Часть вторая
1. ГРОЗА НАДВИГАЕТСЯ
Москва, наконец, выбилась из сил. Выбились из сил московские власти, выбился из сил и несокрушимый ничем народ... А грозное чудовище все более и более забирало силу, росло, ширилось и крепло, питаясь в день тысячами трупов, запивая свою страшную трапезу рекою слез, с каждым часом все пуще и пуще обезумевая в смраде гниющих тел, в чаду курящегося по церквам и по площадям целыми ворохами ладану и целыми лесами горящих для умилостивления гневного Бога свечей.
Не унимается мор! Не унимается, а все свирепеет.
Сбился с ног и Еропкин. Один веселый доктор катается шариком в этом аду, благодаря своей непостижимой живучести, которую вымолили у Бога своему любимому лекарьку солдатики в пылу жарких битв с проклятыми турками и под стоны своих товарищей на перевязочных пунктах.
- Ваше превосходительство, вам поберечься надо, - тихо говорил он Еропкину, безмолвно склонившему свою давно не пудренную, давно усталую и давно не спавшую голову на руки. - Поберегите себя...
-Что мне беречь себя, когда Москва пропадает! - упавшим голосом отвечал Еропкин.
- Для Москвы, для всей России надо поберечься.
- Ох! Пропало все...
- Нет, еще не все, ваше превосходительство.
А чума уже в самом доме Еропкина. Да и как не быть ей там! Толпы просителей запружают его двери, передние, улицы: кто кричит,что гробов не хватает в городе,что заборы ломают на гробы, лес весь перевели; кто просит могилу, весь дом вымер, а могилы копать некому...
В доме Еропкина мрут уже писаря от корпенья над чумными рапортами да доношениями. Мрут вестовые солдаты от беспрестанного рысканья в чумной атмосфере города с приказами своего генерала.
Императрица сжаливается над ним и назначает ему в помощники сенатора Собакина. Но какая тут помощь, когда Бог отвернул свое лицо от Москвы!
Чума забирается к преосвященному Амвросию, она уже в Кремле, в Чудовом монастыре.
В легком подряснике с черными, распущенными по плечам густыми волосами, беспокойно ходит по своей обширной келье Амвросий, погромыхивая четками. Утро августовское, раннее еще, а на дворе зной и духота невыносимые. Душно и в келье у преосвященного. На столе лежит раскрытая толстая книга латинского письма. Книга раскрыта на том месте, где в заголовке статьи крупно напечатано: Restis indica. Рядом с книгой стоит архиерейский клобук.
Архиерей подходит иногда к книге и заглядывает в нее, перелистывает страницы.
- Carbuneuli... угольки... pestechide bubones, - говорит он сам с собою. - Хороши угольки!
Белое, чистое, с южной смуглотой лицо Амвросия подергивается улыбкою, но глаза смотрят грустно. То он подойдет к окну, заглянет на бродящих по двору голубей, то опять заглянет в книгу.
- А жары все не спадают. И птице жарко... Contagionis - это прилипчивость язвы хуже всего. Здешнее духовенство не понимает этого, оно думает,что дары отгоняют заразу... Да, отгоняют только от души язвенной, а не от тела, язвою пораженного. Бедные невегласи!
Амвросий задумывается, откидывает назад волосы и останавливается перед висящим на стене портретом в митрополичьем одеянии. Строгое и в то же время грустное лицо, как живое, смотрит со стены.
Но Петр Могила ничего не отвечает со стены, он все сказал при жизни.
Стуча сапогами на железных подковах, в келью входит запорожец с косою и в послушнической рясе. Амвросий вздрагивает от неожиданности.
- Ты точно жеребец в конюшню вламываешься, - кротко, улыбаясь доброй улыбкой, замечает Амвросий.
- Там пришли до вас, владыко.
- Кто такой? (Запорожец переминается и молчит.) Кто пришел? А?
- Та щось воно таке трудне... (Опять переминается.)
- Да ну же, говори, рохля...
- Таке воно трудне, владыко, що й не вымолвлю, - и запорожец даже каблучищем толкнул от трудности.
- Ну, зови уж, добро.
Сапожищи опять затопали по пустым кельям. "А добра дитина, с ним я не так одинок тут, да и речь родная звучит в простых устах его..." - думается архиепископу.
- А! Отец-катехизатор! - радушно улыбается Амвросий входящему в келью священнику в темно-малиновой рясе. - Ну,что в городе, отец-катехизатор?
- О! В городе страх и трепет, владыко. Не приведи Бог видеть, неизглаголанное нечто творится, ужаса преисполненное.
- Спаси, Господи, люди твоя... спаси, - как бы машинально повторял Амвросий.
- Отвратил Господь лицо от людей своих.
- Не говори этого, отец-протоиерей. Теперь именно, может быть, сердце Господне яко воск от огня таяй. Теперь только молятся люди, стучатся в сердце Господне... - тихо сказал Амвросий.
- Молиться, владыко, некому, некому в сердце Господне стучаться.
- Как некому?
- Иерейство погибает, почти все попы повымерли или болеют.
- Разве не исполняется мое "наставление"? - озабоченно спросил Амвросий.
- Исполняется, ваше преосвященство.
- Надо полагать, владыко, у всех... Сам я видел, проезжая сюда, как народ толпится около них, слушая чтение грамотных.
Амвросий беспокойно заходил по келье. Опять глаза его с какой-то тоской упали на портрет Петра Могилы, потом перенеслись на кроткий лик Спасителя в терновом венце, как бы следившего за ним из глубины киоты.
- Он смотрит на нас, - указал Амвросий на киоту. - Ему, молившемуся ночью о чаше, понятны наши скорби... Прискорбна, прискорбна душа наша до смерти.
Отец-катехизатор перенес глаза на киоту. Да, смотрит, кротко смотрит божественный лик. Он все видит.
- Да, - как бы отвечая на мысли отца-катехизатора, сказал Амвросий. Он видит,что чаша еще не переполнена.
- Переполнена, владыко, через край изливается!
У катехизатора до сих пор из головы не выходит потрясающая душу картина, которой он был свидетелем. Сегодня утром приходит к нему студент университета, один из любимейших слушателей, только что возвратившийся, после вакаций, из деревни к началу лекций. Какие тут лекции! Все профессора разбежались, университет заперт, а сторожа мрут, скоро некому будет и университет стеречь, одни собаки остаются, да и те вон сегодня забрались в библиотеку и выволокли оттуда труп библиотечного сторожа и с голоду пожирали его. Приходит к отцу-катехизатору студент и умоляет его поспешить к нему на квартиру с святыми дарами напутствовать хозяев квартиры, где он жил, больны-де все опасно... Идет отец-катехизатор за студентом, торопится, приходит на двор... Окна открыты, потому душно в городе, дышать нечем, и мостовые и железные крыши домов накалены, да еще смрад такой стоит над городом, дым от кадил и свечей, и курева. Входят в сенцы, на полу ничком, крыжом каким-то, распростерт труп, это хозяин: не дождался напутствования, отошел амо... камо? О, Господи! Перешагнули через покойника, покойник лежал ничком, а то хоть и кверху носом, до страшного суда. А за что судить? Перешагнули через покойника, торопятся в горницу, там, слышно, ребенок плачет. Входят. На полу, разметавшись крестом, с откинутой назад головой и растянувшейся на полу на аршин расплетенною косою, лежит молодая женщина, не лежит, а как-то брошена с размаху кем-то, хлобыснулась об пол и лежит, сорочка разорвана на груди, верно в муках, в жару смерти. Голые груди торчат, словно вздулись, и к подмышкам посинели. А к этим мертвым грудям льнет ребенок, карабкается, цепляется ручонками, припадает ртом к окоченевшим сосцам, сосет их, а молока нет, какое там молоко? И ребенок с отчаяния закидывает назад головенкой, плачет, ничего не понимая. И тут же, тоже ничего не понимая, на стол взобрался петух, балованный петух, кормили его из рук, вскочил в домик через открытое окно, взобрался на стол и орет во все горло: "Кикареку!"
Да, переполнена чаша, через край льется...
Амвросий все ходил по келье, все поглядывал на Петра Могилу да на лик Спасителя.
- А что у вас в университете, отец-протоиерей? - спрашивает он, как бы думая о чем-то другом.
- Мерзость запустения, владыко. И там смерть царствует, в царстве науки.
- Нет лекций?
- Нету, владыко. И куратор бегу яся... Одни студенты. О! Богом благословенная младость!
-Что, отец-протоиерей? - И глаза Амвросия блеснули отблеском молодости, вспомнилась академия, лавра, Днепр, вечерние песни "улицы", откуда-то доносившиеся до лавры. И этот дорогой, не умирающий голос за лаврскою оградою:
Дадут мени сажень земли
Та четыре дошки.
Свыщенники, диаконы
Повелят звонити
Тоди об нас перестанут
Люди говорити...
Амвросий опомнился.
-Что молодость, отец-протоиерей?
- Да я, владыко, говорю о наших студентах... Теперь вот университет закрыт, начальство разбежалось, а они сойдутся-сойдутся утром на дворе, толкуют там себе, галдят, об его превосходительстве Петре Дмитриевиче Еропкине с похвалою отзываются да о штаб-лекаре Граве. Да и то сказать, ваше преосвященство, чего требовать от графа, ветх он вельми, батюшка, в гробу обеими подагрическими ногами стоит. Так вот эта молодежь, говорю, погалдят-погалдят на дворе, а смотришь, и пошли по городу отыскивать больных да голодных, да ухаживают за ними, пекутся о них истинно с христианской любовью. Да ко мне и бегут, веселые такие иногда: "Отец-катехизатор! - говорят, - поставьте такому-то optime на экзамене, он-де пятерых от смерти отнял..." Ну и на сердце легче станет, взираючи на них.
Опять стучат сапожищи по передней келье, опять входит запорожец-служка.
- Ты что, хлопче?
- Отец-протоиерей приехали.
- Какой протоиерей?
- Не выговорю, владыко.
- Из Архангельского собора?
- Не скажу.
- Так какой же? - И Амвросий, и отец-катехизатор не могут удержаться от улыбки. - А? Какой?
- Русявенький такий.
- А! Протоиерей Левшинов... Проси.
Запорожец снова загрохотал чеботищами. Входит протоиерей Успенского собора и Святейшего правительствующего синода, конторы член, отец Александр, по фамилии Левшинов. Невысокая фигурка отдает ловкостью, юркостью. Серые глазки очень умны, очень кротки, когда смотрят в другие глаза, и немножко лукавы, когда смотрят кому в спину или читают Евангелие о мытаре...
- Все мои распоряжения, отец-протоиерей, исполнены по конторе Святейшего синода? - спрашивает Амвросий, благословляя гладко причесанную головку протоиерея. - Я ждал рапорта.
- Исполнены, ваше преосвященство.
- А "наставления" мои к пользе послужили?
- К пользе, владыко, несумнительно (глаза протоиерея убежали, куда-то убежали, должно быть, к Петру Могиле на портрет). Только не все тот бисер ценят по цене его...
- Да? Кто же?
- Свиньи, владыко, попирают бисер.
- Молва в народе бывает, - сказал протоиерей как-то загадочно. Читают наставления у церквей, а невегласи, подлая чернь, толкуют: "Попам-де не велят причащать нас святыми дарами", "Не велят-де младенцев крестить попам", "Вместо-де попов повитухи крестят и погружают в святую воду, а власов-де совсем не остригают и мирром не мажут".
Слушая отца Левшинова, Амвросий глубоко задумался... Он действительно сделал это спасительное распоряжение, ожидал от него пользы, спасения всего молодого поколения, да и духовенства от заразы. И что же из этого вышло? Ропот в народе, младенцев-де перестали крестить, к язычеству возвращаются. О! Какое страшное зло, неведение народа! - горько думалось опечаленному архиепископу.
В самом деле: спасительное "наставление" Амвросия, "данное священникам, каким образом около зараженных, больных и умерших поступать", и вывешенное при входах в церковных, породило в народе нелепые толки и послужило завязкой к страшной кровавой драме, которой никто не мог предвидеть, никто, кроме разве протоиерея Левшинова, который так хорошо знал старую Москву, Москву купеческую, сидельческую и народную, знал всю изнанку этой старой московской души...
- Эй, паря!Что тамотка вычитывают? Али про мор?
- Нету, про попов, архиреев.
- Ой!Что так?
- Детей, слышь,чтобы напредки не кстили...
-Что ты? Видано ли!
- Повитух, чу, попами делают.
- Да что ж, братцы! Конец свету переставленье,что ли! Тут мор, а тут на поди!
- Да ты не ори! Гашник лопнет.
- Да я не ору! Дьявол!
- Лапти в рот суешь. А ты слухай! Эй, Микиташка, братенок! Катай сызначала, вычитывай всю дочиста, до нутревь... Ну! Ежели-де случится, звони по верхам! Лупи,чтобы всем слышно было.
И Микиташка, приподнявшись на цыпочках на церковном крыльце и водя заскорузлым пальцем по строкам, "звонит по верхам", "лупит", читает "наставленье" Амвросиево:
- "Ежели случится беда в опасном доме больной и будет требовать для исповеди отца духовного, то онаго и живущих с ним людей исповедовать с такою предосторожностью,чтобы не только до больного, но и до платья и прочего при нем находящегося не прикасаться, а ежели крайне будет опасно для священника, то оному сквозь двери или чрез окошко больного исповедовать, стоя одаль, а причащать святыми дарами токовых сумнительных и опасных людей, убегая прикосновения,чтобы не заразить себя, удержаться"...
- Удержаться! Слышь ты, не причащать-де!
-Что ты: али и впрямь, паря?
- Верно, бумага не врет, напечатано.
- А исповедовать, слышь, через окно али бо через дверь...
- Да это конец света, робятушки!
Бабы в голос воют. Парни в волосы друг другу вцепились из-за диспута о том, как исповедовать велят, в дверь или через окно. "В дверь!" - "В окно!" - "Врешь!" - Бац, трах-тарарах, и пошел ученый диспут на волосах.
- А ты ин вычитывай, Микиташа, о повитухах-то что пишут?
- Читай, отец родной... А вы, бабы, ближе, тут про вас писано.
- Ох, матушки! Умру со страху, коли обо мне. Ой-ой!
И Микиташа "садит" далее:
- "Ежели случится в опасном доме новорожденному быть младенцу, онаго велеть повивальнице из опасной горницы вынесть в другую и при крещении велеть оной же погружение учинить, а самому священнику, проговоря форму крещения, окончить по требнику положенное чинопоследование, острижением же власов и святым миропомазанием, за явною опасностью, удержаться".
- Слышь ты! Опять, чу, "удержаться". Не ксти робят!
- Повитуха, чу, окунает в купель... Слышь, тетка?
- А власы - ни-ни! Не замай, ребенка не стриги и мирром не мажь, поясняет толкователь из раскольников. - Сущие языцы! Ишь, до чего дожили православные! А кто виной?
- Кто, батюшка?
- Лжеархиерей-еретик, новый Никонишка.
- А ты чти, Микита, чти до конца, на нет!
"Ежели случится в таком опасном или сумнительном же доме мертвое тело, то над оным, не отпевая..."
- Кормилицы, не отпевать! Касатики!
- Цыц! Не вой!
Баба умолкает.
- "Не отпевая и не внося в церковь..."
Баба молча хлюпает.
- "... и не внося в церковь, - продолжает Микита, - велеть отвезти для погребения в определенное место того же самого дня".
- Ни отпевать, чу, ни в церковь не вносить, слышишь!
- Али церковь - кабак? Вон и кабаки запечатали, и бани запечатали, а теперь на! Уж и храмы Божьи печатают. Да что же это будет, православные?
- Али впрямь они шутят? Али на них и суда нету.
Где-то слышится барабанный бой, глухо так стучит барабан, зловеще... Это не марш, это что-то худшее...
- Чу, братцы! Барабан!
- Али сполох?Что же не звонят? Братцы! На колокольню!
- Стой! Надыть узнать, какой сполох.
А барабан все ближе к церкви, к толпе. Виднеется конный, машет белым платком, вздетым на обнаженную саблю.
Толпа обступает офицера и барабанщика. Офицер делает знаки, барабан умолкает. Толпа ждет: это уже не прежняя овцевидная толпа. У этой толпы злые глаза.
-Что шапки! Нам не жарко-ста! Не пили.
- Долой, мерзавцы! Царский указ читать буду.
- Указ! Указ! Долой, братцы, шапки!
Шапки снимаются.
- "Указ ея императорского величества, самодержицы всероссийской, из правительствующего сената, объявляется всем в Москве жительствующим. Известно ея императорскому величеству стало,что некоторые обыватели в Москве, избегая докторских осмотров, не только утаивают больных в своих жительствах, но и умерших потом выкидывают в публичные места. А понеже такое злостное неповиновение навлекает на все общество наибедственнейшие опасности, того для ея императорское величество повелевает отчески, по именному своему указу, строжайшим образом обнародовать во всем городе,чтоб отныне никто больше не дерзал на такое злостное и вредное ея императорского величества законов и уставлений похищение. А есть ли, не взирая на сие строгое подтверждение, кто в таком преступлении будет открыт и изобличен, или же хотя и в сведении об оном доказан, таковой без всякого монаршего ея императорского величества милосердия отдается вечно в каторжную работу".
- Мертвых, чу, утайком держут! Кто их держит! Вон мертвый крыжом лежит, суди его! Вон его судья!
И сотни рук указали на приближавшуюся фуру с мертвецами и на багор мортуса, который зацеплял этого лежавшего крыжом. Мертвый корчился на багре, он был еще жив. Корчился словно рыба на удочке.