XV. "У НЕГО В ГОСТЯХ"
Весна в Петербурге в 1720 году выдалась необыкновенно ранняя и теплая. Летний сад, любимое детище Петра Алексеевича, подкрепленный посадкою новых деревьев с осени предыдущего года, блистал такою яркою и чистою зеленью; дорожки его, обсаженные куртинами редких цветов, семена которых присланы были государю из Парижа, из садов Тюльери и из Версаля, смотрели так красиво, что Петр Алексеевич, любуясь творением рук своих, нередко говорил царице Екатерине Алексеевне:
-- Не знаю, приведет ли Бог дожить нам с тобою, а детки наши свою Версаль будут иметь в моем парадизе.
Радовал государя и Петровский остров, где у него был небольшой домик, в котором он любил заниматься летом. На Петровском острову у него также разведен был садик, весь пестревший цветами тех же сортов, какие присланы были государю из Версаля. Таких цветов ни у кого не было в Петербурге. По крайней мере, все так думали.
Но если бы царю Петру Алексеевичу, в прелестное утро 20 мая 1720 года, пришлось случайно находиться в самой глухой части одного из петербургских островов, того именно, который теперь называется Елагиным, то на том конце этого острова, на той именно стрелке, которая впоследствии была расчищена и превращена в аристократический pointe и откуда доселе петербургская публика летом и в особенности весною, до переезда на дачи и за границу на воды, привыкла любоваться закатом солнца якобы в море,-- то государя поразило бы там нечто неожиданное.
Вот что он увидел бы там:
На самом конце стрелки, на небольшой полянке, закрытой со стороны острова кустарником, возвышается небольшой, продолговатый холмик, красиво обложенный зеленым дерном, и на этом холмике роскошно распустились цветы, те именно цветы, семена которых были выписаны государем из Тюльери и Версаля... Цветы посажены вдоль и поперек холмика так, что образуют собою прелестный осьмиконечный крест, эмблему древней православной Руси.
Из-за кустарника показывается человеческая фигура, вся в черном, в одеянии чернички, медленно подходит к зеленому холмику и опускается на колени. Наклоненного лица ее не видно, она молится, не поднимая головы, долго молится. Но вот, заметно, плечи ее и все тело начинают вздрагивать, судорожно, конвульсивно вздрагивают. Она плачет, горький, безутешный, должно быть, этот плач.
Кто же плачет и над кем?
Но вот из-за тех же кустарников показывается сгорбленная фигура старика без шапки, с сумками через оба плеча. В руках у старика длинный посох. Он тихо подходит к зеленому холмику.
-- Павочка! -- тихо и ласково говорит он. -- Мир вам, тебе и ему.
Стоящая на коленях плачущая женщина вздрагивает и поворачивает голову. Из-под чернеческого клобука глянуло молоденькое, беленькое личико, все заплаканное.
-- Ты упредила меня, старого, дочушка милая,-- говорит пришедший.
Плачущая женщина встает и подходит к пришедшему.
-- Благослови меня, батюшка,-- говорит она, протягивая руки.
Пришедший благословляет ее.
-- А теперь помолимся вместе во имя Того, который рек: "Иде же еста два или три во имя Мое, ту Аз посреди их",-- говорит он.
И оба опускаются на колени для молитвы. Долго длится их молитва, долго губы их шепчут неслышные мольбы.
А вокруг них столько света, столько жизни! Яркая зелень каждым лепестком, каждым стебельком своим кричит о счастье, о блаженстве жизни. Слышится любовный весенний шепот деревьев. Тут же слышится тихий, любовный шепот прибоя реки, стремящейся в холодные, но вечно живые объятия моря. Где-то вблизи кукует кукушка, кукует без конца, как бы провозвещая бесконечную жизнь природы, вечное торжество бытия над небытием. Где-то за Невкой, на Крестовском, заливается соловей, как будто бы для него никогда не существовало зимы с ее морозами, вьюгами и снегами и никогда не будет существовать. А сколько жизни и красоты в этих цветах на зеленом холмике!
А они ничего этого не видят и не слышат! Их мысли и сердца там, а где там, они сами не знают... Их мысли и сердца с тем, кого уже нет с ними; а где он -- кто ж это знает!.. А они думают, что знают... Безумные!..
Они кончили молитву и встают.
-- Ему там хорошо теперь, Павочка,-- говорит старик, блаженно улыбаясь.
-- Хорошо-то, хорошо, родной, а все ж надо бы было ему еще пожить с нами,-- горестно говорит Павочка.
-- Он там в ангельском венце,-- утешает старик.
-- А все бы ему еще жить да жить...
-- Да он теперь с нами, милая, вот тут, около своей могилки... Ноне день его ангела, преподобного Алексия, митрополита московского, при чудотворных мощах которого он состоял лампадчиком...
Павочка опять заплакала. Она вспомнила, как познакомилась с ним, как полюбила его...
-- Не плачь, девынька,-- утешал ее юродивый,-- он с нами ноне, его душенька витает около нас... Вон я вижу его...
-- Где? Где? -- страстно заговорила юная черничка. -- Покажь мне его, дедушка! Покажь, родной! -- говорила она, хватая за руки юродивого. -- Покажь!
-- О! Да где же! Я не вижу! -- отчаянно ломала руки бедная девушка.
-- Погоди, девынька, зело млада ты еще, а старенькою будешь, увидишь...
Она в отчаянии опустила руки... Хорошо утешение!
А кукушка все кукует, все кукует о вечной жизни, но не там где-то, а здесь вот, среди этой зелени, под этим ласкающим солнцем. А соловей все заливается, позабыв и зиму, и все ее невзгоды...
-- Я хочу теперь его видеть, вот здесь, сейчас! -- рыдала она. -- Ты обещал мне это, ты сказал, что он придет сюда.
-- Он и пришел, деточка,-- увертывался юродивый,-- мы у него в гостях.
И она бросилась на могилу фанатика, целуя зеленый дерн и не видя, как от ее объятий и поцелуев мялись прелестные "царские" цветы, тайна нахождения которых на могиле фанатика была известна только Фомушке-юродивому да его поклонницам "дворским девкам", молоденьким фрейлинам, еще не зараженным новыми веяниями...