XII. ПОСЛЕДНИЕ СУДОРОГИ
В стане осаждающих тревога. В темноте слышны крики: "Держите вора! Зарезал, проклятый!.. В шатер пробрался, до становой жилы перерезал!"
Заскрипели на ржавых петлях городские ворота. В них прошмыгнула гигантская тень.
-- Ты, Микита?
-- Я... До черенка всадил...
-- Ково, свет Микитушка?
-- Самово идола, Щеню... Не пикнул, аспид... кровью захлебнулся.
Вдруг зарево осветило стан осаждающих.
-- Батюшки! Горим!.. Бересту, что наготовили для городских стен, подожгли...
-- Лови палителя, лови!.. Вон он, в кусты бежит!
-- А, дьявол! Не уйдешь, черт!
-- Пымали, пымали палителя!
Весь стан осаждающих на ногах. Все мечется, кричит.
-- Бог спас князя Данилу... не ево зарезали.
-- А ково? Полуголову стрелецково?
-- Не! Стремянново Князева, в ево шатре спал.
Ошибся в темноте Микитушка. Не князя Щенятева зарезал, а его стремянного.
Светало. Береста удачно потушена. Поджигатель пойман. Со стен города видно, как московские ратники врывают в землю два столба с перекладиной...
-- Ково вешать собираются? -- спрашивают на городской стене.
-- Ведут! Ведут!.. Седенький старичок.
-- Ай, ай! Да это дедушка Елизарушка!
Действительно, это был он. Узнав от Софьи Фоминишны, что рати двинулись на вятскую землю, он на ямских помчался прямо к Хлынову, платя на ямах ямским старостам и ямщикам бешеные деньги, чтоб только поспеть вовремя, пока его родной город еще не обложен. Но он опоздал. Хлынов был уже обложен. Тогда он ночью и поджег приготовленную для осады Хлынова бересту... Пойманного вели к виселице. Старик не сопротивлялся, шел бодро. Увидав на стене городских вождей, он закричал Оникиеву:
-- Иванушка и вы, детушки! Добейте челом! Не губите града, не проливайте кровь хрестьянскую неповинную!
Когда шею его вдели в петлю и потянули вверх веревку, он продолжал кричать:
-- Добейте челом, детушки! Добейте!
Так кончил жизнь хлыновский Лаокоон. Стоявшая с прочими на стене Оня судорожно рыдала.
К стене подошел бирюч от московских вождей и затрубил в рожок.
Все стихло на стенах города.
-- Повелением государя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси вещаю граду Хлынову: добейте челом великому государю за свою грубость и целуйте на том крест святый!
-- Сей же час вышлем челобитника добить челом государю и крест святый целовать за весь град Хлынов, -- отвечал со стены Оникиев.
Скоро городские ворота растворились, и из них вышли поп Ермил с распятием и Исуп Глазатый с тяжелым мехом золотых поминок.
-- Как же я крестное-то целование сломаю, батька? -- шептал Глазатый.
-- Не сломаешь, Исупушко, -- успокоительно отвечал отец Ермил, -- коли бы ты целовал ихний крест у ихниго попа, тебе бы грех было поломать крестное целование, а ты поцелуешь наш крест, и я с тебя потом сниму то целование, и твое целование будет не в целование.
Это казуистическое толкование отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильного в догматике.
Навстречу им вышли князь Щенятев и боярин Морозов со своим стремянным.
-- Целуй крест от града Хлынова и от всей вятской земли и добей челом великому государю, -- сказал князь Щенятев.
-- Бью челом и целую крест на всей воле государевой, -- проговорил Глазатый, целуя распятие, -- а тут наши "поминки"...
И он раскрыл мех, чтобы показать, что там золото.
"поминки", -- сказал Морозов своему стремянному.
Тот, с трудом, кряхтя, поднял тяжелый мех, набитый золотом.
-- Теперь осаду сымете с города? -- спросил Глазатый.
-- Не сымем для того, что вы воровством своим, яко тать в нощи, зарезали мово стремянново, -- отвечал Щенятев. -- Даем Хлынову "опас" токмо до завтрева. -- И, подозвав бирюча, приказал: -- Гласи волю великаго государя: дается "опас" Хлынову до завтрева.
Бирюч протрубил и возгласил то, что ему было приказано.
В тот же вечер состоялось новое совещание в доме Оникиева. И на этот раз опоздал Лазорев.
-- Дозором, должно, ходит по часовым Пахомий, -- заметил Оникиев.
-- Должно быть так, заботлив он у нас, -- сказал и Богодайщиков.
С городских стен снова доносилось:
-- Славен и преславен Хлынов-град!
-- Славен Орлов-град!
Тихо. Словно вымер город. Слышен даже тихий полет нетопырей.
Снова под окном дома Оникиева встречаются и сливаются в одну две тени.
-- Не выходи завтра из города к супостатам, милый! -- шепчет женский голос. -- А вышлите к супостатам "больших людей".
-- Умоли, дорогой, батюшку и Палку, чтоб "большие люди" сказали супостатам, что покоряемся-де на всей воле того московского идола и дань-де даем и службу.
-- Буди по-твоему, радость моя.
Слышны в темноте поцелуи и глубокий женский вздох.
-- Если мы выйдем из города добивать челом, -- говорил на совещании Лазорев, -- то в нас признают калик перехожих.
-- Спознают, -- согласился и Богодайщиков, -- вон и Шестак-Кутузов издали, на стене когда в прошлый вороп стояли, спознал нас.
-- Ладно. Вышлем "больших людей".
На том и порешили.