VI. В ТЕРЕМЕ У СОФЬИ ПАЛЕОЛОГ [9]
В Москве, во дворце великого князя Ивана Васильевича, на половине его супруги, Софьи Фоминишны, рожденной Палеолог, ярко играет солнце на полу терема княгини. Софья стоит у одного из окон своего терема и смотрит на голубое небо. С нею десятилетний сын, княжич Василий, будущий великий князь московский. Он сидит на полу и переставляет с места на место свои игрушки, лошадок, барабаны, трубы, свистульки, и тихо бормочет:
-- Так батя собирает русскую землю... Когда я вырасту большой, я также буду собирать русскую землю...
-- И голубое небо не такое, как то, мое небо, небо Италии... -- тихо вздыхала княгиня.
-- Ты что говоришь, мама? -- спросил ее княжич, отрываясь от "собирания русской земли".
-- Так, сыночек... Далекое вспоминала.
-- Что далекое, мама?
-- То, где я росла, вот как ты, маленькая еще.
-- А... Знаю. Это тальянская земля. Мне тальянский немчин, дохтур, рассказывал, что там лазоревое море. А я моря не видал... А ты, мама, видала лазоревое море?
-- Видела, сыночек: я и росла у моря... И давно по нем скучаю.
-- Вот что, мама... Когда я вырасту большой, то повезу тебя к лазоревому морю... Бате некогда: он собирается на Хлынов!
Княгиня горько улыбнулась... Она вспомнила, как однажды пела девушка из новгородских полоняников: "Уж где тому сбыться -- назад воротиться..." Привыкла она к Москве, сжилась с нею, а все сердце свербит по бирюзовому морю, по далекому родному краю.
"Счастливые птицы, -- думалось ей, -- как осень, так и летят туда... А мне с ними -- только поклон родине передать да весной, когда воротятся к моему терему, слушать, как щебечут они мне, малые касатушки..."
Вспомнила княгиня, как однажды, в Венеции, пристал один генуэзский корабль, и на нем оказалось несколько молоденьких полонянок, и когда она спросила, откуда они, ей сказали, что они с Украины, дочери украинских казаков, уведенные в Крым татарами и проданные в городе Кафе генуэзцам в неволю... Как она плакала, глядя на них... А вскоре и ее увезли на таком же корабле, словно полонянку, в эту далекую, чужую сторону. Чайки, казалось, плакали, провожая ее, а дельфины, выныривая из моря, шумно провожали ее...
Она сжала руки так сильно, что пальцы хрустнули, и отошла от окна.
-- О!.. -- тихо простонала она.
-- Ты что говоришь, мама? -- спросил княжич.
-- Это я, сынок, вспомнила свою молодость...
Да, она вспомнила свое девичество... Того -- кто остался там, далеко-далеко... Оставался -- когда ее увозили в Московию! Жив ли он? Вспоминает ли -- он?..
В это время, грузно ступая твердыми ногами, обутыми в мягкий желтый сафьян, в покои княгини вошел Иван Васильевич.
-- Что, Софья, бавит тебя наш Васюта? -- улыбнулся он, постояв некоторое время в стороне, никем не замеченный: слушал, что говорил его сын:
-- Помнишь, мама, как бате полюбилось, когда калики перехожие сказывали про Илью Муромца:
Не тычинушка в чистом поле шатается --
Матерой, удалый добрый молодец,
Старый Илья Муромец да сын Иванович,
Ищет -- не отыщет супротивника...
-- Память у тебя, сынок, истинно княжеская, -- одобрил он. -- Хорошо, пригодится тебе -- наследнику власти великого князя -- такая память... -- И, обращаясь уже к княгине, сказал: -- Совет я держал сейчас с князем Холмским... Приспе час посылать рати ускромнять Хлынов.
-- Ах, батя, почто ты на Хлынов сердитуешь? -- прижался княжич к коленям отца. -- Там такие калики перехожи...
-- согрубили мне, моя отчина, хлыновцы, не добили мне челом за вины свои. Жалобы мне от устюжан и вологжан и двинян на них. Приспе час! Но кого послать!
-- А Холмскаго князя Данилу... -- отвечала княгиня. -- Он и новгородцев ускромнил на Шелони, и крымцев отразил, и Казань добыл.
-- Да добыча-то его в Казани не прочна: ноне царь тамошний с хлыновцами снюхался... Да и стар стал князь Данило, немощен. А путина-то до Хлынова немалая: не разнедужился бы он, Данило Дмитрич, дело немолодое...
-- Князя Щенятева разве? -- развела руками княгиня. -- Он не стар и доблестен, кажись.
-- Уж я и сам не ведаю, либо Щеню, а либо боярина Шестака-Кутузова, -- тоже развел руками князь. -- Попытать разве совету у Царицы Небесной?
-- Жеребьевкой. Вырежем два жеребка из бумаги, напишем на одном: князь Данило Щеня, на другом: боярин Шестак-Кутузов. Скатаем оба жеребка в дудочки, зажжем у образа Богородицы "четверговую" свещу10, положим жеребки в ладаницу, перетруся оные, и пущай невинная ручка отрочата Василия, сотворив крестное знамение, достанет который жеребок: который вынется, то и будет благословение Царицы Небесной...
Так и сделали. Поставили ладаницу с жеребками пред ликом Богородицы, встряхнув предварительно. Великий князь взял сына на руки, поднял к иконе.
-- Перекрестись, сынок.
Мальчик перекрестился.
Тот вынул. "Вынутым" оказался боярин Шестак-Кутузов. Уходя, великий князь сказал:
-- По вестям из Казани, там хлыновских послов обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникиева с товарищи казанские мурзаки поставили пред очи не Ибрагим-хана11, который помер, а пред очи Махмет-Амин-хана12, младшаго сына покойного... А он помочи хлыновцам не даст.
-- А! Махмет-хан!.. -- обрадовался княжич. -- Он подарил мне эту саблю, когда был на Москве и являлся к тебе на очи.
И мальчик показал матери маленькую саблю в дорогой оправе с яхонтами и бирюзами.
9) Палеолог Софья (Зоя) (1444 -- 1504) -- дочь деспота (титул правителя) Морейского (на Пелопонесском пол-ве) Фомы Палеолога, племянница последних византийских императоров Константина XI и Иоанна VIII. С 1465 г. жила в Риме, в 1472 г. состоялся ее брак с московским великим князем Иоанном III Васильевичем.
10) О четверге на Страстной неделе, дне распятия Иисуса Христа, -- представления в народе как о дне очищения. Четверговая соль, пережженная в четверг, четверговая свеча, горевшая в четверг и сбереженная до случая, помогали от болезней и напастей.
12) Mахмет-Амин-хан -- Мухаммад-Амин, сын хана Ибрагима. После его смерти на казанском престоле до 1496 г. С 1497 г. -- служебный хан на Руси (владел Серпуховом), с 1502 по 1518 г. вновь на казанском престоле.