XIV
Прошло несколько лет, самых бурных и кровавых в жизни Ирода.
Он давно царь и полновластный владыка Иудеи и всей Палестины. Галилея, Самария, Идумея -- провинции его могущественного царства. Пред ним все трепещет. Он давно муж Мариаммы и отец ее детей.
Но чего это ему стоило? По каким потокам крови он дошел до иудейского престола! Как состарил его этот тяжелый венец Маккавеев! Теперь морщины уже бороздили его лицо. Седые волосы, как змеи, вились уже в черной бороде, змеились на висках. Зато казна его ломится от золота. Чего бы ему еще? Так нет! Душа его полна мрака.
Он припоминает ту лунную ночь в Риме, когда он ждал решения своей судьбы. И судьба его решена, она все бросила ему под ноги. Но с этой лунной ночи мрачные думы не покидают его. Все прошлое -- какие-то кровавые призраки.
Эта ужасная смерть братьев Фазаеля и Иосифа -- их кровь на его порфире. Голова Иосифа, которую отрубил Антигон, каждую ночь кричит ему: "Ирод! Ирод! За что я погиб?"
А эти ночные посетители с зияющими ранами, из которых медленно сочится черная кровь? Он видит их по ночам. Он вместе с ними переносится к скалам Тивериадского озера. Его воины со скал спускаются по веревкам, в деревянных ящиках, к отверстиям недоступных пещер и беспощадно убивают скрывшихся там приверженцев Антигона, а у устья одной пещеры стоит старик и закалывает своею рукою, одного за другим, семь своих сыновей-богатырей. Ирод кричит ему: "Остановись! Пощади!" А старик отвечает: "Будь проклят, идумей!"
-- Проклят? Кто смеет проклинать царя Ирода?.. Зачем вы пришли ко мне? Не я вас зарезал -- отец!
-- Ты кого зовешь, царь? -- Это Мариамма входит со светильником в опочивальню Ирода.
-- А! Это ты, Мариамма? Побудь со мной... Что дети?
-- Я к ним иду. Малютки что-то плохо спят.
Ирод остается один. Опять тени прошлого в темноте обступают его, все кровавые тени. Он видит, как его воины и римские легионеры, ворвавшись вместе с ним и Соссием в город и на двор храма, производят ужасающую резню и по улицам города, и по домам... Но где Антигон? Где убийца Фазаеля и Иосифа? Где мнимый царь Иудеи?..
-- А! Вот он!
Бледный, трепещущий, он выходит из дворца и припадает к ногам Соссия.
-- Прочь, Антигона! Ты не мужчина, не Антигон, а Антигона!
Вот он в цепях, последний Асмоней! Топор палача отрубил голову, которую украшала последняя корона Маккавеев.
-- А это кто? А! -- Ирод узнает их. -- Это члены синедриона, это их тени, их призраки... Они стали призраками за то, что осмелились когда-то призывать Ирода к суду.
Ирод слышит чей-то тихий старческий голос:
-- Ирод! Не я ли был тебе отцом, заглушая даже родственные мои чувства к Антигону, племяннику моему? Я в синедрионе спас твою жизнь, которую ты должен был позорно кончить на кресте за убиение Иезеккии. Я в Тарсе возвысил тебя перед Антонием в ущерб Антигону. Я отдал тебе последнее утешение моей старости -- Мариамму. За тебя я пошел в пасть львов пустыни -- парфян, и за тебя в их присутствии Антигон изувечил мою голову...
Перед Иродом стоял, весь в белом, в первосвященническом одеянии, с белою, как снега Ливана, бородою призрак... без ушей!..
в плену. Мне, более чем восьмидесятилетнему старцу, хотелось взглянуть на святой город, где я вырос, хотелось видеть перед смертью иерусалимский храм, в котором я служил Иегове около полустолетия и тосковал по нем на чужбине... Я послушался тебя, и вот, я тень! Я прихожу к тебе из сени смертной... Ирод! За что ты убил меня?
-- Прочь! Исчезни страшное видение! -- закричал Ирод и проснулся. Тень Гиркана исчезла.
В окна дворца из-за пурпурных занавесей опочивальни брезжило утро. С надворья слышен был оживленный писк ласточек, воркованье голубей. Но Ирод все еще оставался под давлением ночных кошмаров, теней, призраков, которые теперь посещали его почти каждую ночь. Сны его постоянно были полны мрачных видений, казалось, что это были не сонные видения, а видения наяву.
Он подошел к одному окну и раздвинул занавеси. На него глянули масличные рощи у подошвы Елеонской горы в утренней прозрачной дымке, громадный массив храма с его башнями, колоннами и бесчисленными переходами и галереями.
-- Мой храм затмит славу храма Соломонова, -- со скрытой иронией процедил сквозь зубы Ирод.
Он задумал перестроить иерусалимский храм, дать ему небывалое величие.
В опочивальню вошел Рамзес, чтобы помочь царю совершить туалет.
-- Кто ждет меня? -- спросил Ирод.
-- Твой светлейший брат -- Ферор.
-- Так он в Иерусалиме?
-- Только сейчас явился во дворец.
-- Позови его, когда кончишь свое дело, и никого не принимай, пока я не прикажу.
-- А царицу?
-- И ее попроси обождать.
Скоро явился Ферор. Он смотрелся таким свежим, моложавым, хотя немногим был моложе Ирода. В черных глазах его играл жгучий огонек, а полные губы часто складывались в саркастическую улыбку.
-- Давно из Заиорданья? -- спросил его Ирод.
-- Сегодня утром... Из Иерихона выехал ночью.
-- Знаешь, что задумал этот наложник нильского крокодила-самки? -- вдруг заговорил Ирод.
-- Рогатый римский Апис? -- улыбнулся Ферор.
-- Да... Ему мало одной фараоновой коровы.
-- Еще бы! Их было семь да еще семь -- тощих и тучных -- всего четырнадцать.
-- Да. Он еще писал портреты с царицы и с Аристовула, -- отвечал Ферор.
-- Эти-то несчастные портреты и распалили ненасытную утробу римского быка. Он теперь пишет мне, будто болван Деллий сказал ему, показывая портреты: "Эти дети -- это Мариамма-то и Аристовул -- показались мне происшедшими от богов, а не от людей". Понятно, что у быка возбудились похоти... О, я его знаю еще с Тарса, где его сразу ослепила фараонова корова... Теперь он пишет мне, что портреты так восхитили его, что он желал бы видеть самые оригиналы...
-- Ого! Уж слишком многого захотел Апис!
-- Да. Но, конечно, потребовать к себе мою жену, царицу Иудеи, не мог бы позволить себе и его меднолобый Юпитер, а не то, что фараонов бык...
-- Да и фараонова корова из ревности забодала бы его, -- засмеялся Ферор.
-- Я и сам так думаю, -- согласился Ирод. -- Но он просит, чтобы я выслал к нему Аристовула.
-- Те-те-те! Понимаю! -- не удержался Ферор. -- У этих римлян, как и греков, лесбосские вкусы... Что ж, отправь к нему женоподобного мальчишку, авось его фараонова корова забодает... Даже это очень хорошо для тебя...
Ирод понял намек брата. Он сам давно думал, как бы извести последнюю мужскую отрасль Маккавеев... Так или иначе, а надо подсечь под корень эту опасную поросль, столь дорогую для иудеев... Антигона уже нет, Гиркана также, хоть они и навещают его по ночам... Пусть!.. И этот мальчишка будет навещать его... Пусть! Пусть!
-- Нет, милый Ферор, -- сказал он после некоторого раздумья, -- этого мальчишку опасно выпускать из Иерусалима, а тем более в Египет; в нем душа Маккавеев. Да, если он еще очарует Антония, то этот бык при его лесбосских вкусах наденет мой царский венец на кудрявую голову этого Адониса, хотя сорвать со своей головы венец я позволю только с моим черепом. Ты знаешь, что Клеопатра ненавидит меня. У нее аппетиты ее предка Рамзеса-Сезостриса: она мечтает при помощи Антония пожрать не только Петру со всей Аравией, но и Иудею. Не пощадит она и тебя. Притом же у меня за пазухой ядовитая змея -- мать моей супруги. Александра мечтает о короне для своего сына и желала бы украсить его этой шапкой даже при моей жизни.
-- Но она бессильна, -- заметил Ферор, -- она может связать для своего сынка только дурацкий колпак.
-- Не говори этого, брат, -- возразил Ирод, -- где две бабы сойдутся, там они оплетут самого дьявола, не то, что Антония. Тебе известно ли, что Александра в постоянной переписке с Клеопатрой. Она часто посылает ей подарки, благовония для умащения тела египетской сирены. На меня она наговаривает Клеопатре, а я если и боюсь кого на свете, то только этой красивой ехидны. Я боюсь ее огорчать, боюсь ее ядовитого жала. Но я придумал средство разом умилостивить и Ваала, и Молоха.
-- Какое же это средство смирить ехидну и ядовитую жабу? -- спросил Ферор.
-- Я отвечу Антонию, что не могу отпустить к нему Аристовула. Я буду просить дуумвира отказаться от мысли видеть юношу в Египте, ибо если я только выпущу его из Иерусалима, то все иудеи, как пчелы за маткой, потянутся за ним, и тогда общий мятеж неизбежен. Антоний же так изнежился в Египте и изленился, что кроме оргий со своей бесовкой он ни о чем думать не хочет.
-- А как же ты умилостивишь ехидну и жабу? -- спросил Ферор, любивший выражаться по-солдатски. -- Бабы, как пауки, все же будут плести свою паутину.
-- А я на паутину выпущу просто шмеля, и он прорвет ее к их же удовольствию.
-- Кто же этот шмель?
-- Аристовул, -- загадочно ответил Ирод. -- Ты знаешь, приближается праздник "кущей". Семаия и Авталион уже приготовляют все для этого торжественного дня, только плакались мне, что торжество будет не полное, ибо иудеи после смерти Гиркана...
Ирод остановился и вздрогнул. Ему показалось, что в окне появилась тень Гиркана, казненного им тайно.
-- Ты что? -- спросил Ферор.
-- Тень... Его тень... днем...
-- Хорошо, -- успокоился Ирод, -- пусть же он, в самом деле, будет тенью Гиркана... Я назначу его первосвященником и выпущу эту куклу в народ как раз на праздник "кущей", все дети, как дети, утешатся куклой...
-- Да, впоследствии... Но впоследствии все может случиться, -- загадочно отвечал Ирод.
Ферор понял брата.