XIV. НЕЧТО ОЧЕНЬ ВОЗМУТИТЕЛЬНОЕ
23-го февраля 1720 года у Петропавловской крепости, за кронверком, с утра толпится народ. Там, посреди площади, врыт был в землю столб, а вверху столба укреплено было колесо.
Народ давно был знаком с этою нехитрою архитектурного штукою и хорошо знал ее специальное назначение.
-- Ково это, дедушка, под орех разделывать будут?-- с глупой улыбкой спрашивал детина в рваном полушубке и с корзиной на голове, обращаясь к старичку в черной засаленной скуфейке.
-- Да, сказывают, человече, что ноне колесовать будут одново архимандрита,-- отвечала скуфейка.
-- Как архимандрита?-- удивился детина. -- За што?
-- Да, сказывают, человече, за табун-траву: оный, чу, архимандрит проклятую табун-траву нюхал.
-- Какая ж этта, дедушка, табун-трава? -- допрашивал любознательный детина.
-- А такая есть заморская трава. Богом проклятая, и ее, человече, нехристи нюхают.
-- За что же она, дедушка, проклята?
-- А за то, человече, что оная трава выросла из брюха Иродиады-плясовицы.
-- А кто ж, дедушка, была этта Ирадяда-плясовица? -- не отставал любознательный детина.
-- Да девка, человече, такая непутящая была у царя Ирода, все плясала да хребтом вихляла.
-- Ишь язва! Ну и што ж, дедушка? Плясала этта девка со хребтом, баишь? Ну?
-- Ну, и доплясалась, табун-трава у нее из брюха выросла.
-- Ах, язва непутевая!
В это время в толпе произошло волнение и послышались возгласы: "Фомушка, Фомушка юродивый на палочке едет! Верхом на палочке! Ахти! Ах!"
Действительно, сквозь толпу, босыми ногами по снегу, пробегал растрепанный, без шапки, старичок, сморщенный, как сушеная лесная груша, всему Петербургу известный юродивый. Он стегал кнутиком свою палку, изображавшую коня, и приговаривал:
-- Но-но, лошадка! Но! От Марьи Акимовны гонец едет!
-- Слышь ты, человече, что говорит Божий человек? -- объясняла скуфейка своему соседу слова юродивого. -- От Марьи-де Акимовны гонец пригнал... А кто Марья-то Акимовна? Дщерь преподобных Иоакима и Анны, сама Богородица! Вот и знай ево, Фомушку-то: от самой Богородицы гонцом! Вот так загнул загогулину, от Марьи, чу, Акимовны!
И скуфейка от умиления руками развела. Между тем юродивый, подскакав на палочке к роковому столбу, стал скакать вокруг него, нахлестывая палку и приговаривая;
-- Марья Акимовна всем поклон прислала, всем, кто посты соблюдает и проклятой табун-травы ни ртом, ни носом не жрет... Но-но, лошадка! Но!
-- Ах, матыньки! -- ахали в изумлении бабы. -- Божий человек все святое творит, все святое...
А юродивый, сознавая, что производит эффект среди диких зрителей, запрыгал и запел, как всегда, на голос:
Как и наш-ат козел
Всегда пьян и весел,--
юродивый запел якобы глубокомысленную нелепицу своего собственного сочинения:
Эка ноне благодать!
Будут Лешеньку венчать,
На престол станут сажать,
Венец златой надевать,
Да не просто золотой --
Самый ангельский такой!
обе щеки.
-- Ай, батюшки! -- встрепенулась баба. -- Баранину ест, матыньки, в пост, в пятницу! Ай!
-- Фомушка! Што ты! Ноне пост! -- крикнул кто-то из толпы.
Юродивый перестал есть и, обратясь к толпе, сказал:
-- Мне сам Иван Захарыч дал баранью ногу: на, говорит, Фомушка, ешь на здоровье... Ноне-де будут человечинку кушать, Лешенькино мясцо, а ты, говорит, ешь баранинку.
-- А! Каково! Сам Иван Захарыч!-- раздавались голоса... -- Нну, братцы!
-- А кто этот Иван Захарыч, дедушка? -- спросил детина скуфейку.
-- Али не знаешь, человече?-- таинственно отвечала скуфейка. -- Иван Захарыч, сын преподобных Захария и Елисаветы, Иван Предтеча, сиречь Креститель! Вон кто ему баранью-то ногу пожаловал...
В это время в толпе прошел говор: "Ведут! Ведут!" Со стороны кронверка показалась процессия: окруженный солдатами с ружьями, шел арестант. Это был седой старик, гладко обстриженный, с непокрытою головой.
"расстрига Алексей". Только глаза остались Александровы, те глаза, которые не потупились и не мигнули перед "немигающими очами" Толстого.
Рядом с ним шел дьяк тайной канцелярии, тот дьяк, который в предсмертном бреду старца Кирилла представлялся ему в виде чудовищного "гусиного пера", которое все скрипело по бумаге. Теперь у дьяка в руке был лист, смертный приговор.
Осужденного поставили к столбу.
-- Шапки долой!-- крикнул дьяк, поднимая вверх лист, и сам снял шапку.
Толпа заколыхалась, снимая шапки и хрустя сапогами и лаптями по снегу.
"Расстрига Алексей!-- громко читал дьяк. -- В прошлых годах, в бытность твою в Москве, в Чудове монастыре, простым старцем у чудотворцева гроба лампадчиках, имея ты у себя в келье образ Иерусалимския Богородицы, ханжил и прельщал простой народ, объявляя себя яко свята мужа, и во время приходу того простого народу, которые, не зная истины твоего прельщения, просили у тебя о себе к Богу молиться и давали подаяние, от чего имел ты богомерзкие прибытки, а потом, из того монастыря вышед, жил ты в Москве под церковью Максима Блаженного, и потому, имея у себя помянутый образ, ханжил и простой народ прельщал таким же образом паче первого и получил себе такую богомерзкую мзду, а потом происком своим через некоторых людей отослан ты в Никольский монастырь, что на Перерве, и посвящен в попы, а в прошлом 1716 году..."
Но осужденный не слыхал дальше своего смертного приговора...
В толпе, насунувшейся к месту казни, он увидел двух монашенок. Одна из них была старая, вся покрытая морщинами и сгорбленная. Другая -- совсем молоденькая, с детски миловидным бледным личиком и овальными щечками, на одну из которых, выбившись из-под черного монашеского клобука, падала прядь белокурых льняного цвета волос...
Осужденный узнал последнюю: то была его Павочка, любимица царевны Марьи Алексеевны. Он все забыл, и тайную канцелярию, и застенок, в котором он, с вывернутыми из суставов руками, висел на виске два раза, один раз 23 минуты, другой -- 20; он забыл все, он только ее видел... Он не слушал, что читал дьяк...
А дьяк читал уже конец смертного приговора:
"И великий государь указал за те твои вышеписанные зловымышленные вины учинить тебе смертную казнь -- колесовать!"
-- Павочка! -- с невыразимой нежностью и с предсмертной тоскою крикнул осужденный.
Молоденькая черничка вздрогнула. Обезумевшая от ужаса и горя, она протянула было к нему руки и, как подрезанный колос, упала без чувств навзничь, обнажив при падении свои роскошные льняные волосы...
Дальше произошло нечто очень возмутительное...