XIII. ОСМОТР ПОЛЯ БИТВЫ
Когда великий князь вторично пришел в себя, он заметил над собою то же голубое небо и ту же зелень ветвей, только ветви казались гуще, и солнце склонилось уже к западу.
Он видел, как над ним с ветки на ветку прыгала белка, поглядывая на него своими живыми глазками, а когда он пошевелился и тяжело вздохнул, белка ускакала на другое дерево.
Димитрию показалось, что он чувствует себя легче, хотя жажда по-прежнему палила внутренности и тело все ныло от боли.
Ему явственнее стало припоминаться все, что было еще так недавно и в то же время казалось так давно случившимся. Но теперь он слышал гул огромного множества голосов и ржание коней.
Скоро голоса послышались совсем недалеко, и радостный трепет пробежал по всему его телу. Он узнал голоса Боброка, князя Владимира Андреевича, Олгердовичей...
-- Должно, его конь занес куда, а куда, Бог ведает,-- узнал Димитрий голос своего друга Володимира,-- спаси его, Господи...
-- Коня нашли и князя найдемо,-- уверенно прозвучал голос Боброка.
-- Среди убиенных не обретают великого князя,-- сказал кто-то, голос которого был, казалось, незнаком Димитрию,-- я раненых напутствовал святыми дарами и вопрошал о князе: никто не слыхал о нем.
-- Я здесь!-- силился крикнуть великий князь, но только глухо простонал.
-- Кто-то стонет...
-- Где? Кто?
-- Сейчас простонало, а где, не ведаю.
-- Ищите, други, Бога для...
Стон повторился... ближе, явственнее...
-- Стонет! Стонет!
-- Близко, под деревом точно...
-- Друже мой! Брате! -- совсем явственно послышалось.
-- Княже! Господине! Где ты?
-- О, Владычица!
-- Тут, тут он... ох! Ищите!..
-- Та ось вин, пид ялиною... найшли! Живый!
Зоркие глаза Боброка первые увидели лежавшего под ветвями срубленной ели великого князя. Все с радостным криком бросились к нему, свернули ель в сторону...
-- Княже! Друже искренний! -- припал перед ним на колени Володимир. -- Что с тобой! Ох! Боже!
-- Умираю я, друже,-- слабо отвечал великий князь.
Все припали к нему, стоя на коленях.
-- Нет... Бог милостив... Теперь только жить...
-- Мед-вино пить та татарву бить,-- весело добавил Боброк.
-- Ты победил, княже,-- торопливо говорил Владимир,-- мы все поле загатили трупом... нечестивый Мамай бежал, гоним гневом божиим...
-- Я победил,-- громко сказал великий князь, приподнятый друзьями,-- кого я победил! Меня победила сень смертная...
-- Победа преславная, каковой не бывало, как и свет стоит...
-- Ох! Промочите гортань мою... умираю... огнь жжет мою душу,-- с усилием проговорил поддерживаемый раненый князь.
-- Я напою тебя кровию Христовою, господине княже, и дам ти воду живу.
Это проговорил тот голос, что упоминал о напутствовании раненых. То был священник, благословлявший Пересвета на единоборство с Телебеем и теперь стоявший около князя с сосудом и дарами, которыми он причащал все время раненых, ходя по полю и отыскивая великого князя.
Князь радостно взглянул на священника.
-- Отче! Сподоби мя, грешного, тела и крови Спасителя нашего...
Князь приподнялся. Он набожно крестился, повторяя за священником причастную молитву...
-- Причащается раб божий Димитрий...
-- Тело Христово приимите, источника бессмертного вкусите,-- проговорили присутствующие.
Боброк между тем снял висевшие у него за плечами на перевязи фляжку и рог в серебряной оправе, налил в рог из фляжки то, что в ней оставалось, и поднес к губам великого князя.
-- Что сие, брате Димитрие?-- спросил князь.
-- Вода жива... оковита... аква витэ римски... после причастна теплота...
-- Вино? Церковное?
-- Угорськое, добре... запридух...
Князь с жадностью припал губами к краям рога...
-- Пий усе, пий и здрав будеши,-- поясняет Боброк.
Димитрий жадно пил. По мере того как все выше поднимался острый конец рога, бледное лицо князя более и более играло краскою, глаза оживлялись...
Рог опорожнен дочиста... Боброк даже крякнул от удовольствия...
-- От так добре буде...
-- Добре, добре, брате,-- оживился Димитрий,-- во мне силы прибыло, слышу сие...
-- Та прибуло ж, як у Илья Муромца с ковша браги...
Действительно, вино и радостные вести так оживили великого князя, что он сам мог идти к своему шатру, раскинутому наскоро, хотя Владимир Андреевич и поддерживал его. Он видел, что все поле, от леса, где он лежал, до самой Непрядвы, усеяно телами человеческими, и по этому полю ходят люди, нагибаются к земле, рассматривают убитых и раненых, переворачивают, приподымают их и то перетаскивают с места на место, то сваливают одного мертвеца на другого, то отделяют одного убитого от другого, если случалось, что русский и татарин, в предсмертной борьбе, удушая один другого или перегрызая противнику горло, умирали или друг на дружке, русский на татарине, татарин на русском, или обнявшись в этой борьбе и сплетаясь руками и ногами. Казалось, люди ходили по полю и искали ягод, цветов или грибов, нагибаясь и всматриваясь в то, что у них под ногами. Но это не было искание ягод и грибов: иной, увидя что-либо ужасное, горестно ломал руки или отчаянно всплескивал ими, другой -- с яростью прикалывал копье к земле, или рубил саблей ненавистный труп врага, или домучивал его, если он еще обнаруживал признаки жизни, стонал, ползал, безнадежно поднимал руки к небу, прося смерти у неба и, редко, пощады у победителя. Иной обдирал, раздевал или разувал богато одетого мертвеца татарина, снимал с него золотые и серебряные украшения и обвешивался ими сам, или ловил на аркан, либо голыми руками оставшуюся без хозяина либо раненую лошадь, снимал с нее седло и дорогую сбрую, или загонял к себе в обоз. Зрелище представляло вид ярмарки и жатвы в одно и то же время, но только жнецы нагибались не над спелыми колосьями ржи и пшеницы, а над мертвецами. Слышался говор, и стон, и ржание коней. Раздавались и отдельные причитанья, плач по родным, друзьям и товарищам ратного дела... И на всем этом играли золотисто-красноватые лучи заходящего солнца, южный ветерок просушивал траву и землю, обрызганную кровью, и превращал в черный, застывший кисель кровавые лужи и ложбины, наполненные кровью...
Как ни было потрясающе зрелище, которое открылось глазам великого князя, однако теперь оно не произвело на него того безнадежно-подавляющего и мрачно-отчаянного впечатления, какое произвело несколько часов назад, когда он, после падения с лошади, в первый раз очнулся под ракитовым кустом и когда над ним сидела ворона, ожидавшая поживы, а с мертвого поля доносились только стоны раненых да тоскующее ржание его осиротелого коня. Теперь это мертвое поле казалось ему живым, цветущим, радостным: оно представлялось теперь роскошным вертоградом, полным цветов и плодов, за которыми прятались и лужи крови, и страшные лица мертвецов и которые радостно окрашивались лучами солнца, солнца, светившего в его душе, в нем во всем, солнца, каждый луч которого радостно дрожал в нем, согревал его и неустанно шептал: "Ты победиши, ты победиши, ты победиши!.."
И только теперь он отчетливо вспомнил, что, казалось ему, он забыл в Москве: теперь то, что казалось ему забытым в Москве и утраченным, что гвоздем винтило его мозг и сердце, от чего в душу проникал холод и от чего не мог он отмахиваться всею своею волею и памятью, теперь это забытое в Москве, утраченное, само воротилось, нашлось вот на этом мертвом поле, среди тысяч мертвецов, пришло с воздуха, с неба, принеслось к нему на крыльях южного ветерка... Это забытое было -- покой духа, бодрость, уверенность, безбоязненность, чувство жизни и сладость надежды, которые вновь забили в нем ключом, полились по всем жилам горячею кровью... "Али это и точно вода жива, что дал мне Боброк? Или же се есть пречистое тело Христово и кровь его живая?" -- думалось ему... А еще так недавно все это было забыто, потеряно, задавлено глухим и слепым страхом неведомого грядущего часа.
В палатке его раздели и осмотрели, нет ли ран на теле. Но ран не оказалось. Видно было лишь несколько синяков; на некоторых частях тела чувствовались ушибы, но не тяжкие: ясно, что хороший панцирь и кольчуга, а равно шелом хорошо защищали великого князя.
Он хотел в подробностях знать, как совершена была победа, когда, казалось, все было потеряно, и Владимир Андреевич вместе с Боброком рассказали ему, как они выжидали в засаде роковой минуты, как боялись за исход дела, как рвались на защиту братии, которые гибли на их глазах тысячами, и как Боброк удерживал их, оттягивая роковую минуту. Боброк при этом отпускал шутки, говорил, что все ратные люди, бывшие в засаде, слишком торопились попасть на кровавый пир, когда ни вино, ни брага еще не были готовы, и что если б его не послушались, то вышло бы по пословице: "попереду батька на шибенипю".
Великий князь плакал от радости и обнимал всех, а на Боброка стал смотреть как на высшее существо и посланника Божия.
Он расспрашивал потом, радость помешала ему вспомнить об этом раньше, кто из князей и воевод пал в бою, и пришел в ужас, когда перед ним произнесли ряд имен, которыми гордилась русская земля и для которых ничего больше не осталось, кроме "вечной памяти" и "со святыми упокоения...".
-- А князь Белозерский Федор? -- спрашивал великий князь.
-- Паде с честию,-- отвечали ему.
-- Пригвожден копием к телу отца своего.
-- Ох!.. А князь Торуской Мстислав?
-- Посечен во главу.
-- А князь Иван Михайлович?
-- Прободен пятью копиями.
-- А Семенович князь Федор?
-- На куски иссечен.
-- А Монастырев князь Димитрий?
-- Конскими копытами задавлен.
-- А хоробрый воевода Семен Мелик?
-- Прободен в лице... копье вышло в затылок, умре.
Когда по полю разнеслась весть, что великий князь найден и что он жив и здоров, то к великокняжеской ставке стали собираться все оставшиеся в живых князья и воеводы и другие именитые люди. Димитрий, наскоро потрапезовав и подкрепившись вином, вышел из палатки. Следов утомления или болезни на лице как и не бывало. Напротив, он казался еще здоровее, выше, дороднее и осанистее...
-- Ишь ты, диво какое! -- шептались промеж себя воеводы. -- Словно бы великий князь вырос...
-- И точно вырос... и глаза-те словно бы не его...
-- Не его и есть... орел орлом... эко диво!
Великий князь милостиво похвалял и благодарил воевод "за службу". Воеводы кланялись. Димитрий расспрашивал, кого из воевод не стало и как кто живот свой положил.
-- Царство ему небесное и вечный спокой... А како умре?
-- Черево поганые ножом распороли, и черево вышло.
-- А Ондрея Шубы токмо тулово нашли, господине, княже, а головы не нашли.
-- А Семен Михайлович воевода загрызен,-- слышалось с одной стороны.
-- А Микула Васильич под конем задохся.
-- Тимофей Васильич арканом удушен.
-- А от Шатнева Тараса токмо голова в шеломе найдена, а тулово не знать где...
ковыляя на трех ногах, к ставке приближался любимый белый конь Димитрия, на котором он выехал из Москвы и сегодня выехал на битву. Бедное животное узнало своего господина и радостно pi жалостливо ржало. Князь подъехал к нему, погладил гриву, потрепал ласково морду, причем тот конь, на котором теперь сидел Димитрий, стал грызть раненого, но был остановлен плеткой.
-- Ишь ты тварь бессловесная, а зависть имеет,-- замечали воеводы,-- я-де тепериво в чести, под великим князем, аки болярин, а ты смерд...
-- И точно болярин, так ушьми и прядет.
Но великий князь велел увезти смерда-коня и перевязать ему рану, а сам, в сопровождении всех военачальников, поехал осматривать кровавое поле.
Теперь только он понял жестокость битвы, разыгравшейся на этом поле, и увидел все ужасы, ее сопровождавшие. Он видел кучи тел, словно недавно сметанные копны, и из-под этих человеческих копен иногда слышались стоны. Ратные люди, по щиколотки в крови, разбирали эти копны, отделяя русских от татар, бросая в новые кучи трупы последних или вынимая из-под мертвых тел еще не успевших задохнуться или захлебнуться кровью раненых.
сродников: отец и сын и весь их обширный род, весь цвет рода представлял потрясающую мертвую группу... Все они лежали почти рядом: как пришли вместе на кровавый пир, "вместе кровавого вина испиша и вместе полегоша" на вечную постель... Старое и молодое, в богатых доспехах, в цветной и золотной одежде, все это лежало почти обнявшись: кто с копьем в груди, кто с рассеченной головой, кто с распоротым животом... Только сын, князь Иван, казалось, обнимал своего отца, князя Федора... Нет, он не обнимал его теперь -- или же обнимал навеки: в пылу сечи сын прикрыл собою тело отца, который был повержен на землю, и сам был пригвожден копьем к тому, кого прикрывал собою и обнимал...
Великий князь заплакал, увидав эту картину, исполненную трагической умилительности...
-- Братья! Князи рустии! -- воскликнул он горестно. -- Аще имаете дерзновение ко Господу, молитесь ныне о нас, дабы и нам некогда быти вместе с вами!
Даже Боброк о чем-то горько задумался... Он вспомнил что-то из своей жизни, вспомнил отца, мать, свой далекий прекрасный край, где когда-то улыбалось молодое счастие, а потом все развеялось, как и счастье Ярославны, по степному ковылю...
Проезжая далее по полю среди мертвых тел, узнавая меж ними знакомых, некогда близких к нему воителей, теперь лежавших на земле с зияющими ранами или с вражьей стрелой в груди, великий князь снова остановился. Среди массы еще не разобранных трупов бросились в глаза своею величавостью два из них, у каждого из них торчало в груди по огромному копью. Князь узнал этих величавых мертвецов: то были Пересвет и противник его, татарский богатырь Телебей. Черная окровавленная схима оттеняла строгое, бледное, мертвое лицо первого. Оно, казалось, глядело на небо и думало глубокую думу... А может, и вправду думало...
"хотя юна", что шитым рукавом утирала слезы, катившиеся по милому лицу... Тут же вспомнился и "бебрян рукав", и "Днепр-словутич", и "Каяла-река"...
-- Се, братие, наш починальник!-- прервал его размышления великий князь, и Боброку стало почему-то неприятно от этих слов, до слов ли теперь! До говоренья ли, когда хочется только думать и думать... -- Се он,-- продолжал великий князь,-- иже провозвести нам победу поражением оного сильного, от него же бы довелось нам испити горькую чашу... Князья и сыны рустии! Поместнии бояре, сильнии воеводи, дети всея русския земли! Тако подобает вам служити, а мне радоватися на столе своем, на великом княжении, и награждати вас...
"И зачем он это говорит!-- думалось Боброку,-- до того ли теперь!.. Вам служить, а мне радоваться на столе своем, награждать... Эх! Московськи при-мхи".
Он нетерпеливо повернулся на седле... У него не такие слова звучали в сердце, не "служба" и "награда", а что-то другое... "Щекот славий успе"... "говор галичь убуди"... "звенить слава в Новегороде"... "слава", а не "награда"... У Боброка была поэтическая душа, сердце, взлелеянное жарким солнцем юга, отзывчивая, творческая мысль...
-- Братие! -- продолжал великий князь. -- Да предаст земли кийждо из вас тело ближнего своего, и да не будут в снедь зверем тела христианские...
"Оце добре",-- подумал Боброк. А великий князь, оглянув глазами поле и трупы, которых и сосчитать было невозможно, воскликнул:
-- Се день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он!
Оглянувшись на Боброка, он увидел на лице его необычные следы грусти и задумчивости.
-- Брате Димитрие! -- обратился он к нему. -- Воистину ты разумлив еси: неложна сталася твоя примета... Отныне буди присно воеводою...
Боброк поклонился, но ничего не отвечал. На него нашел молчаливый стих... Слова великого князя о "службе" ему и о "наградах" навели его раздумье. ..
"Ему служити, его боронити, а не землю русскую... От такой! А давно був пид ялиною? Лежав, мов вовк с кисткою в горли... А журавель кистку вызволив из горла, так теперь журавлеви голову долой... О, московска торбина! Забере колись вона и нас, волынян, и подолян, и киян до себе в службу... Забере..."