IX. ПОЛЧИЩА СХОДЯТСЯ
Туманное вставало роковое утро. Тревожно, но без шума вставало войско, зная, к чему оно готовится. Будили друг друга молча, без слов, или шепотом, встряхивая с себя росу, крестились на восток, молча прощались друг с дружкой, кланялись в ноги, припадая головами к росистой земле и траве, и троекратно целовались, как с покойником. У кого была чистая рубаха, тот надевал ее, как подобает перед смертию или перед причастием. Молча седлали коней, надевали доспехи, вынимали из-за пазух родную землицу, что по щепоти завернута была в тряпицы и повешена на крестах, крестились, целовали эту землицу, кто суздальскую, кто московскую, кто тверскую, кто муромскую, карачаровскую, верейскую, коломенскую, серпуховскую...
Не видать солнышка родного... Может, и не увидать уж больше, туманом затянуто, что мертвым саваном повито... Так и ходит туман клубами по полю, может, по кладбищу...
Тихо передавали друг другу ратные о дивном чуде некоем: как в эту самую ночь, "глубоце нощи, бысть некоему мужу знамение, видение дивное...". Одни говорили, что муж сей, сподобившийся видения, был Фома Кацюгей, другие утверждали, что Фома Хаберцыев. Муж сей был некогда разбойником, но, приде в покаяние, раскаялся во всем, рассказал все попу на духу, и поп наложил на него "питимью" омыть свои злодеяния своею собственною кровью за правое дело. А Кацюгей этот был богатырь, необычайной силищи человек и отваги несказанной. Вот этого-то Кацюгея, передавали друг дружке ратные, и поставили на ночь в сторожевое место от татар. Вот стоит он ночью, "глубоце нощи", и видит: от восточной страны выступает на воздесех неведомо какое полчище, а полагать надо, татарское. Выступает оно так страховито, ужаса исполненно, и ужасеся муж тот, рекомый Кацюгей, и нача крестное знамение творити. И се абие видит, оле чюда дивнаго! видит со полудня два вьюноша идуща, на воздесех же, и доспехами вооружены гораздо. И начаша оные вьюноши поражать оное татарское полчище, мечами сечи, так и секут, как капусту. И слышит оный Кацюгей, как оные вьюноши запрещали оному полчищу идти на русскую землю, аркучи тако: "Кто-де вам велел погублять наше вотечество? Нам-де его даровал Господь!" И многих оные вьюноши посекли мечами, а других разогнали и распудили, словно овец. Наутро оный Кацюгей и поведал о том видении великому князю, а великий князь и уразуме, яко оные вьюноши суть страстотерпцы Борис и Глеб, ево прародители, иже выну молятся ко Господу о родной Руси и помогали некогда, также на воздусех, князю Александру Невскому в битве ево со свеями.
Так рассказывал всем старый благочестивый ратник, что всегда восставал против "крепкого слова" и в особенности против буеслова Микитки-серпуховитина, любившего "загинать" и кстати и некстати.
Солнце взошло, но туман, нависший над полем непроницаемою пеленою, заслонял его и все окрестные предметы. Не было видно и татар, которые, может быть, оставаясь на прежнем месте, поджидали к себе Олега рязанского и Ягелла литовского, чтоб ударить разом на "забрыкавших рабов, безрогих телят московских и овец" и загнать их всех в овчарню, а может быть, прикрываясь туманом, они двигались на несчастное русское воинство и вот-вот заалалакают и закричат, как верблюды... Надо готовиться ко всему, надо готовить груди свои для стрел и копий, а шеи для арканов поганых, надо строиться в ряды, в "суймы" и в "лавы"... И русские строились так же тихо, как тихо они вставали перед тем и молились.
Великий князь, выйдя из палатки в сопровождении Владимира Андреевича, Боброка, Пересвета и Осляби, приказал "искреннему" своему, Михаиле Бренку, везти черное великокняжеское знамя вперед, на первый "суйм", на передний, и сам последовал за ним, осматривая в тумане и строившиеся по полю полки. По временам, казалось, по нем пробегала дрожь от этого тумана, и он глядел в ту сторону, где должно было показаться или солнце, или страшное лицо неприятеля; но ни солнца, ни татар не было видно. Лицо Димитрия было бледнее обыкновенного и необыкновенно задумчиво. Владимир Андреевич тревожно на него посматривал и тоже что-то раздумывал. Пересвет и Ослябя были молчаливы и спокойны как всегда, следуя, как две черные тени, за великим князем. Один Боброк был оживлен и сообщал свои замечания то великому князю, то присоединившимся к великокняжеской свите Олгердовичам.
В самой середине поля, вместе с передним "суймом", осеняемый великокняжеским стягом, поставлен был белозерский и московский полк с своими князьями, Федором и сыном его Иваном Белозерскими, тут же должен был находиться и сам Димитрий с любимцем своим Бренком и "извольниками" Пересветом и Ослябею. На правом крыле становился предводителем, или "воеводою правой руки", Владимир Андреевич с Боброком и Олгердовичами. Воеводою левой руки оставался Лев Брянский.
-- Готовы ли есте, милая братья?-- ласково обратился великий князь к Олгердовичам, когда они с Владимиром Андреевичем и Боброком, построив в "суймы" правое крыло ополчения, подъехали к середине его для окончательных уговоров насчет предстоящего боя. -- Все ли в порядке живет? На своем ли месте ваши трубчане и брянчане хоробрый?
-- На своем месте, господине княже,-- отвечали в один голос Олгердовичи, осаживая коней.
-- Наши-те трубчане и брянчане,-- улыбаясь проговорил Боброк,-- сведоми кмети, под шеломами по-вити, концем копия вскормлены, луки их натянуты, тули отворени, яруги им знаеми, сами скачут, як сирии вовцы, ищущи соби чти, а князю славы...
Великий князь, мало начитанный, не понял поэтического намека Боброка, думая, что это он говорит от себя...
-- Так-так, друже,-- заметил он при этом,-- токмо не мне подобает та слава, а Господу Богу и пречистой Богородице...
Олгердовичи переглянулись с Боброком.
-- Из писни, княже, слова не выкинешь,-- пояснил этот последний и прибавил: -- а у нас, княже, в киевской и волынской земли, так поводиться, коли вовк ускочет у овчарню и задерет овцю, так его не зараз бьют, а тогда як нажреться и не сможе скоро бигати... Так повели, княже, нам у засад зайти и там вовка ждать...
К Боброку присоединился и Владимир Андреевич, и Олгердовичи.
-- Мы на черную годину пригодимся,-- пояснил Владимир.
Великий князь согласился, и Владимир с Боброком и Олгердовичами повели свое крыло вверх по Дону, где темнелся лесок: они засели в засаду.
Никто, а тем менее неприятель, не мог видеть это боковое движение правого крыла русских.
Наконец, когда все ополчение расположилось в боевой порядок, великий князь стал объезжать ряды в сопровождении Пересвета и Осляби. Издали виднелась его массивная фигура, одетая в богатую княжескую "подволоку" с золотою гривною на шее и блестящим крестом на груди. Конь его, поводя ушами, нетерпеливо грыз серебряные удила и фыркал, видя такое множество своей братии -- коней и как бы гордясь тем, кто сидел на нем так величаво, хотя и с холодом, с тайною тоскою и боязнью в сердце.
-- Отцы и братья! -- то и дело возглашал он, останавливаясь перед рядами. -- Ради Господа, подвизайтесь за веру христианскую и за святые церкви... Умрите бодро за божье дело: смерть не в смерть, а в живот вечный.
-- Постоим, княже, положим головы свои за веру!-- гудело по рядам. -- Утрем пота за русскую землю! Костьми ляжем, ино тылу не покажем!
-- Я буду на челе вашем, отцы и братия! -- возглашал Димитрий. -- Я поведу вас на нечестивых... С нами Бог и преподобный Сергий: он дал мне сих оружников своих, Пересвета и Ослябю...
Все с удивлением смотрели на эти мужественные молодые лица, прикрытые схимою, на их борзых боевых коней, на доспехи воинские, выглядывавшие из-под черных саванов с мертвыми головами, и на длинные, как жерди, копья.
А они ехали за князем молча, опустив глаза на гривы коней...
-- Матушка! Помолись за нас окаянных! -- с каким-то стоном прошептал Пересвет.
Ослябя услыхал этот знакомый голос-стон своего брата и глянул на него...
И память, острая и жгучая память переносит их в прошлое, в далекую татарскую сторону... Они, молодые ратники, вместе с суздальцами, и нижегородцами, и московскими полками князя Волынского добывают крепкую, злую Казань... Вот уже сколько дней громят они таранами эти несокрушимые стены, а с этих проклятых стен что-то страшное гремит на них громом и огнем, словно сам Перун с неба посыпает их каменным градом, а с боков напирают на них своими ревущими верблюдами проклятые татары... Со стен татары и татарки поливают их кипящею смолою, льют на головы горячую воду, посыпают истомившиеся ряды горящею серою... Жупел и ад кругом... Страшная жажда мучит, палит их внутренности... А надо добыть Казань, особенно им, братьям, юным воинам Пересвету и Ослябе: там у них, за этими грозными стенами, скрыто то, что им, Пересвету и Ослябе, дороже и роднее всего на свете, там их мать родная вот уже более десяти лет томится в полону... Как живую они видят ее перед собою, да она и должна быть жива, такая красивая, высокая, ласковая, с соколиными бровями... Их родной город горит, а татары, запалившие его, грабят дома, хватают женщин, убивают мужчин... Вот и отец их лежит в крови, с рассеченною дамасским клинком надвое головою, а мать их татары уводят... Она оглядывается на труп мужа, на детей, на Пересвета и Ослябю, что припали к мертвому телу отца и не видят, как уводят их мать... Она вскрикивает страшным голосом... Пересвет и Ослябя бегут за ней; но татарин, перекинув полонянку через седло, скрывается в толпе своих будущих соплеменников... И вот они идут добывать свою мать из полону...
русских, и князь их, Гассан, стоя на Стене, поднимает к небу руки в знак торжества. Но он не видит, что по приставленной к стене лестнице, за углом башни два русских воина уже взобрались на стену. Это Пересвет и Ослябя, они ищут мать свою. За ними взбираются другие. Пересвет и Ослябя по карнизу обходят башню и уже вынули свои мечи-кладенцы, чтобы разить Гассана и молнией вместе с прочими упасть на внутренний город... Но в этот момент из башни выбегает татарка... С отчаянным воплем "Гассан! Гассан!" она бросается к своему князю... "Гассан! Гассан!.." Но меч Осляби поражает ее в спину у самой лопатки... Она вскрикивает и оборачивается к нему... В этот момент Пересвет колет ее в грудь... Страшный, нечеловеческий крик вырывается из груди пораженной татарки: "Пересвет! Ослябя! Детушки мои! Милые! Соколики! Вы мать свою убили!.."
Это была их мать, татарская княгиня, любимая жена Гассана, мать, которую они искали... холодеющею рукою она указала им крест на своей груди, она осталась христианкою...
Несчастные юноши не видели, что делалось кругом них, внизу, на стенах, в городе... Они припали к умирающей матери, рвали на себе волосы, а она истекала кровью из двух страшных ран, нанесенных ей руками ее любимцев, "соколиков" близнецов, которых она с такими муками родила когда-то и вскормила своею молодою грудью... "Пересветик мой, Ослябюшка, детки мои... какие же вы хороший выросли",-- шептала она, умирая на руках Пересвета...
А там--город уже взят, в воротах развевается русский стяг... Побежденный Гассан просит пощады, предлагает выкуп...
-- А отец... родитель ваш?-- спрашивает умирающая.
-- А я... я жила, окаянная... Бог так судил...
-- Бог, матушка, не мы это... А бусурманена ты?
-- Нет... не бусурманена... свою веру держала... вот хрест святой...
-- Благослови нас, матушка, помолись за нас.
И померла, так на казанской стене и померла... А Пересвет и Ослябя, похоронив ее с честию, пошли к Сергию, все поведали ему и навеки остались в обители замаливать свой великий, хотя невольный грех...
А великий князь все следовал вдоль рядов, воодушевляя воинов своею речью, хотя у самого на душе был холод. Пересвет и Ослябя молча сопровождали его, погруженные в тяжелые думы и переживая прошлое. Когда Димитрий воротился на свое место, на первый "суйм", Бренок, передав стяг Пересвету и сойдя с коня, поклонялся великому князю до земли.
-- Ты что, друже Михайло? -- удивленно спросил князь.
-- Челом бью тебе, господине княже, от всея русской земли,-- отвечал великокняжеский знаменосец,-- соблюди живот твой, княже.
-- Молю тебя, господине княже,-- продолжал Бренок,-- не стой на первом суйме, но стани позади: паче тысящ воинов стоит нам живот твой.
Подъехали и другие князья и воеводы и молили Димитрия о том же.
-- Ей-ей, княже, сохрани живот твой, укройся плечами нашими,-- упрашивал храбрый Мелик.
-- Братия! -- возражал Димитрий. -- Како же дерзну я глаголати тогда: братья! Потягнем вси, как один человек! Сам же буду хоронитися... Аз же не словом токмо, но паче делом хощу быти первым посреде вас, и яз первый пред всеми готов есми положить голову за христиан!
Тогда Бренок, высокий и здоровенный мужичинище, массивнее самого Димитрия, снял с себя шелом и охабень и поднес к великому князю.
-- Возьми, княже, мой охабень и мой шелом,-- сказал он,-- прикрой им величие и ясность твою: гривну блистающу и подволоку златом исткану, да не познают тебя погании посреде нас, како солнце красное на небе...
И воеводы приступили с этою же просьбою. Тогда великий князь, переменившись одеждою с Бренком и вкусив благословенного хлебца, повелел ратям двинуться. Он ехал впереди под самым великокняжеским стягом и читал молитву, прикладывая руку ко кресту, что висел у него на груди...
Воздух колыхнулся ветерком, и туман погнало на ту сторону Непрядвы. Показалось солнце и осветило все поле, по которому двигались русские рати.
Завыли рога с той и другой стороны и огласили все поле: это враждебные полчища приветствовали одно другое боевыми кликами, это люди глянули в очи смерти и хотели криками отогнать ее, как страшное привидение.