X. ОСТРОMИРА ЗА ЧТЕНИЕМ ЛЕТОПИСИ
Но Исачко ошибся. Это были не насады возвращавшегося из похода новгородского войска, а простые рыбацкие ладьи.
Как бы то ни было, под впечатлением гаданья на Апокалипсисе и ввиду страшного рассказа вечевого звонаря о возвратившемся откуда-то окровавленном вороне, решено было на другой же день утром ехать на богомолье в Хутынский монастырь, чтоб умолить преподобного Варлаама, хутынского чудотворца, стать невидимым заступником Великого Новгорода.
Марфа отправилась на богомолье не одна, а со многими знатными новгородскими боярынями, так что поезд состоял из нескольких насадов. Монастырь этот отстоял от Новгорода в десяти верстах вниз по течению Волхова.
Погода всю весну стояла ведреная, безоблачная, сухая. И это утро выдалось ясное, тихое. Когда насады стали только отъезжать от Новгорода, то Марфа, сидевшая в переднем насаде, взглянув на голубое, трепетавшее первыми лучами восходящего солнца небо, увидела, что и сегодня, как накануне, птица летела куда-то на полдень, к Ильменю, не то за Ильмень... Сердце ее сжалось. Она догадалась, куда летят эти стаи крылатых хищников.
Марфа ехала в переднем насаде. Тут же находилась и Настасья Григоровичева вместе с своею дочкою -- семнадцатилетнею Остромирою, названною так в честь одного из предков ее, знаменитого посадника Остромира, именем которого называется один из древнейших памятников русско-славянской письменности -- именно известное всему ученому филологическому миру Остромирово евангелие63.
Белобрысенькая Остромира была похожа на свою толстую матушку, только над дочкой природа трудилась, по-видимому, более тщательно и любовно: невидимый скульптор лепил Остромирушку из самой хорошей глины, лепил набело, с любовью отделывая каждый штрих ее миловидного личика и все ее молодое здоровое и изящное тело, ее роскошную светло-русую косу, ее высокие брови и светло-голубые глаза с поволокой, совсем детский, без острых углов профиль и такой же хорошенький ротик с детским подбородком, тогда как матушка ее слеплена была, казалось, простым гончаром из гончарной глины и притом лишь начерно, как неотшлифованный горшок. Хотя утро было прелестное и береговые картины да и весь Волхов, убранный по берегам в зелень садов и рощ, невольно должны были радовать глаз и душу, однако богомолки, казалось, не замечали ни красот природы, ни прелести утра: они тихо разговаривали о том, что у всех лежало на душе, -- о неведомом никому ходе ратных дел.
Только на лице Остромиры, в глазах и во всей ее постати сказывалось необыкновенное оживление. Около нее таким же оживлением сияло личико Исачки, потому что Остромира забавляла его любопытным "действом", она изображала из себя косолапую Москву, в виде медведя, который, желая поесть и похватать новгородских детей, попал в новгородский капкан и потерял одну ногу. Сделав себе ногу из липы, он опять собрался на Новгород. Этот самый момент и изображала Остромирушка своим "действом". Она взяла у одной богомолки клюку и, опираясь на нее, шла с угрожающим видом на Исачка, который изображал собою Новгород. Остромира и ковыляла своей липовой ногой, и "страшным" голосом приговаривала:
Я иду-иду, медведь,
На липовой на ноге,
На березовой клюке,
А скрыпи-скрыпи, нога,
Скрыпи, липовая!
Все по селам спят,
По деревням спят,
Одна бабушка не спит,
На колоде сидит,
Мою шерстку прядет,
Мое мясо варит
В горнушечке,
В черепушечке...
Исачко и боялся этого страшного медведя, и в то же время был в восторге, стараясь изобразить из себя хороброго новгородца...
-- Это твою ногу бабушка варит? -- спрашивает он, стараясь подальше стать от страшного медведя.
-- Мою! -- страшным голосом отвечает медведь.
-- А твою шерстку прядет?
-- Мою! Мою!.. Гам... гам... гам!..
Исачко заливался звонким смехом. С своей стороны и Остромирушка имела свои причины веселиться, и очень важные. Дело в том, что еще в прошлом году, во время Ярилиных игрищ, когда молодцы играли с девицами в старинную игру и, конечно, "нароком", для игрища только -- "умыкали у воды девиц", Остромирушку на тот раз "умыкал" боярский сын Павша Полинарьин -- и так приглянулся девушке!.. Черные кудри и черные глаза Павши не выходили у нее из ума. Между тем матушка, по дружбе к посаднице, давно прочила ее за младшего сына Марфы -- за золотушного Федюшку, которого Остромирушка иначе не называла как "вейкой" и "чудью белоглазою". Но в последнее время, когда Павша вместе с другими "отроками" состоял при посольстве, которое правили у короля Казимира новгородцы, понравился он отцу Остромирушки, бывшему в числе послов, и когда он узнал, что любимица его воструха сохнет по Павше, то и обещал выдать ее за него, как только тот воротится из похода и когда будет перед всем Новгородом доказано и воеводами засвидетельствовано, что Павша "утер поту" за святую Софию и за волю новгородскую.
Теперь Остромирушка, уверенная в "хороборстве" своего суженого, со дня на день ожидала, что вот воротятся рати и воеводы объявят на вече, что Павша Полинарьин действительно "утер поту" за святую Софью и что он оказался на ратном поле таким молодцом, какого не бывало "как и Новгород стал"...
Вот о чем она мечтала, изображая медведя на липовой ноге.
Едва успели насады с богомолками пристать к берегу у Хутынского монастыря, как Остромирушка вместе с Исачком выскочили на берег и побежали вперед. Игумен этого монастыря, отец Нафанаил, был из рода Григоровичей и приходился Остромирушке дедушкой. Старый игумен до слабости любил свою хорошенькую внучку-воструху. Шалунья знала это и тиранила старика, сколько ее резвой душе угодно было: отказать ей он не мог ни в чем.
Когда Остромира и Исачко вошли в келью игумена, то нашли старика сидящим у низенького аналоя, на котором лежала развернутая большая книга, а старик писал что-то в этой книге.
-- Господи Исусе! Здравствуй, дедушка! -- прозвучал молодой голос.
Старик вздрогнул и поднял голову от книги.
-- Аминь... Это ты, востроглазая?
-- Я, дедушка, и с Исачком... Благослови.
Старик положил на аналой перо, встал и любовно перекрестил наклоненную голову. Девушка поцеловала благословляющую руку, потом, положив свои руки на плечи старца, полезла было целоваться с ним...
-- Ни-ни... Ты уже большая, -- отстранялся старик.
-- Вот еще, дедушка!.. Ну же... Н-ну!
-- Полно-ка, не дури, коза...
Исачко тоже протянул свои руки под благословение.
-- А, посаднич!.. Иди, иди!.. Господь благослови вас, дитушки... Сказано бо -- не возбраняйте детем, их бо есть царствие Божие... А мать что же? -- обратился он к Остромире.
-- Матушка с тетей Mарфушей идут... А ты, дедушка, летописец все пишешь?
-- У, какой толстый летописец... Какие заставки! Ах, какая киноварь... красная!
Она начала перелистывать книгу. Исачко занялся киноварью и уже успел запачкать себе нос. Сам старик игумен, стоя в стороне, с ласковою улыбкою смотрел на своих юных гостей и тихо качал седою головой, прикрытою черной низенькой скуфейкою. Может, и он вспоминал свое беззаботное детство, когда жизнь и горькие сомнения ее не привели его в эту тихую обитель и не спрятали под черную рясу и под черную скуфью горячее сердце и такую же горячую буйную голову... То-то золотая молодость!
А Остромира между тем, остановившись на одной из страниц летописца, стала читать вслух:
-- "Се же хощю сказати, яко слышал прежде сих четырех лет, яже сказа ми Гюрятя Рогович новгородец, глаголя сице: яко послах отрок свой в Печору -- люди, яже суть дань дающе Новугороду; и пришедшю отроку моему к ним, и оттуда иде в Югру; Югра же людье есть язык нем, и седят с Самоядью на полунощных странах64. Югра же рекоша отроку моему..."
-- Хорошо, складно читает, -- тихо говорил старик, с любовью глядя на девушку.
-- И я, дедушка, навычен уж читать, -- хвастался Исачко, утирая нос. -- Про рцы все знаю! -- И громко прочитал то, что читал давеча своей "бабе Марфе"...
-- Так, так, посадничек, истину говоришь! Душевна белость, точно, не боится грому, -- ласково улыбался старик.
-- Как же, дедушка, тут написано: "Югра язык нем". А как же они говорили с отроком? -- с удивлением спросила Остромира.
-- Которые умели говорить по-новогородски -- те и говорили... -- отвечал старик.
-- А!.. Ну что ж они говорили отроку?.. "Дивно мы находихом чюдо, -- продолжала она читать нараспев, -- его же несмы слышали прежде сих лет; се же третье лето поча быти: суть горы зайдуче луку моря, им же высота яко до небесе, и в горах тех клич велик и говор, и секут гору, хотяще высечися..." Ах, как страшно, дедушка!.. Кто же то за людье?
-- А чти далее -- и познаешь.
-- "И в горе той просечено оконце мало, туде молвят, и есть не разумети языку их, но кажуть на железо и помавають рукою, просяще железа, и аще кто даст им нож ли, ли секиру, дают скорою противу"... Что есть, дидушка, "скорою противу"?
-- Скора есть шкура зверина. Да!
-- А, разумею... Так они шкурою на железо меняются?
-- Так, милая.
-- Кто ж они, дедушка?
-- А Богу то ведомо... Летописец поведает, якобы то суть людье, заклепени Александром, царем македонским... Егда оный Александр, покоряючи народы многи, прииде на восточные страны до моря, нарицаемаго солнче место, и виде тамо человеки нечисты -- ядять скверну всяку, комары и мухи, кошки и змии, и мертвец не погребают, то видев Александр, убояся...
-- А то, дедушка, не рахманы-людье? -- неожиданно спросил Исачко.
-- Каки рахманы, посадничек?
-- А баба мне об них сказывала -- они за Киевом живут65.
-- Не знаю, посадничек.
-- А заклепал их в горы.
-- А они не придут к нам?
-- Бог весть... Може, и придуть... В последнии времена, сказано в Писании.
И ей вспомнился ее Павша -- далеко он, на поле ратном... А как и его возьмут заклепленные в гору люди?.. Сердце ее сжалось... Строки и слова рябили в глазах, но она читала дальше, хотя уже не вслух: "И еще мужи старии ходили на Югру и за Самоядь, яко видевше сами на полуночных странах -- спаде туча, и в той туче спаде веверица млада, аки топерево рожена, и взростши расходится по земли, и паки бывает другая туча, и спадают оленцы малы в ней, и возрастают и расходятся по земли..."
-- Так это, дедушка, с неба падают оленцы маленьки?
-- С тучею спадают, милая.
-- Как же это?
-- А ноне не было кровавого дождя, дедушка?
-- Не слыхал, милая.
Девушка задумалась. Исачко опять завладел киноварью и хотел было тоже писать что-то в летописи, но Остромира отстранила его руку с пером...
-- И давно, дедушка, ты пишешь летопись?
Он взглянул в оконце кельи, оттенил глаза ладонью, поправил на голове скуфейку.
-- А вон и они, спаси их Господи.
-- Кто?.. Баба моя?
-- И Марфа-посадница, и Настасья.
Примечания:
63) Остромирово Евангелие -- древнейший датированный памятник древнерусской письменности. Заказан в 1054 г. новгородским посадником Остромиром.
"Повести временных лет".
65) Мифическая (как отголосок сказаний восточных славян) "страна блаженных", посвящающих себя отмаливанию перед богом грехов "остальных" людей, живущих от них далеко, но о жизни каждого из которых они чудесным образом знают.