VII. "НИТКА УРВАЛАСЬ"
Петр Андреевич Толстой был большой мастер распутывать всякие запутанные клубки. Лишь бы ему поймать одну ниточку, а уж там он все размотает. Уж на что был запутан громадный клубок по делу царевича Алексея, а он его распутал: нашел конец нитки в Неаполе, в замке Сент-Альмо, а весь клубок распутал уже в Петербурге, в Алексеевском равелине.
Так и тут, отпустив старца Кирилла и понюхав хорошенько "табун-травы", он сказал "гусиному перу":
-- Сейчас же отправь в Свирский монастырь нарочного, Преображенского полка дежурного сержанта Михаилу Селиванова с двумя солдатами: они должны привезти архимандрита Александра, свиточника Степана да иеромонаха Тихона... Так, сдается?
-- Точно так, ваше сиятельство,-- отвечало "гусиное перо".
-- Да пускай сержант все письма и бумаги в келье Александра, собрав в одно место, не разбирая, замкнет и, запечатав, привезет сюда же.
-- Слушаю-ста, ваше сиятельство,-- снова отвечало "гусиное перо".
И вот 6-го июня и архимандрит Александр стоял уже перед "немигающими очами". В глазах архимандрита светился недобрый огонек, когда эти глаза встретились с "немигающими очами". Противники, казалось, измеряли нравственные силы друг друга, кто кого сломит.
-- Старец Кирилл под крестным целованием показывал, что ты, архимандрит Александр, о их царских величествах непристойные слова говорил, сознаешься ли ты в том? -- спросили "немигающие очи" после приведения к присяге подсудимого.
-- Никаких непристойных слов об особах их царских величеств я не только не говорил, но и помыслить того не смел,-- твердо отвечал допрашиваемый.
-- Ты осуждал брак их величеств?
-- Не осуждал, то на меня старец Кирилл взвел безлепично, по злобе.
-- А вечерню накануне Екатеринина дня совершал с торжеством или без торжества?
-- Того за давностию не помню,-- был короткий ответ.
-- А на Петров день?
-- В Петров день, точно, я литургию соборне не служил за умалением церкви.
В эту самую минуту в канцелярию вошел смотритель тюремной больницы.
-- Ваше сиятельство; Колодник старец Кирилл, бывший архимандрит Свирского монастыря, умирает, при последнем издыхании... Просит священника. -- При этих словах архимандрит Александр выпрямился. Злорадный огонек засветился в его глазах. "Бог наказал",-- пробормотал он сквозь зубы.
Кирилл, действительно, что-то лепетал коснеющим языком в предсмертной агонии. Он слег тотчас же после допроса в тайной канцелярии; потрясенный прежними истязаниями и нравственными муками, слабый организм старика не выдержал последних испытаний. Он часто впадал в забытье, и в горячечном бреду ему мерещились пыточные орудия, дыбы, железные спицы. Но всего больше, кажется, угасающая память его носилась около последних событий. Ему постоянно чудилось, что над головою его, которая была в огне, веяли крылья голубей, но эти веянья не освежали его пылавшего мозга. Ему слышалось тихое воркование голубей, прикосновение их крыльев, и он протягивал слабеющие руки, ощупывал свое исхудалое, горевшее огнем тело...
То шумел над ним лес, и слышалось пение птиц, крик грачей, свист иволги...
-- Божьи птички это... и черноризцы Божьи галдят... райские птицы во пустыне прекрасной...
Но его больше всего мучили чьи-то немигающие глаза: они засели у него в слабеющей памяти и не отходили от него... Он видел их, хотя не видел лица...
-- Немигающие очи... ох, я правду сказал вам, правду...
Но эти глаза не отходили от него: они глядели на него из того темного угла... То ему чудилось огромное гусиное перо, которое все скрипело по бумаге, все скрипело... И он видел его, оно казалось ему каким-то чудовищем, из раскрытой пасти которого сыпались на белую бумагу буква за буквой, и буквы эти были живые и ползали по бумаге, как безобразные черви...
Его мучила страшная жажда, но он не сознавал этого, и только теперь, в последние минуты, сознание его как бы просветлело, и он вспомнил о холодном серебре распятия, к которому он прикладывался перед допросом. И ему представилось, что если бы теперь он приложился к этому холодному кресту, то ему стало бы легче...
-- Где Распятый за ны? -- бормотали его пересохшие губы.
Смотрителю показалось, что больной произнес эти слова сознательно, и он нагнулся к нему.
-- Ты о чем, старче, говоришь? -- спросил он.
-- К распятию хочу приложиться, крест лобзать,-- сознательно отвечал умирающий.
-- Может, ты исповедаться хочешь? -- спросил смотритель.
-- Да-да... исповедаться... к кресту приложиться... я умираю,-- бормотали коснеющие губы.
-- Хорошо, я позову священника.
И теперь священник, исаакиевский протопоп Алексей, стоял над ним с крестом.
-- Исповедай перед Богом грехи твои, сын мой,-- тихо говорил священник.
-- Исповедуй, отче...
Но теперь как бы что-то осенило его мысль. Он все вспомнил, вспомнил, какие муки ожидают его врага, на которого он донес в порыве мщения... И ему вдруг стало жаль его, так жаль!.. За что он будет терпеть муки, за что умирать?.. А умирать так страшно...
"Простить, простить врага,-- колотилось у него в сердце,-- и Христос велел прощать, любить велел! "Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас!.." Прощать, любить..."
-- Сын мой! -- говорил между тем священник,-- Богом живым заклинаю тебя, страхом суда будущего и вечных мучений заклинаю, скажи в последний твой предсмертный час: правду ли ты показал на архимандрита Александра?
-- Иисусом Христом исповедую тебе, отче,-- сказал он,-- о царе и царице непристойных слов от архимандрита Александра я не слыхал... не слыхал...
-- А что ты показал на расспросе и подписал? -- спросил священник.
-- А что я говорил на расспросе и прикладывал ли к тому расспросу руку... того я не помню...
-- Аминь! -- сказал священник и подал умирающему крест.
"пустыне прекраснои": над ним поют птички, галдят грачи, свищут золотистые иволги, а в ближайшем кусту заливается соловей, которого гнездышко он еще так недавно обтыкал колючками... И голуби вьются над его головой, но уже от их крыльев не пышет жаром...
А между тем в это время протопоп Алексей уже докладывал в тайной канцелярии о результатах исповеди в тюрьме.
-- Умирающий старец Кирилл, после увещания моего и уграживания ему гневом Божиим и Страшным судом, снял весь оговор с обвиняемого,-- сказал он, кладя распятие на аналой.
-- Как снял?-- удивился Толстой, и немигающие глаза его как бы потемнели.
-- Клялся именем Божиим и крест целовал, что-де архимандрит Александр непристойных слов о царице не говорил,-- отвечал протопоп.
-- Того, говорит, не помню.
Под черными усами архимандрита прозмеилась незаметная торжествующая улыбка и скрылась в черных с белками, как у цыгана, глазах. Глаза эти снова встретились с немигающими глазами Толстого и на этот раз ясно говорили: "Что, кто кого осилил?"
Толстой почувствовал, что нитка, которую он держал в руках, урвалась и клубок укатился неведомо куда.
"Урвалась, урвалась!" -- говорил он про себя, откидываясь на спинку кресла.
"гусиное перо" вздрогнуло.
Он встал и глянул прямо в глаза архимандриту. Тот, также не смигнув, твердо выдержал испытующий взгляд следователя.
-- Умирает старец?-- спросил он священника.
-- Отходит, ваше сиятельство; может быть, уже отошел,-- отвечал последний.
Толстой опять опустился в кресло и придвинул к себе бумаги. Он вспомнил, что там была челобитная, никем не подписанная, в которой на архимандрита Александра взводились разные преступления против высокомонаршей чести и жестокие истязания монахов, с показанием имен тех, кого подсудимый истязал.
-- Привести ко мне свиточника, бельца Степана Артемьева, да строителя Введенского монастыря, иеромонаха Тихона,-- сказал Толстой, отодвигая от себя бумаги.
"Нет, нитка не урвалась!" -- сказал он про себя и энергично понюхал "табун-травы".