IX. КАКИЕ ВЕСТИ ПРИНЕС ВОРОН
В тот день, когда на берегу Ильменя, недалеко от Коростыня, происходила битва новгородцев с москвичами, вечевой звонарь, кривой Корнил, сидел на своей колокольне и, опершись на оконные перила, рассеянно смотрел своим одним глазом то на город, против обыкновения тихий и почти безлюдный, то на Волхов, по которому кое-где скользили рыбацкие лодки, тоже как бы опустевшие, то туда, в туманную даль, к Ильменю, где вчера скрылись из виду новгородские насады с воинством и откуда шли потом заплаканные бабы и дети, провожавшие своих мужей и братьев. Теперь -- у ворот и под окнами домов, либо на мосту -- сходились иногда бабы, о чем-то тихо беседовали, качали головами и показывали туда, к Ильменю, куда часто обращался и одинокий глаз звонаря.
Вон прошел Тихик блаженненький, ощупывая своим крестатым костылем дорогу и тихо с собою разговаривая...
Прошел посадник в сопровождении тысяцкого и старосты Неревского конца, взглянул на солнце, которое уже клонилось к западу, поправил на груди свою золотую гривну, что-то сказал тысяцкому и тоже как-то раздумчиво покачал головой.
Точно вымер Новгород. Давно так не было в нем тихо и суморочно. Звонарь перенес свой взгляд на вечевой колокол...
-- Что, колоколушко, скучаешь, родной? -- заговорил он ласково. -- Ниту твоих дитушек -- новогородцев? Далече, далече уплыли...
Он приподнялся на подставку и стал вытирать рукавом края колокола.
-- Запылился, батюшко родной, запорошило тебя малость. Ну, ин дай смахну с тебя пыль-от...
С такой же речью обратился он и к железному языку колокола:
-- Что, старина, помалкиваешь?.. А? Ишь ты, говорун! Повремени малость -- заговорим на весь мир хрещеный, на все концы и пятины.
-- Вот и Гаврилка наш улетел за ратными людьми... То ево там недоставало, а нас, стариков, покинул... Погоди-к ты, ужо дам тебе!.. Ишь ты какой витязь, а?.. На поди!.. А я ево, дурака, кормил-ростил...
Он приставил ладонь ко лбу, оттенил глаз свой и всматривался в даль синюю.
-- Не он, не он, не Гаврюша, голубок полетывает... А скучно без нево, без ворона глупово.
Он опять обратился к колоколу:
-- Вот ты не улетишь от меня, колоколушко... Умру с тобой -- похоронишь меня, старика, и сам по мне позвонишь-поплачешь... Кто-то после меня буде звонить тобой, колоколок вечной?
Старик снова стал глядеть в синюю даль. Вечерело. С полей возвращались стада, подымая по улицам пыль. То в том, то в другом конце слышался пастушеский рожок. Ревели коровы.
Не один десяток лет наблюдал звонарь эти знакомые картины с своей родной колокольни. Мил и дорог ему был этот вид города, краше которого, как ему казалось, и на свете не было. Сколько домов, церквей, колоколен, монастырей!.. Еще ребенком он засматривался на кипевшую внизу жизнь, на величавую, спокойную реку Волхов...
По бледнеющему небу тянулись едва заметные темные точки. Старик пригляделся: это воронье возвращалось на ночь с полей к своим гнездам.
-- Поди и мой гуляка скоро пожалует...
По мосту проходила, опираясь на клюку, сильно сгорбившаяся старуха. Звонарь узнал в ней старую кудесницу, жившую за городом в старых каменоломнях и редко появлявшуюся в городе. Она, видимо, кого-то искала. Кого бы?
Вдруг в воздухе, над самой головой звонаря, зашумело что-то...
Лицо старика прояснилось. Он поднял голову. В колокольное окно влетел ворон и сел на перекладину.
-- А... гуляка! Добро пожаловать! -- радостно заговорил старик. -- Где, разбойник, пропадал до сей поры, а?..
Ворон, сидя на перекладине, усердно очищал свой могучий, как долото, клюв.
-- А! Нажрался, вор? Набил зоб? А подь сюда.
Ворон, как бы понимая слова своего собеседника, с перекладины перебрался пониже, на перила.
-- Нажрался падали? Весь зоб в крови по самые очи... Ишь бесстыдник!
Старик подошел к ворону и стал гладить его блестящую спинку.
-- А... вор... Може, московское мясцо пробовал, а?.. Скусна московская говядинка?
Ворон топырился, не давал себя гладить, даже клювом пробовал долбануть в руку старика.
-- Фу-ты ну-ты! Дратца учал? Чево еще не видывали! На... на... клюй старика, подлый! А кто тебя выкормил-выростил? Так-ту добро помнишь?
Птица продолжала чиститься, ощипываться, охорашиваться...
-- Матушки! У нево, у подлово, и ноги в крови!.. Где это ты, разбойник, по крови бродил? Где по самое брюшко окровянился, а?.. Ноли в московской крови?
Вдруг старик, сам не зная чего, испугался. Круглая голова ворона и этот могучий клюв с запекшеюся на нем кровью представились ему какою-то страшною долбнею, чем-то отдельным от птицы, самодействующим... Это была в самом деле долбня с долотом и с глазами... Глазастая долбня глядела куда-то, не обращая на него внимания, и как бы думала о чем-то... И ему чудилось, как вот эта страшная голова с клювом выдалбливала человеческие глаза из-под черных бровей. А если это были глаза новгородцев, новгородские молодецкие брови?.. Ведь ему, ворону, все равно, чьи бы ни были те глаза и брови. А если он бродил по новгородской крови? Да не он один, а вон их сколько, этих вещих птиц, поналетело в Новгород...
-- Ково клевал? Сказывай... а?
Старик оперся на перила и стал напряженно глядеть на полдень, где небо становилось все бледнее и бледнее. Ничего не видать! Только птица продолжала лететь от Ильменя, с той стороны, куда направились вчера новгородские рати.
Неужели была уже битва? И неужели это с кровавого поля летит птица?.. Так кто же одолел? В чьей крови так забродился ворон?
Старик перекрестился, взглянул на небо, на колокол, на ворона...
-- Святая София! Заступи град твой... Не дай колокольца твово в обиду!
Торопливыми шагами он стал спускаться с колокольни, бормоча что-то и покачивая головой.
Заперев колокольню и сойдя с вечевого помоста, он пошел по направлению к Неревском концу. Попадавшиеся ему изредка на пути бабы, гнавшие коров или несшие ведра с водою из Волхова, кланялись старику приветливо, а иная приговаривала: "Путь-дороженька гладкая, Корнилушко батюшко, звонарик вечной"...
Старик вышел на Побережье, остановился, глянул вверх по Волхову и тоскливо покачал головой:
Встречавшиеся ему на пути бабы замечали, что звонарь был какой-то чудной, все как бы с кем-то разговаривал, хотя с ним никого не было...
На Побережье он опять заметил старую кудесницу, которая шла берегом Волхова, видимо торопясь к своим каменоломням. Он вспомнил, что видывал ее когда-то, еще при жизни старого посадника Исаака Борецкого, у его жены Марфы... Зачем она тогда ходила к ней?..
-- Темное дело... темное! Ах, ворон -- ворон...
Между Разважею и Борковою улицами старик поравнялся с "чюдным" домом Борецких, перешел через улицу и сел на каменной ступеньке крыльца этого дома, чтоб передохнуть. Вечер был ясный, тихий, и окна дома были открыты. Из дому слышались голоса. Старик прислушался и явственно различил голос самой посадницы и даже слова, которые она говорила.
-- Так рцы добре знаешь? -- спрашивала кого-то Марфа.
-- Добре, баба, -- отвечал детский голосок, в котором звонарь тотчас же узнал голос Марфиного внучка.
-- А каки слова на рцы знаешь? -- снова последовал вопрос.
-- Риза , баба.
-- Риза. А еще, а?..
-- Запамятовал, баба.
-- То-то, дурачок, -- запамятовал... Все купаешься с смердятами -- все уроки и прокупал! Еще утонешь...
-- Я, баба, не утону -- я плаваю.
-- Добро-ста!.. А каки еще слова на рцы?
-- Риза... вода...
-- Вода!.. Ах ты, тетеря!.. Розгою бы тебя за воду... -- А рыба?..
-- Ах, рыба! Рыба точно!.. А она, баба, в воде!
Марфа засмеялась. И старый звонарь, слушая эту речь, добродушно рассмеялся: "У-у, вострой малец!"...
-- Ну, так рыба, да еще рог...
-- Да, баба, рог.
-- А какой стих на рцы?
-- Стих я, баба, знаю:
Смиренных си блаженств у Бога испроси.
-- Добре, похваляю... А что есть рог?
-- Рог, баба, у коровы, и у барана рога, и у козла рога.
-- Ах, дурачок, дурачок!.. Как же человек рог возносить будет?.. Ноли у тебя есть рога?
-- Ниту, баба... у козла рога, у коровы...
-- То-то... А у человека рог -- сие есть гордыня: рог не возноси -- сиречь не гордись... А еще на рцы каки словеса знаешь?
-- Запамятовал, баба.
-- А это что у тебя?
-- Рубашечка, баба... Ах, вспомнил и стих:
Рубаха бела праздник есть младому,
Душевна белость не боится грому.
Старый звонарь, слушая это, только головой качал от умиления: "Уж и малец же! У... у, востер, постреленок!"
-- Так... так... хорошо... Стих добре помнишь... "Рубаха бела -- праздник есть младому" -- точно...
-- А у меня, баба, рубашечка аленька...
-- Есть и беленька, и синенька, и желтенька... Ну а еще каки слова на рцы?
-- Решето , баба...
-- Ну, еще... а? Что ты ел утром ноне?
-- Репу... Да -- да, баба, редька, репа...
В решето потреб сбери -- редьку, репу,
Сей в народ милость богату и слепу.
В правде походишь и без рукавицы,
-- Хорошо, хорошо, дружок... Только не забывай.
-- Не забуду, баба.
-- А то отец не привезет московского пряника.
В это время старик закашлялся, и голова Марфыпосадницы показалась в окне. Рядом с нею выглядывал и маленький Исачко в красной рубашонке. Старик низко поклонился.
-- А! это ты, Корнил... Здравствуй! -- приветливо сказала Марфа.
-- Здравия желаю, матушка, золотая моя.
-- Что скажешь, Корнилушко?
-- К твоей милости, посадница золотая.
-- Войди в хоромы.
-- А что Гавря, дедушка, воротился?
-- Воротился, батюшко-посадич.
Челядницы отворили крыльцо, поклонились старику, уважаемому всем Новгородом, и ввели его в хоромы через светлые сени.
Он очутился в большой, знакомой ему палате, окнами на Волхов, и помолился на образа и на распятие, ярко блиставшие в богатой киоте.
-- Паки здравия желаю, матушка-посадница.
-- Присядь, Корнил. Прикажь, Исачко, наточить браги.
-- Не до браги бы топерево, матушка, -- медленно проговорил старик, все еще стоя у порога.
-- Почто не до браги? Брага добрая -- млеко старости.
-- Так-ту, так матушка-посадница, да время топерево не такое.
-- А что?
-- Да вот ворон, матушка...
-- А что ворон, дедушка?.. Ково нарицает?.. Бабу? -- зачастил Исачко, воротившийся в палату.
-- Да с поля, матушка-посадница, воротился воронок мой, с ночи пропадал... А топерево воротился весь в крови...
-- Что ты? Как?
-- И клевало-то у ево все в крови по самыя, сказать бы, очи -- по головку...
-- Кто ево так зашиб, дидушка? -- вмешался Исачко.
-- Не зашибен он, батюшко-посадич, а покровянился по саму головку...
-- Ну и что ж?.. -- начала бледнеть Марфа.
-- И ножки в крови, матушка, по самое черевцо...
Марфа становилась все бледнее и бледнее... Исачко смотрел и на нее, и на старика недоумевающими глазами.
-- Не в падали, матушка, закровянился он. От падали крови нетути... В живой кровушке, думается мне, бродил воронок-от мой...
-- В чьей? -- с ужасом спросила Марфа.
-- Богу то ведомо, матушка... А токмо хрестьянскаято кровь, думается мне... Либо московска, либо...
-- Наша?.. Новогородска?..
-- Не знаю, золотая моя.
Марфа так сжала руки, что пальцы ее, несмотря на всю их пухлость и рыхлость, звонко хрустнули. Грудь ее высоко подымалась. Тонкие ноздри расширились, как у испуганной лошади... Казалось, ей дышать было нечем -- воздуху не хватало в ее полной, широкой груди...
Она глянула на киоту, на распятие... Вспомнила, как на этом распятии клялись ее сыновья, Арзубьев Киприан, Селезнев-Губа Василий, Сухощек Иеремия, как плакал Зосима соловецкий...
Ей почему-то вспомнилась и неудачная поездка в Перынь-монастырь, и странная льняноволосая девушка на берегу Волхова, при виде которой воспоминания молодости ножом прошли по ее душе и вызвали образ того, кого она силится забыть всю жизнь -- и не может... И эта старая кудесница, грозившая клюкой, -- она ей, Марфе, грозила, и Марфа, словно осужденная, выслушала эту угрозу...
Неужели теперь именно должна разразиться над нею кара за прошлое?.. А Горислава с льняными волосами -- неужели это она?.. Она, непременно она...
Но зачем плакал Зосима соловецкий? Кого он оплакивал? Боярин Панфил сказывал, что угодник видел тогда у меня на пиру людей без голов... Но кого?
-- Ноли, матушка, не было никаких вестей? -- прервал старик размышления Марфы.
-- Так один ворон гонцом прилетел... дивное дело.
Марфа подошла к киоте и взяла лежавшую там книгу в кожаном переплете.
-- "Откровение святаго Иоанна Богуслова..."59 Благослови, Господи, испытать судьбы твои, -- сказала она тихо, как бы про себя, держа в руках книгу.
-- Что-то Господь скажет?.. Благослови, Боже.
И она медленно прочла:
-- "И видех, и се конь бел, и седяй на нем имеяше лук: и дан бысть ему венец, и изыде побеждаяй, и победит"60... -- Она остановилась.
-- Дан бысть ему венец -- ноли это Иван князь московский? -- говорила она в раздумье. -- И конь бел, и победит...
"А може, венец киевский, не московский?" -- Она вздохнула и читала дальше:
-- "И егда отверзе печать вторую, слышах второе животно глаголище: гряди и виждь. И изыде другий конь рыж, и седящему на нем дано бысть взяти мир от земли, и да убиет друг друга, и дан бысть ему меч великий"61... -- Она опять остановилась.
-- Рыж конь... Кто бы это был? И убиет друг друга... Господи!
-- Рыж конь, матушка, у воеводы владычия стяга, у Луки у Клементьева, -- проговорил звонарь.
Марфа ничего не отвечала и, закрыв книгу, вторично положила ее на голову... "Попытаю вдругорядь -- до трижды судьбы Господни испытуются"...
-- Благослови, Господи... Что-то святая книга проречет?
Она прочла:
-- "И взяв един ангел крепок камень, велик яко жернов, и верже в море, глаголя: тако стремлением ввержен будет Вавилон град великий, и не имать обрестися ктому. И глас гудец и мусикий, и пискателей, и труб не имать слышатися ктому в тебе; и всяк хитрец всякия хитрости не обращется ктому в тебе; и шум жерновный не будет слышан в тебе; и свет светильника не имать светити в тебе ктому, и глас жениха и невесты не имать слышен быти в тебе ктому, яко купцы твои быша вельможи земстии"62...
По мере чтения лицо ее становилось все бледнее и бледнее... Руки дрожали... Но вдруг за окном раздался голос Исачка:
Примечания:
59) Откровение святого Иоанна Богослова -- Апокалипсис, последняя книга Нового Завета, книга пророчеств.
60) "Я взглянул, и вот конь белый, а на нем всадник, имеющий лук". (Там же. Гл. 6. 2).
"И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри". (Там же. Гл. 6. 3).
"И один сильный ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море..." (Там же. Гл. 18. 21).