XI. ПОБОИЩЕ. МАМАЙ ОДОЛЕВАЕТ
Падение Пересвета и Телебея было сигналом к битве стоявших друг против друга полчищ.
По всем рядам затрубили трубы, ударили в варганы.
-- Боже, помоги нам! -- раскатами грома прошел крик по рядам русских ратей.
И полчища сшиблись. Казалось, что дрогнули земля, и воздух, и небо. С первых же моментов послышались среди бранных кликов отчаянные, раздирающие душу вопли, крики и стоны раненых, проколотых копьями, рассеченных мечами. Татарские копья, целыми частоколами упиравшиеся в русские ряды, пронизывали насквозь эти ряды и клали их на месте, как скошенную траву. За скошенным рядом стоял новый ряд, и его прободали и повергали на землю кровавые жерди врагов. Эти кровавые жерди двигались все вперед, сметая целые ряды, и татарские ноги уже шагали по трупам первых рядов, переднего "суйма", и скользили по горячей крови. Раненых, не доколотых до смерти, давили ногами или рассекали саблями, когда иной, не добитый и не задавленный еще, хватался за татарские ноги и в бессильном отчаянии грыз их зубами, как собака грызет распоровшего ей живот кабана. Другой раненый подымался с земли и, приняв в объятия не ждавшего его врага, как сноп падал с ним на землю, в лужу крови, и давил его коленками, грыз его лицо, стараясь разгрызть шею. Это была не стрелометательная битва, не огнестрельная, а ужасная рукопашка, даже не сеча, негде размахнуть руку, поднять меч... Сплошь и рядом среди этой страшной рукопашки катались по земле кровавые клубки, это противники, иногда несколько татар и несколько русских, которые сплелись руками и ногами и, катаясь клубком по земле, душат один другого, рвут за волосы, стараются вывихнуть у врага руку, ногу, сломать пальцы или своими пальцами и когтями вырвать у врага глаза, разодрать рот. Иной ногами топтал лицо поверженного на землю противника и с рассеченною другим противником головою падал мертвым на своего врага. Вот один громадный ростом москвитянин, проколотый насквозь татарским копьем, хрипя и изрытая потоком кровь, сам вдавливает в себя это пронзившее его копье, чтобы по нему добраться до своего врага и задушить его. Другой в безумном исступлении хватает с земли свою собственную, отсеченную татарскою саблею руку и неизвестно зачем сует за пазуху, а сам не человеком рычит от боли и от ярости... Вопли, стоны, треск ломаемых копий, хряст разбиваемых щитов, лязг железа...
А с боков напирала и производила страшное опустошение туча татарской конницы. Сминая под себя целые ряды русских, она топтала их копытами, докалывала копьями. Там лошадиная нога, ступив на голову упавшего ратника, превращала ее в безобразную массу, а другими ногами ломала ребра несчастного, руки, пробивала грудь... Озверели и лошади: они с визгом кусали одна другую, вздыбались на дыбы, били копытами...
Часа два шла эта страшная, небывалая на Руси бойня. Люди задыхались в тесноте свалки, живые умирали, будучи задавлены грудами мертвых, раненые захлебывались и тонули в лужах русской и татарской крови...
Русские, наконец, дрогнули... Дрогнули собственно московские люди, "небывальцы в бранях", как их называет новгородский летописец. Они бросились врассыпную, пустились к Дону... Татары вломились в самую гущину их...
князя и яростно устремились к этому пункту, все опрокидывая и сминая под ногами в своем стремительном натиске. Они достигли, наконец, этого знамени и увидели великого князя в его блестящей одежде. Призывая на помощь своей ярости Аллаха, которого они считали таким же глупым и свирепым по глупости, как сами, они всею силою налегли на тот пункт, где надеялись найти его и не нашли. Черное знамя было подбито, грохнуло на татар же, схвачено ими, скомкано, изодрано в клочки и брошено в кровь. Древко от знамени изломано в щепки и также разметано по крови и среди трупов. Под знаменем пал и обезображенный Бренок, которого татары, судя по его блестящей одежде и по княжеской "подволоке", приняли за самого Димитрия...
Где же был Димитрий и что он делал?
Вопрос этот, судя по расколу, возникшему по поводу него в русской исторической литературе, стал одним из тех вопросов, которые Гейне называет "проклятыми".
Почему же он стал "проклятым"? Что обострило его так?
Да все этот ужасный нигилист-историк Костомаров, всему причиной его ядовитое историческое шипение. Тысячу лет вон верили россияне, что был у них некогда доблестный муж Гостомысл, который якобы призвал из-за моря варягов "правити и володети русскою землею, которая велика и обильна, а порядку в ней нет". И вдруг этот исторический змей-горынчище, Костомаров, доказывает, что никакого Гостомысла не было и никаких варягов он не призывал, что все это бабьи бредни, сочиненные впоследствии, как сочинено и самое имя Гостомысл: "гость" и "мыслити", то есть "призывающий гостей". Тысячу лет верили также добрые россияне, что были призваны из-за моря три брата, три варяжских князя, Рюрик, Синеус и Трувор. И эту веру ужасный старец Костомаров разрушил, "ни во что же вмени": говорит, что и это сказка, совершенно такая же сказка, как и поныне существуют подобные, "о трех братьях", "о двух умных и третьем дураке". Верили россияне, что у них был Сусанин, наслаждались даже музыкой Глинки в "Жизни за царя", где этот Сусанин поет такие прелестные вещи, как "Что гадать о свадьбе -- свадьбе не бывать", или "Страха не страшусь", и т. д.; сам ужасный Костомаров страстно любит этого музыкального Сусанина и вдруг все разрушил разом: говорит, что и Сусанина не было! Мало того: сам этот ужасный человек написал целые томы о Богдане Хмельницком, о его подданстве России, и прочая, и прочая... Теперь Хмельницкому благодарная Россия ставит памятник, а ужасный Костомаров вдруг объявляет, на основании документов, что Хмельницкий был союзником и данником султана!19
"Донского" за свои личные доблести на Дону, на Куликовом поле, в битве с Мамаем. Не тут-то было! Неумолимый историк Тамерлан разбил и эту иллюзию: он доказывал, что во время Куликовской битвы Димитрий лежал, спрятавшись под ветвями срубленного дерева...
Правда, за все эти продерзости покойный Погодин20 обещал Костомарову "ребра переломать", но умер, не исполнив своего обещания...
Вот вследствие чего вопрос о поведении великого князя Димитрия на Куликовом поле стал вопросом "проклятым".
Однако, по преклонности ли своих лет, или чая приближения того момента, когда великий историк должен стать лицом к лицу с теми историческими деятелями, о которых он при жизни поведал миру то или иное слово, маститый старец, во втором издании своих монографий, вышедших в нынешнем году, старается смягчить свой приговор о Димитрии Донском.
Почтенный и даровитый, хотя такой же, как Тацит, сердитый, историк говорит, что известие о трусости якобы Димитрия взято из известной древней "Повести о Мамаевом побоище".
"Повесть эта,-- продолжает Костомаров,-- заключает в себе множество явных выдумок, анахронизмов, равным образом и преданий, образовавшихся в народном воображении о Куликовской битве уже позже. Эта повесть вообще в своем составе никак не может считаться достоверным источником... В этой повести рассказывается, будто Димитрий еще перед битвою надел свою княжескую "подволоку" (мантию) на своего любимца Михаила Бренка, сам же в одежде простого воина замешался в толпе, а впоследствии, когда Бренок в великокняжеской одежде был убит и битва кончилась, Димитрий был найден лежащим в дубраве под срубленным деревом, покрытый его ветвями, едва дышащий, но без ран. Такое переряживание могло быть только из трусости, с целью подставить на место себя другого, во избежание опасности, грозившей великому князю, которого черное знамя и особая одежда издали отличали от других: естественно, врагам было всего желательнее убить его, чтобы лишить войско главного предводителя. Если принимать это сказание, то надобно будет допустить, что Димитрий перерядился в простого воина под предлогом биться с татарами зауряд с другими, а на самом деле для того, чтобы скрыться от битвы в лес. Судя по поведению Димитрия во время случившегося позже нашествия татар на Москву, можно было бы допустить вероятие такого рассказа; но следует обратить внимание на то, что в той же повести говорится, что русские гнали татар до реки Мечи и начали искать великого князя, уже возвратившись с погони. Искали его долго, наконец, нашли лежащим под ветвями срубленного дерева. От места побоища до реки Мечи верст тридцать с лишком; неужели, пока русские гнали татар до Мечи и возвращались оттуда (вероятно, возвращались они медленно, вследствие усталости и обремененные добычей), Димитрий, не будучи раненным, все это время пролежал под "срубленным деревом"? Очевидная нелепость!" (Историч. монограф. и исслед. Н. Костомарова, т. III. Издание второе. 1880, с. 39--41).
Так говорит историк. Историк нынче и не может говорить, ему на все подай "документы", факты: нет документов, он и ни утверждать, ни отрицать не может и ограничится лишь заключением: "Может быть, да, может быть, нет". Так и тут. В одном только сказании говорится, что Димитрия нашли под деревом; другие сказания этого не повторяют, да они и вообще ничего не говорят о том, где был и что делал Димитрий в разгар битвы. Но так как в сказании, где говорится о лежании под "срубленным деревом", историки не все считают верным, то, значит, и известие о лежании под деревом не верно. Им, видите ли, подавай на все документы, да не по одному документу, а по два, по три: им хочется, чтоб все летописи сказали о срубленном дереве. Конечно, это прием хороший. Но зато, за недостатком "документов", история почти ничего я не знает наверное и сегодня отрицает то, что утверждала вчера, а завтра будет открещиваться от того, что утверждает сегодня. Оттого история и является часто порядочною сплетницею и во всяком случае напоминает собою двух гоголевских дам, "даму просто приятную" и "даму приятную во всех отношениях"21, которые по поводу того, что на одной материи был узор -- "глазки да лапки" -- все спорили: одна -- "ах, пестро!"-- другая -- "ах, не пестро!" -- "ах, пестро!" -- "ах, не пестро!". Так и историки: "ах, лежал под срубленным деревом!" -- "ах, не лежал!" -- "ах, лежал!" -- "ах, не лежал!"...
Совсем иначе относится к этим вопросам "незаконное дитя истории и фантазии", то есть "дитя любви", как называл когда-то Сеньковский "исторический роман" (а говорят, что "дети любви" всегда бывают даровитее и талантливее детей законных, "детей долга" и обязанности, что и понятно). Этот "незаконный сын истории" решает "проклятые вопросы" на основании общих законов жизни, не обходя в то же время и исторических "документов": если история не дает ему "документов", то, принимая в соображение всю сумму данных об известном лице, об известном событии и эпохе и исходя из требований общих законов жизни, он говорит: хотя документы и ничего не говорят о том, было ли или нет то-то и то-то, но по сумме таких-то и таких-то данных оно должно было быть, и потому было... Если влюбленные были на свидании, то они не только что "вероятно" поцеловались, но поцеловались "непременно"... а тайные поцелуи редко заносятся в "документы"... Так их и отвергать истории?..
Такие-то преимущества находятся на стороне "незаконного сына истории". На его стороне есть и еще одно громадное преимущество перед своею "матушкою", историею: старушка история, по своей дряхлости и слепоте (ее очки -- "документы", а эти очки -- не всегда бывают у старушки), не может сама рыскать по полям сражений, переноситься из столетия в столетие и видеть все своими глазами; а незаконное чадо ее, "тайный плод любви несчастной", прижитый с фантазиею, видит все сам, живет во все века, был на всех битвах... Он был и на Куликовом поле и все видел сам...
И видел он следующее.
"середину" ополчения, и составляли по преимуществу рати великого князя, неумелые москвитяне, "небывальцы в бранях", как их называет летописец. В "середине" же этой находился и сам великий князь. Татары потому именно наперли прежде всего и сильнее всего на "середину", а не на "правую" и не на "левую руку", что видели в этой середине огромный черный великокняжеский стяг; он-то и манил их; он указывал, что там ядро, матка всего русского ополчения, что, убив матку, они легче распудят осиротелых пчел и всех их передавят. Да и притом все, что было блестящего в русских ратях, золотые гривны, богатые кольчуги, лучшие кони, блестящие доспехи, цветные одеяния,-- все кучилось около середины, около черного знамени.
Когда пали первые ряды русских, пронизанные копьями, а за ними и на них упали вторые и третьи, когда началась затем рукопашка со всеми ее ужасами, с грызней, вытьем и стонами, когда тут же налетела вихрем татарская конница и стала давить людей и коней, когда сабли крошили москвитян и коломнян с боровитянами и серпуховитянами, как капусту, великий князь, которого испугавшийся конь вынес из этой сечи, почувствовал внезапный холод в теле, и ему опять припомнилось, что он забыл что-то в Москве, такое что-то забыл, что теперь бы ему очень пригодилось; но что, он опять не мог вспомнить... Холод, несмотря на жар солнца и на жар сечи, заставлял дрожать его, а это что-то забытое в Москве сверлило его мозг, мучило душу... "Что ж оно такое! Боже Господи! Что я забыл в Москве!" -- стонал в душе несчастный.
А впереди все редело и редело...
Вдруг, как подкошенный колос, упало черное знамя... Димитрий вздрогнул и перекрестился. Он пришел в себя, он понял весь ужас своего положения... Он увидел лица русских! Русские поворотили в тыл и бежали!.. Он ясно видел и испуганные русские лица, и свирепые, торжествующие татарские...
"Алла! Алла! Алла!" -- завыли кругом него страшные волки.
"Княже! Княже! Спасайся!"
Димитрий узнал голос Осляби и увидел его, словно во сне... Ослябя, впереди его, неистово махал мечом, отбиваясь от целой толпы нападавших на него... Он сразу перерубал копья, но в щите у него торчало уже их до пяти древков... Он бросил щит и стал снова рубиться... Вонзилось другое, третье...
"Княже! Княже!" -- захрипел он и свалился с коня, зацепившись ногою за стремя.
Удары посыпались на Димитрия... Он окончательно опомнился и стал махать мечом направо и налево... Но удары продолжали падать ему на голову, на плечи, на бока... Он изнемогал... только шлем и дорогая кольчуга защищали его голову, тело...
"Забыл, забыл что-то в Москве... прощай, княгиня моя, прощай, Евдокия... Господи!.. Конец мой пришел... Приими дух мой!.."
Примечания:
19. Скудость источников и разногласия историков побудили Н. И. Костомарова усомниться в подвиге Сусанина. Ему резко возражали С. М. Соловьев и М. П. Погодин, а в 1880-х гг., с открытием губернских архивных комиссий, обнаружены новые документы о подвиге Сусанина.
Враждебность Костомарова официальным доктринам русского самодержавия порождала скептическое отношение к самому процессу централизации России под державной рукой Москвы. Подчеркивая "трусость Димитрия Ивановича", Костомаров оставался верен "антимосковскому" пафосу своих взглядов. В известной мере их разделяет и Д. Л. Мордовцев, с чем связана последовательная "дегероизация" Димитрия Донского в этой повести.
"официальной народности", сторонник норманнской теории о призвании на Русь варяжских князей, принципиальный противник исторических взглядов Н. И. Костомарова.
21. Героини "Мертвых душ" Н. В. Гоголя.