XI. Первый на Руси монумент
Прошел месяц. Наступило лето, ясное, жаркое, без облачка на небе. Яркая зелень садов уже успела прикрыться занесенной с мостовых и с площадей пылью. На том месте, где недавно стрельцы на Красной площади втаптывали сапогами в грязь куски тела Ивана Кирилловича Нарышкина, проросла травка, корни которой питала всосавшаяся в землю кровь молодого брата царицы Натальи Кирилловны.
На площади что-то кучится народ. Но ни набатного звону, ни барабанного боя не слышно. Из-за церкви Василия Блаженного показываются два мужика с котомками за плечами и с длинными палками в руках. Видно, что люди дорожные.
— Гля-кось, дядя, народу сколько на площади, — говорит младший с льняными волосами.
— Да, людно, — отвечает старший нехотя.
— Поди, опять стрельцы бунтуют.
— А може…. Что им, гладким, делать!
— А гля-кось, гля-кось, дядя! Столб — от какой: такого здеся-тка допрежь не было.
— И точно, столб каменной… К чему бы он тута?
— А, должно, казнить бояр будут.
— Поделом… зазнались, осударей не боятся.
— А для че на столбе золотое яблоко?
— Знамо, царское яблоко.
— А може, дядя, это звонница, колокольня?
— Кака звонница! Али ты ослеп? Где же колокола — те? Да и как на ее звонарь взойдет?
Они подошли к ближайшей старушке, с боязнью смотревшей на диковинный столб.
— А какой это, бабушка, столб? — спросил ее младший мужик. — Для че он оставлен?
— А не ведаю, родимый, — отвечала старушка, — разно люди сказывают: вершить, слышь, будут.
— Кого вершить, баунька?
— А вестимо, злодеев осударевых.
— Бояр — чу?
— Розно сказывают, родимый: одни бают, будто стрельцы бояр будут вешать, а другие, вишь, сказывали, стрельцов бояре вешать будут. Кто их ведает! Довольно у нас на Москве кровей-ту.
Прохожие двинулись дальше, ближе к столбу, и подошли к толпе москвичей, рядских и иного стану людей, посреди которых ораторствовал какой-то старик, не то чернец, не то поп. Все слушали его с величайшим вниманием.
— Столпы разны бывают, миленькие, — говорил оратор, — в Цареграде много таких столпов: на одном столпе — медный змий из пустыни, и у змия того глава отрублена…
— А кем отрублена, отец Никита? — любопытствует купчина из Охотного ряду.
— А царем Констянтином матерью его Еленою.
— А за что?
— По писанию, миленький: сказано, сотри главу змия… Так вот и скажу я вам, братия: в оном же Цареграде, пред дверьми святыя Софии столп стоит, а на нем царь Констянтин на коне: конь медян и сам медян вылит, правую же руку держит распростерту, а зрит на восток, а сам хвалится на срацынские цари. А срацынские цари против ему стоят, все болваны медяны, держат в руках своих дань многу и глаголят ему: а не хвалися на нас, господине, мы бо ся тебе ради, и потягаем противу ти не одиножды, но многочасно. В друзей же руце держит яко яблоко злато, а на яблоце крест.
— Ишь ты! — удивляется купчина. — И у нас вон яблоко на столпе.
— А ты не перебивай, сусед, — толкает его однорядка, — пущай Никита говорит.
Никита приосанился и продолжал:
— Так-то, миленькие… Так вот и скажу я вам: а оттуду, от царя Констянтина, яко с стреловище, еже ся место зовет подорожье, урыстание конское, и тут поставлен столп на спе, а соп есть вышины человека с три, а на спе том лодыги четыре мраморяны, а на лодыгах тех поставлен столп, а высота его есть шесть сажон, а ширина его одна сажень, един камень без става.
— Ай-ай-ай! — послышались знаки удивления в толпе.
— Шесть сажон, н-ну!
— Не перебивай, сусед.
Оратор быстро повернулся к однорядке.
— А ты бо, человече, не моги тому подивитися, кто тое бо есть ставил? Какие бо се были людие?
Оратор помолчал немного и продолжал:
— А возле того столпа стоит ин столп, три главы аспидовы сплетены медяны воместо одной главы, а в них запечатлен яд змиин: тот, кого охабит змия внутри града, и тии прикасают бо ся к сему аспиду медяну и исцелевают; аще ли вне града змия охабит, то несть исцеления.
— Господи! Что чудес-то! — не вытерпел купчина.
— Не перебивай, чу!.. Ну, Никитушка, отец святой?
— Да что, миленькие! — расходился Никитушка. — Там же, в Цареграде, повыше урыстания конского, стоит еще один столп, и вверху крест, где был двор царя Констянтина, и в нем запечатлены акруги Христовы двенадесять, и Ноева ковчега секира, чем Ной ковчег делал, и камень, иж из него Моисей воду источи…
— Ах! Что чудес-то там! А у нас что! Пустой столп… Не знай, зачем его споставили-ту.
— Как зачем, дурачок? — укоризненно отнесся к нему Никита. — На нем имена государевых злодеев написаны будут, на веки вечные! Вон во граде Риме, где папеж рымский живет, по пути будет к граду Бару, иде же почивают мощи Миколы мирликийского чудотворца, так в оном Риме есть такой столп, Траян именуется. Этот самый Траян бысть царь рымский, сиречь кесарь, и в те поры рымские бояре учиниша бунт супротив кесаря, вот тоже, что наши бояре. А кесарь и повели рымским стрельцам усмирить бояр. И как бояре — те были усмирены, и в те поры кесарь Траян и повеле поставить столп мраморян, и высота того столпа локтей тридцать и больше, и на том столпе иссечены болваны мраморяне — все рымские бояре, что бунт чинили, и иссечены они все на столпе том самоличностью, и жены их, и дети, и колесницы, и кони… А бунт учинили те рымские бояре потому — воспрети им кесарь никоновскою щепотью креститься, что вот то же ноне делают и наши бояре, ну, кесарь их и сказнил, да так на том столпе и иссечены из мрамору с крестным знамением никоновскою поганою щепотью…
«двуперстного сложения» и старых книг, друг и приятель сожженого в Пустозерске расколоучителя Аввакума, Никита Пустосвят. Он без сомнения еще долго ораторствовал бы о столпах и о перстном сложении, если бы на площади не произошло нечаянного движения, и не послышались крики:
— Стрельцы идут! Стрельцы идут!
Действительно, от Белого города при торжественном барабанном бое двигались стрелецкие полки с распущенными знаменами. Впереди всех ехали на конях старик Хованский, ныне стрелецкий «батюшка», Цыклер, Озеров и четвертый, с которым мы еще не встречались: это был Алешка Юдин, юркий, как вьюн, по типу напоминавший еврея, да, кажется, и носивший в своих жилах кровь евангельского Иуды.
был и Никита Пустосвят.
Когда все стрельцы выстроились рядами, Хованский приказал вызвать к столбу по два сотника от каждого полка. Тогда Тараруй обратился к ним и ко всему народу со следующими словами:
— Ведомо да будет вам, православные, московского государства всех чинов люди, что столп сей поставлен по указу великих государей. А какова в сем столпе сила, и то вам будет вычтено из челобитья, по коему сей столп учинен.
Потом, обращаясь к Юдину, громко сказал:
— Чти, Алексей, челобитье.
Юдин развернул имевшийся у него в руках свиток, откашлялся и начал читать:
«Титло великих государей… Бьют челом стрельцы московских приказов, солдаты всех полков, пушкари, затинщики, гости и разных сотен торговые люди, всех слобод посадские людишки и ямщики. В нонешнее 7190–е лето, маия в 15–й день, изволением Всемогущего Бога и Пречистыя Богородицы, в московском государстве случилось побитье за дом Пречистые Богородицы и за вас, великих государей, за мирное порабощение и неистовство к вам и от великих к нам налог, обид и неправды — боярам князь Юрью и князь Михайле Долгоруким, за многая их неправды и за похвальные слова, без указу многих нашу братью били кнутом, ссылали в дальние города, да князь же Юрий Долгорукий учинил нам денежную и хлебную недодачу. Думного дьяка Ларивона Иванова убили за то, что он к ним же, Долгоруким, приличен; да он же похвалялся — хотел нами безвинно обвесить весь земляной город, да у него же взяты гадины змеиным подобием. Князя Григорья Ромодановского убили за его измену и нерадение, что Чигирин турским и крымским людям отдал, и с ними письмами ссылался. А Ивана Языкова убили за то, что он, стакавшись с нашими полковниками, налоги нам великие чинил и взятки брал. Боярина Матвеева и дохтура Данилу убили за то, что они на ваше царское величество отравное зелье составляли, и с пытки Данилка в том винился. Ивана да Афанасья Нарышкиных побили за то, что они примеряли к себе вашу царскую диодиму и скифетро и державное яблоко брали и мыслили всякое зло на государя царя Иоанна Алексеевича, да и прежде они мыслили всякое зло на государя царя Феодора Алексеевича и были за то сосланы».
«И мы, побив их, ныне просим милости учинить на Красной площади столп, и написать на нем имена всех оных злодеев и вины их, за то побиты; и дать нам во все стрелецкие приказы, в солдатские полки и посадским людишкам во все слободы жалованныя грамоты за красными печатями, чтоб нас нигде бояре, окольничие, думные люди и весь ваш синклит и никто никакими поносными словами, бунтовщиками и изменниками не называл, никого бы в ссылки напрасно не ссылали, не били и не казнили, потому что мы служим вам со всякою верностью. А что ныне боярские людишки к нам приобщаются в совете, чтобы им от бояр быть свободным, и у нас с ними приобщения никакого и думы нет».
Юдин кончил чтение и взглянул на Хованского. Тараруй выпрямился на седле.
— Слышали, православные? — громко спросил он окружающих.
— Слышали-ста! — отвечали с разных сторон.
— И по оному челобитью, — продолжал Тараруй, — великие государи учинили милость: велели сей столп поставить. Такова в сем столпе сила.
— Как же, родимая, мне все невдомек, что это он вычел: кто кого вешать на столпе будет? Стрельцы бояр али бояре стрельцов? — обратилась знакомая уже нам старушка к своей соседке, монашке.
— А нет, баунька, — отвечала монашка, — не стрельцов будут вешать, а гадину, чу, медяну змеиным подобием, что вон отец Микитушка сказывал.
— А где же она, гадина эта, касатушка?
— А у Данилки-дохтура поймали.
— Медянка, баишь?
— Медяна… А на столп — от встанет новый столпничек, баунька, Агапушка — юродивый.
— Да как же он станет на яблоко-то, милая?
— Так на самое яблоко и встанет, потому — свят человек, — встанет эта и речет: царь Констянтин и мать его Елена! Не хвалитеся на срацынские цари…
— А кто ж цари — те эти, матушка?
— А Траян — царь со царицею.
— А для чего же тут змею, родимая?
— А для перстного сложения, баунька, аль не слыхала?
— Не слыхала, девынька, туга на ухо стала.
— Вот для чего, бабка, змея-то: как Агапушка будет стоять на столпе, и будут приходить к нему на поклонение вси людие, и который человек никоновскою поганою щепотью крестится, и того та змея охабит — укусит, стало быть, — и тому человеку нет исцеления.
— Ах, мать моя! Спаси нас и помилуй, Богородушка-Матушка!