поделает.
и на Тихона Никитича Стрешнева.