XIV. Не выгорело
Стрельцы, однако, все еще не думали, что дело примет кровавый оборот. Где это видано, чтобы свои, православные же, шли убивать друг друга! Еще если б в царских ратях были одни иноземцы, так эти собаки ради брошенного им царем куска готовы резать православных, а то потешные и солдаты все те ж москвичи, одному со стрельцами Богу молятся, у Иверской свечи ставят: как же они станут проливать братнюю кровь? Не каиново же они племя. И чем стрельцы провинились? Они хотят только взглянуть на родную Москву, увидеть ее золотые маковки — ведь так давно они не видали ее! А их дома, осиротевшие без хозяев? А их жены, проплакавшие глаза по своим мужьям! А покинутые отцами малые дети, о которых стрельцы вспоминали и под стенами Азова, и на бесконечных степях ногайских, и на польском рубеже!.. Мыкаясь вдали от Москвы, стрельцы обносились, некому починить им рубахи, заштопать кафтана. Сколько лет они бани не видали! И бороды, и головы их давно не знают гребня. Сами они пообросли, как колодники… за что же против них посылать войско, словно против басурман? Так думали стрельцы. Но не так сталось, как они думали.
После полудня показалось царское войско. Оно двигалось в таком порядке, к какому стрельцы не были приучены, и остановилось на возвышении, менее чем на пушечный выстрел. В воздухе трепались знамена, на древках блестели золотые кресты на таких же яблоках. По ветру доносилось ржание коней. Вскоре от царского войска отделился всадник в богатом кафтане и стал спускаться с возвышения. Стрельцы узнали в нем Гордона, с которым они выдержали и жестокую чигиринскую осаду, и двухлетнее сидение под Азовом. Гордон знал их труды, и это придало им бодрости.
— Этот не матушкин сынок, не из потешных, — говорили они промеж себя.
— Не в хлопках вырос, знавал стрелецкую нужду.
Зорин, Кирша и другие коноводы выступили вперед.
Гордон приблизился к ним и поздоровался. Ему также ответили приветом.
Гордон спросил их, зачем они ушли из войска «бунтовничьим способом».
— Мы ушли не бунтовничьим способом, — отвечал Зорин, — а не стерпя бою, ушли от напрасной смерти.
— Кто же вас бил? — снова спросил Гордон.
— Боярин и воевода князь Михайло Григорьич Ромодановский.
— За что же?
— А за то: ведомо твоей милости, что в Азове терпели мы всякую нужду, зимою и летом, денно и нощно строили город, и чаяли, что нас отпустят к Москве, а нас из Азова послали на польской рубеж к князю Ромодановскому, где мы голод, холод и всякую нужду терпели неизглаголанно: человек по полутораста стояло нас на одном дворе, месячных кормовых денег не хватало нам и на две недели, а тех из нас, которые не стерпя голоду ходили по миру, чтоб не помереть голодною смертью, тех батогами били нещадно… А потом, когда наши несколько стрельцов ходили к Москве, чтоб просить нам к женам и детям пропуску хоть на неделю, и когда их выгнали из Москвы, что псов, Ромодановский велел вывести нас на разные дороги по полку, отобрать ружья, знамена и всякую полковую казну и велел коннице, обступая нас вокруг, рубить и колоть до смерти. Для того, испугавшись смертного бою, мы и не пошли в указанные места, а идем к Москве, чтоб напрасно не помереть, а не для бунту… Попроси, твоя милость, бояр, чтоб нас пустили в Москву повидаться с женушками нашими и детушками, и тогда мы рады иттить, куды царь укажет.
Гордон молчал все время, пока говорил Зорин, и украдкой наблюдал выражение лиц других стрельцов, которое не обещало ничего доброго.
— Чтоб пустить вас к Москве, на то указу нет, — сказал он, когда Зорин кончил, — выдайте заводчиков, которые ходили к Москве, и возвращайтесь в указанные места, и тогда великий государь простит вам ваши вины и жалование будет вам выдано все сполна.
Стрельцы заволновались. Не того ожидали они от Гордона.
— Мы сами пойдем к Москве! — кричали они.
— Какие у нас заводчики! Мы все заводчики!
Гордон стал уговаривать их. Никто его не слушал.
— Мы или умрем, или к Москве будем!
— Вас к Москве не пустят, — возражал Гордон.
— Разве все помрем, тогда в Москве не будем! — кричали ему.
— Посоветуйтесь между собою, — уговаривал Гордон старейших, — обдумайте дело по полкам.
— Мы все заодно! — был ответ.
— Одумайтесь, даю вам срок четверть часа.
Гордон отъехал в сторону, а стрельцы продолжали шуметь беспорядочно. Страсти разгорались все более и более. Никакой уступки! Гордон подъехал, чтобы заговорить снова, но его встретил рев голосов. Главное, что он разобрал, было:
— Убирайся, пока цел, а то живо зажмем рот!
Гордон отъехал ни с чем. Стрельцы не знали, торжествовать ли им, или ожидать более крутых мер.
— А что же лисья челобитная? — вспомнили некоторые. — Где Патрикеевна?
— Я здесь, — отозвался Зорин.
— Что ж ты лисье челобитье не подал?
— А не подал для того, что не немцу читать лисью грамоту: я отдам ее самому воеводе, пускай перед царским войском вычитают нашу правоту и тяготу.
— Верно… Може, тогда и не вступят с нами в бой.
От царского войска опять отделилась фигура всадника и стала спускаться с возвышения.
— Кажись, сам воевода… Ну крепись, братцы!
— Нету, этот помоложе. Кто бы это был?
— Это князь Кольцо — Мосальский: посадка княжья… Что-то он скажет?
Всадник приближался. Все узнали тучную фигуру Кольца. Не здороваясь ни с кем, он прямо крикнул:
— Что, одумались? Винитесь великому государю?
— Перед великим государем нашей вины нету, — отвечал он за всех.
— А это что у тебя? — спросил Мосальский, указывая на бумагу.
— Челобитье великому государю… Прими его, ваша княжья милость, и вычитай перед войском его царского величества.
И Зорин подал челобитную.
— Так вы не винитесь великому государю? — снова спросил Мосальский, не развертывая челобитной. — Не выдадите заводчиков, что к Москве ходили? Не идете в указанные места?
— В челобитье все прописано, — отвечал Зорин.
— В последний раз спрашиваю, — настаивал Мосальский, — выдадите заводчиков?
— Нет у нас заводчиков! — с запальчивостью отвечали из толпы.
— Напролом, братцы! Напролом!
Мосальский видел, что ему ничего не оставалось делать, как возвратиться к своему полку, а иначе он мог только раздражить непокорных своим присутствием.
— Так пусть Бог и великий государь рассудят нас, — сказал он и поворотил своего коня.
Когда отъехал Мосальский, стрельцы собрались в круг и стали думать, что им предпринять: идти ли напролом, как некоторые советовали, или же выждать, что будет, какой ответ выйдет на их челобитную. Но они напрасно ждали: от царского войска никто не являлся, напротив, там, казалось, царствовала мертвая тишина.
Но скоро эта тишина сменилась чем-то зловещим. С возвышения, на котором стояло царское войско, послышались какие-то странные звуки, какое-то сопение. Стрельцы стали прислушиваться: ясно было, что это — церковное пение.
— Что там? Что ли хоронят кого?
— Нету, не хоронят: нас собираются хоронить.
— Что так?
— Али не слышишь? Молебен поют.
— И точно молебен… Слышишь: преподобный отце Николае, моли Бога о нас…
Стрельцы задумались: молебен поют, значит дело нешуточное, не пугать только пришли, а к смерти готовятся, не ровен час… И стрельцам надо готовиться к смерти: затем пошли — все под Богом, посейчас живы, а там кто знает… Надо служить молебен, надо помолиться Богу, может быть, в последний раз.
— престарый. Он со своими детками — стрельцами и Чигиринские походы делал, и азовские. Никогда не забудут стрельцы, как он, отец Ириней, стоял с крестом на валу под Азовом, блистая своею святительскою сединою, и благословлял своих деток на бой с врагами креста.
— Что, детушки, не помолиться ли и нам? — сказал он, указывая на царское войско, откуда доносилось трогательное пение.
— Надо помолиться, как же! Без этого нельзя.
— Не нехристи мы, сдается, Бога не забыли.
— Да катай, отец, во всю, загни такой молебище, чтобы…
— Знаю, знаю, детки: возглашу акафист преподобному Сергию.
И вскоре царское войско могло слышать, как и стрелецкий табор огласился молитвенным пением. Трогательно и страшно было слышать эти два молебна, в которых молящиеся, дети одной и той же земли, у одного и того же милосердного Бога просили «на враги победы и одоления».
— «Ты бо еси, Господи, — слышалось трепетное старческое возглашение, — помощь беспомощным, надежда безнадежным, плавающим пристанище, недугующим врач, — сам всем вся буди, ведый коегожде и прошение его, дом и потребу его…»
При слове «дом» стрельцы особенно жарко молились, встряхивая волосами и с особенною силою надавливая двумя пальцами на вспотевшие от усердия лбы, и плечи, и животы… А старческий голос продолжал дребезжать, разносимый ветром вместе с дымом кадильницы:
— «Избави, Господи, люди твоя от глада, губительства, труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменных и междоусобныя брани…»
ничто не могло остановить того, что должно было совершиться. По окончании молебна стрельцы подходили к кресту, громко исповедывались, прощались друг с другом и клялись умереть до единого. Благословляя их правою рукою, левою старый отец Ириней утирал катившиеся из глаз его слезы.
— Детушки мои, детушки! Благослови вас Господь! Заступи вас преподобный отче Сергие!
Затем все стихло. Слышно было только пение жаворонка на небе, да иногда начинала куковать кукушка и снова умолкала.
В царском войске началось движение. Вперед были выдвинуты пушки, а конница делала боковые движения. От пушек отделилось несколько всадников, и, приблизясь к стрельцам, которые тоже строились рядами, один из подъехавших сказал:
— Его царского пресветлого величества боярин и воевода Алексей Семенович Шеин указал в последнее объявить вам: положите оружие и о винах ваших добейте челом. А буде вы того не учините, и вас, нимало медля, станут громить пушками.
— Мы того не боимся! — запальчиво отвечали стрельцы. — Громите!
— Видали-ста мы пушки и не такие!
Посланные отъехали к своему войску и снова воротились.
— Так вы не хотите добить челом?
— Не хотим! — был ответ.
— священник стоял впереди с крестом, который видимо дрожал в его дряхлых руках. Бледные губы его шептали молитву. А в высоте, над пространством, разделявшим оба войска, радостно заливался жаворонок.
На возвышении послышалась команда. Белые струйки дыма взвились над пушками, и они грянули. Стрельцы невольно вздрогнули и оглянулись: далеко за их строем, у заднего обоза, перелетевшие через их головы ядра прыгали и бороздили землю.
Крики стрельцов огласили поле.
— Преподобный Сергий! Преподобный Сергий! — дико кричали они, махая шапками, и двинулись вперед сплошною лавою.
Но с возвышения пушки грянули снова, и чугунные ядра глухо застучали о тела стрельцов, которые с криками и стонами падали на землю, обагряя ее кровью и корчась в предсмертных муках… Стрельцы дрогнули.
белой пыли, быстро мчалась шестериком большая дорожная коляска прочной венской работы. Взмыленные кони, казалось, чувствовали, кого они везут: расширенные ноздри огнем пышут, от копыт комьями летит земля, ямщик правит ими стоя, точно Гектор на своей колеснице, и плавно поводит в воздухе рукавицею, вызывая этим движением бешеную скачку.
В коляске двое седоков. Один — молодой высокий мужчина в кафтане Преображенского сержанта, другой, гигант ростом и плечами, в одежде голландского матроса, с нервно подергивающимся лицом и с огромною суковатою дубиною в руках, словно Геркулес со своею палицею.
— Видишь, Данилыч? — указал великан рукою вперед.
— Вижу, государь, — отвечал его спутник.
— А что оно такое?
— Не разберу, государь… Кажись, повешенный.
Впереди у самой дороги на перекладине, положенной на двух столбах, качалось что-то красное. Но красного почти не видать было: его облепила стая ворон, которые дрались из-за добычи, иные садились на перекладину, другие цеплялись за повешенного и махали крыльями.
— Точно, государь, висельник и, кажись, стрелец.
— Зело добр к ним его милость, кесарь Ромодановский…
Они уселись опять. Передохнувшие кони рванулись с места и понеслись как бешеные. Ямщик плавно поводил рукавицею и подергивал плечами: он знал, кого везет…
— Эй, вы, соколики! Грабят!
По сторонам то и дело попадались виселицы с трупами. Завидя приближающийся к виселицам экипаж, птицы с криком поднимались с трупов и каркая кружились в воздухе.
— Ты считаешь, Данилыч, виселицы?
— Считаю, государь.
— Это которая будет?
— Двадцать вторая, государь.
И Данилыч заносил свои статистические наблюдения в записную книжку.
Но вот Москва.