XIX. Щука и море
В последний раз мы видели юного Петра Алексеевича, когда он с своими «потешными робятками» играл на Москве-реке, защищая сделанную из снега крепость, названную им Перекопом.
Теперь, в то самое утро, когда Голицын, получив несколько бурдюков «доброй воды», отступал от Перекопа, а на Онежском озере раскольники тысячами погибали в пламени зажженного ими Палеостровского монастыря, юный царь тешился в Москве новою потехою. В последние дни он страшно капризничал, потому что мать, желая отвлечь его от немецкой слободки, которую он повадился посещать каждый день, с весной утащила его подальше от «кукуевских прелестниц» (это — Модеста и Ягана) и поселилась с ним в селе Измайлове. Скучая, он вместе со своим новым учителем, голландцем, или «таланским немцем Францкою» (Франц Тиммерман), постоянно рыскал по окрестностям или лазил по сараям, амбарам, по конюшням и каретникам: все ему надо видеть, обо всем расспросить — что, как, для чего, из чего?
Сегодня с утра он забрался в амбар, где сложены были старые негодные вещи, и вдруг наткнулся на судно, которого он сроду не видывал.
— Франц! Это что такое? — поймал он за кафтан Тиммермана.
— Старое судно, государь, сам изволишь видеть.
— А как оно именуется? Таких я чтой-то не видывал.
— Это аглицкий бот, государь.
— А чем же он лучше наших, русских?
— А тем оно лучше, государь, что ходит на парусах не токмо что по ветру, а и против ветру.
— Как! Против ветру? Не может быть! Ну, покажи, я хочу сам видеть… Ты умеешь им править? А у самого глаза так и горят.
— Нет, государь, в морском деле я не навычен.
— А кто же умеет?
— Да Карштен Брант, государь, что при покойном родителе твоем, блаженной памяти царе Алексее Михайловиче, в Дединове корабли строил, он умеет.
— А! Знаю его, знаю! Я не однова встречал его у Монца, беловолос и в кегельную игру зело хорошо играет.
— Он, государь, он самый.
Юному царю не терпится. Он осматривает бот, трогает, взбирается на него, ощупывает снасти, поворачивает якорь… «Где паруса? Где руль?.. А! Вот руль… косой, срезан вкось…»
Весь запылился Петр, запачкался, возясь с новой находкой, но в глазах довольство, оживление.
— Здесь государь? — спрашивает кто-то в дверях.
— А! Это ты, Борис? Ты зачем?
— Тебя, государь, ищу. Государыня изволит кликать.
— Гей, мне недосуг… Вот что, Борис, пошли сейчас гонца в немецкую слободку, чтоб Карштена Бранта привезли… Да вели скакать… Сегодня ветер. Чтоб сейчас был!
— Слушаю, государь, — торопливо отвечает он.
— А где Алексашка?
— Не знаю, государь, не видал ноне.
— Не знаю! Сколько раз я тебе говорил, чтоб такого слова мне не сказывали!.. Не знаю!
— Прислать укажешь его, государь?
— Пришли… Да скорей Бранта! А мне высокие сапоги.
Голицын спешит уйти. Из дворца прибегает запыхавшийся стольник. Он весь красный.
— Здесь государь? С ног сбились…
— Чего тебе? — осаживает его царь.
— Государь!.. Государыня царица изволит просить кушать.
— Отстаньте вы от меня! Недосуг! Вам бы все кушать…
Стольник растерянно переминается на месте. Прибегает другой стольник.
— Государь… Государыня царица…
— Что там еще? Опять кушать?
— Государыня указала…
— Пошли вон! Мне не до того!
Озадаченные стольники уходят, понурив головы… «Ну, чадушко! И в кого оно?..»
— Эй! — кричит неугомонный юноша. — Стольники! Кто там!
— Стольники ушли, государь, — отвечает Тиммерман.
— Кликни их, Франц, они мне надобны.
Тиммерман зовет стольников, и они возвращаются.
— Позвать мне дворских плотников да конопатчиков, токмо живой рукой! Да чтоб воды захватили и котлы с варом.
— А! Пирожник! Где пропадал? Опять за пироги принялся?
— Нет, государь, я грамоте учусь, четью — петью церковному, — отвечал бывший пирожник.
— Это хорошо, учись, прок будет…
Неугомонную голову осенила какая-то новая мысль. Он остановился и соображал. Потом глаза его внезапно сверкнули…
— Что же я, младенец, что ли! Мне уж шестнадцать лет, а за мной все следом следят эти матушки да нянюшки, стольники да постельницы… Я не маленький ребенок, я царь.
Как в огненном темпераменте в нем разом и бесповоротно созрело решение. До сих пор на него смотрели как на ребенка, хотя он успел вытянуться в косую сажень. Особенно царица — мать видела в нем только ребенка, и что бы он ни задумывал, какими бы планами ни задавался, что бы ни творил со своими «потешными», которых он успел уже набрать два полка, царица — мать, хотя с любовью, но и не с одобрением качала головой: «Тешится робенок… Только в кого он уродился такой?...» И краска выступала на ее поблекших щеках… Как бы то ни было, огненные проявления в молодом царе пугали его мать. Его затеи выходили из рамок детства, и она не могла помириться с этим… «Робенок дурит, надо его унять, усадить»… И за великаном — «робеночком» устраивается систематическое материнское шпионство, шпионство безумной любви. Стольники, постельницы, нянюшки, матушки, дурки, карлы, все это шпионило за каждым его шагом, и обо всем докладывалось матушке — царице. И матушка — царица охает, пилит «робеночка» своею любовью, не надышется, не наглядится на него. А великана это злит, но все-таки он не может вырваться из любовных материнских сетей, сбросить с себя этот деспотический гнет дворца, детской, терема… Но вид английского бота делает перелом в его молодой огненной душе… Как? В этом боте можно будет померится со стихиями, с ветром! Можно будет потом попасть в море!.. Море! Да он его никогда не видывал. «На море, на кияне, на острове, на Буяне», — стучит у него в сердце… Да это сказка! Это мамушки да нянюшки в сказке рассказывали об Иване — царевиче да жар-птице… А он сам может увидеть и море-океан, и остров Буян, и поймать жар-птицу!
А мать не пустит? Опять эти стольники прибегут… «Матушка — царица указала…»
— Борис! Вели седлать коней! — с нервной торопливостью говорит он.
— Под кого, государь? — спрашивает Голицын, улыбаясь про себя и смутно догадываясь, что его питомец чем-то «заряжен, шибко заряжен».
— Под кого! — палит заряженный. — Под меня, под тебя да под Алексашку, ты гораздо теперь выучился ездить? — обращается он к последнему.
— Гораздо, государь, — отвечает Алексашка.
— То-то у меня! А то онамедни ты сидел на седле пирожником…
Алексашка улыбнулся… «Нет, государь, я ноне навык этому делу…»
— Что ж ты стоишь, Борис? Я тебе сказал!
— В кое место изволишь, государь, ехать?
— На Кукуй, к Монцам, за Брантом, дело есть.
— Слушаю, государь.
Голицын торопливо ушел, боясь взглянуть вверх, на окна дворца, в одном из которых виднелась царица — мать и издали с тревогой следила за тем, что делалось около амбара.
— А ты пока, Франц, вели плотникам да конопатчикам обмыть бот гораздее, приготовить пакли да вару нагреть, — распоряжался расходившийся Геркулес, задумавший вырваться из объятий Омфалы — матушки.
— Слушаю, государь.
— Ну с Богом, в путь.
От дворца бегут стольники без шапок, запыхавшиеся, смущенные.
Петр даже не глянул на них, дал шпоры в бока лошади и поскакал. За ним Борис Голицын и Алексашка, а сзади два конюха.
Мать — царица, стоя у окна, только руками всплеснула… Господи! В кого он?..
«салют» боцману Крафту, который сидит у руля и держит в руках парусные снасти. За ним входят в бот Борис Голицын, Никита Зотов, Тиммерман и Алексашка в костюме голландского матроса.
По другую сторону Яузы на берегу стоят Гордон, Лефорт и Монс с дочками, приехавшие посмотреть на новую потеху царя.
Не утерпела и царица — мать, чтоб и тут не пошпионить за чадушком. Вон в сторонке стоит дворцовая «корета», а в окно ее из-за зеленой тафты тревожно выглядывает бледное, зеленоватое лицо самой матушки… «Господи! Долго ли до беды! А опрокинется?.. Помилуй Бог!»..
Бот отчалил от берега. Довольно свежий ветер дул вниз по течению реки. Брант сделал движение рулем, и бот повернулся носом против ветра. Петр стоял у мачты, бледный от волнения. Брант потянул снасти. Парус, беспорядочно трепавший по ветру и задевавший по лицу царя, вдруг надулся в одну сторону, накренил на эту сторону бот… вот опрокинется…
— Ах! Богородица! — испуганно вскрикнул Зотов, хватаясь за скамью.
— О-ох! Владычица! — донесся слабый крик из кареты.
Но бот, едва не зачерпнув воды, стрелой понесся против ветра и против течения. Петр выпрямился, словно вырос. Он был все такой же бледный, но ноздри его энергически вздувались, как у горячей лошади, огненные взоры жадно следили за бегом бота…
— Браво! Браво! Гох! — неслось с того берега, где стояли немцы.
Дочки Монса хлопали в ладоши, махали платками… Петр улыбнулся и рукою послал им приветствие…
Бледное лицо, выглядывавшее из окна кареты, исказилось тоской и болью… «А меня, мать-то, мать-то и забыл… Вспомнил девок — иноземок, а мать родную забыл…»
… Крики немцев и русских, набежавших посмотреть на новую потеху царя, восторженные «браво», «гох», «ай да немец — колдун» неслись с обоих берегов Яузы. Стольники, стоя вблизи кареты, ажно об полы руками ударили.
— Уж и действо же галанское! Вот так действо!
Брант искусно повернул руль, передернул парусные снасти, бот дрогнул, накренился опять птицей полетел против ветра… Опять назад, опять против… От быстрого бега при порыве ветра бот ткнулся носом в берег. Брант справился с ним и повернул, но новый порыв ветра налетел сбоку и бот ударился носом в другой берег…
— Для чего так? — тревожно спросил Петр.
— Вода узка, государь, — отвечал Брант, — разгуляться негде.
— А где можно? — с дрожью спросил взволнованный юноша.
— На Просяном пруду, государь, там пошире будет.
— Нет, и там мало авантажу сыщем, — с недовольством произнес царь, — в море бы.
— Море далеко, государь, — вступился Зотов, — озеро бы большое, оно лучше.
— А какое? Где? Белоозеро?
— Белоозеро далеко, государь, и государыня — царица нас не пустит туда.
— Ах, Никита! Матушка! Все матушка! Я не ребенок… А где ближе, Никитушка?
— Да близко ничего нету, государь.
— Есть и ближе, государь, — вставил свое слово дядька.
— А где, Борис?
— А Плещееве озеро, государь, в Переславе… всего ходу до него сто двадцать верст… Ну, там можно разгуляться.
— И точно, оно не далече, — подтвердил и Зотов, — за Троицей, почитай, столько же, сколько до Троицы — Сергия… Да только и туда, государь, нас не пустит царица.
Не пустит! Это несносно! Это тюрьма… Он не девка, чтоб ему торчать в терему… Не воздухи же ему вышивать на церковь…
А сама поговаривает, что пора бы женить Петрушеньку…
Ба! Его осенила счастливая мысль… Надо обмануть богомольную старуху… «Ложь во спасение», — шепнула ему податливая совесть… «Попрошу матушку, чтоб отпустила меня к Троице на богомолье… Скажу, что обещание дал, чтоб не утонуть в Яузе ноне… Она поверит, она богомольная, отпустит с Борисом, с князем да с Никитой!.. А мы оттудова махнем в Переслав, лови нас!»…
— Спасибо, спасибо! Я этого никогда не забуду.
Радостный, счастливый, он бросился к карете матери, за ним стольники, он крикнул на них: «Долой! Я к матери иду!» — и, отворив дверцу кареты, повис на шее у матери.
— Матушка! Голубушка!
— Что, сынок? Что свет очей моих? Ах, сколь ты напужал меня!
— Голубушка моя, мамочка! Отпусти меня!
— Куда еще, светик мой? (В глазах уже тревога: опять что-то выдумал!) Куда, Петрушенька?
— На богомолье, матушка.
— Куда, мой соколик? (На душе полегчало.) К Иверской?
— К Троице, матушка.
— Добро, сыночек, я с тобою поеду.
— Нету, матушка! Для чего тебе? Я ноне обещание дал преподобному Сергию… Я испужался и дал обещание угоднику, чтоб не утонуть…
— Добро, добро, мое солнышко, поезжай с Богом да только не мешкай там…
Петр душил свою «старуху» в объятиях…